«Шахматы» kitabından alıntılar, sayfa 7
То, что он вспоминал, невозможно было выразить в словах, — просто не было взрослых слов для его детских впечатлений...
Ночью, особенно если лежать неподвижно, с закрытыми глазами, ничего произойти не могло.
Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования, он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на веранде, плывущей под шум сада.
"Сын обычно сразу входил к нему в кабинет, целовал воздух, прикоснувшись щекой к его щеке""Раздалась зябкая музыка, и кто-то прикрыл дверь, чтобы музыка не простудилась."«Он больше ничего не сказал, так как говорил вообще мало, не столько из скромности, сколько, казалось, из боязни расплескать что то драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему.»«Какая игра, какая игра, - сказал скрипач, бережно закрывая ящик. – Комбинации как мелодии. Я понимаете ли, просто слышу ходы … Игра богов. Бесконечные возможности»"Человек другого измерения, особой формы и окраски, не совместимый ни с кем и ни с чем.""Эту внешнюю жизнь принимал как нечто неизбежное, но совершенно не занимательное""Такая тишина вокруг, а выглянешь в коридор – у всех дверей стоят сапоги, сапоги, сапоги, и в ушах шум одиночества""Он не просто забавляется шахматами, он священнодействует"«Да, он умрет молодым, его смерть будет неизбежна и очень трогательна. Умрет, играя в постели последнюю свою партию». Эта мысль ему так понравилась, что он пожалел о невозможности начать писать книгу с конца."
«Лужиным он занимался только поскольку это был феномен, - явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы.»
Она знала, что во многих городах, которые они могли бы посетить, Лужин, вероятно, не раз уже побывал, и потому, во избежание вредных реминисценций, больших городов не называла. Напрасная предосторожность. Тот мир, по которому Лужин в свое время разъезжал, не был изображен на карте, и, если бы она назвала ему Рим или Лондон, то, по звуку этих названий в ее устах и по полной ноте на карте, он представил бы себе что-то совсем новое, невиданное, а ни в коем случае не смутное шахматное кафе, которое всегда было одинаково, находись оно в Риме, Лондоне или в той же невинной Ницце, доверчиво названной ею.
Дошкольное, дошахматное детство, о котором он прежде никогда не думал, отстраняя его с легким содроганием, чтобы не найти в нем дремлющих ужасов, унизительных обид, оказывалось ныне удивительно безопасным местом, где можно было совершать приятные, не лишенные пронзительной прелести экскурсии. Лужин сам не мог понять, откуда волнение, — почему образ толстой француженки с тремя костяными пуговицами сбоку, на юбке, которые сближались, когда ее огромный круп опускался в кресло, — почему образ, так его раздражавший в то время, теперь вызывает чувство нежного ущемления в груди.
Профессия Лужина была ничтожной, нелепой. Существование таких профессий могло быть только объяснимо проклятой современностью (эти аэропланы, которые хотят долететь до солнца, марафонская беготня, олимпийские игры). Ей казалось, что в прежние времена, в России её молодости, человек, исключительно занимавшийся шахматной игрой, был бы явлением немыслимым.
Книги, сочиненные отцом, в золото-красных, рельефных обложках, с надписью от руки на первой странице: «Горячо надеюсь, что мой сын всегда будет относиться к животным и людям так, как Антоша», — и большой восклицательный знак. Или: «Эту книгу я писал, думая о твоем будущем, мой сын». Эти надписи вызывали в нем смутный стыд за отца, а самые книжки были столь же скучны, как «Слепой музыкант» или «Фрегат Паллада». Большой том Пушкина, с портретом толстогубого курчавого мальчика, не открывался никогда. Зато были две книги — обе, подаренные ему тетей, — которые он полюбил на всю жизнь, держал в памяти, словно под увеличительным стеклом, и так страстно пережил, что через двадцать лет, снова их перечитав, он увидел в них только суховатый пересказ, сокращенное издание, как будто они отстали от того неповторимого, бессмертного образа, который они в нем оставили.
Становилось все темней в глазах, и по отношению к каждому смутному предмету в зале он стоял под шахом.
Лужина перестали замечать, с ним не говорили, и даже единственный тихоня в классе (какой бывает в каждом классе, как бывает непременно толстяк, силач, остряк) сторонился его, боясь разделить его презренное положение.
