«Ученик монстролога» kitabından alıntılar, sayfa 5
Это — тайны, которые я хранил. Это — доверие, которое я ни разу не обманул.
— Может, нам кинуть монетку, кто пойдет первым?
Малакки выдернул лампу у меня из рук.
— Я пойду, — заявил он хмуро. — Это моя работа; я заслужил ее.
Кернс выдернул лампу из рук Малакки:
— Это моя работа; мне за нее платят.
Уортроп выдернул лампу из рук Кернса:
— А я — наследник.
Он посмотрел на Моргана, тот понял его взгляд по-своему:
— Я присмотрю за Уиллом Генри.
Мы - рабы, все мы - рабы. <...> Некоторые из нас - рабы страха, другие - рабы разума, третьи - основного инстинкта. Но все - рабы.
Есть монстры, которые ждут всех нас по нашем возвращении в землю, куда денешься?
Доктор, однако, не выказывал никаких признаков усталости. Я уже видел его и раньше в таком состоянии, когда его охватывала лихорадка работы. Он очень мало ел, спал еще меньше, вся сила и мощь его способности концентрироваться, вся суть его существа, его интеллект, который превосходил умственные способности и знания всех встреченных мной когда-либо людей, — все было направлено на ту задачу, которую он сейчас решал. Бывало, проходили дни, неделя, две недели — а он не брился, не принимал ванну. Он не мог выкроить даже минуты, чтобы причесаться или сменить рубашку, пока, от нехватки пищи и сна, он не начинал напоминать одного из своих исследуемых чудищ: красные глаза, глубоко запавшие в почерневшие круги глазниц, лицо пепельного цвета, одежда, неровно обвисшая на истощенном каркасе тела. Но неизбежно, как ночь сменяет день, огонь его страсти испепелял его сознание и тело, и он, бывало, падал в кровать замертво, словно сраженный тропической лихорадкой, безразличный, болезненно реагирующий на все, — и тем дольше и мучительнее была его депрессия, чем интенсивнее было вдохновение, предшествовавшее ей. Весь день и глубоко за полночь я то и дело носился вверх-вниз по лестнице, таская ему поесть, попить, еще одно одеяло… Я выставлял за порог посетителей («Доктор болен и пока никого не принимает»). Я часами просиживал у его постели, слушая, как он оплакивает свою судьбу: он работает впустую. Пройдет сто лет, прежде чем хоть кто-то вспомнит его имя, осознает его достижения, восхвалит его труды. Я пытался, как мог, утешить его, уверяя, что придет день, когда его имя будут произносить наравне с именем Дарвина. Но эти детские попытки поддержать его часто презрительно прерывались словами: «Да ты же еще мальчишка. Что ты вообще понимаешь?» — отвечал он, отворачивая от меня голову на подушке. В другое время он, бывало, брал меня за руку, притягивал к себе, заглядывал глубоко в глаза и напряженно шептал, пугая меня: «Ты! Ты, Уилл Генри — вот кто обязан продолжить мое дело. У меня нет семьи и никогда не будет. Ты должен стать памятью обо мне, моей памятью! Ты должен взять на себя груз моего наследия! Обещай, что все это не напрасно?! Ну?!»
И, разумеется, я обещал ему. Потому что это было правдой: я — все, что у него было.
Всякое на свете бывает, хотя некоторые вещи значительно более вероятны, чем другие!
Возможно, он понимал — как, к сожалению, понял потом и я, — что мы не можем остановиться, начав вспоминать что-то из своего прошлого. Пути назад уже нет и быть не может. Растревоженные воспоминания должны дойти до своего завершающего этапа.
Ложь - самый дурной вид шутовства!
Мы можем оттягивать этот момент. Мы можем стараться изо всех сил отложить горький урожай, но день, когда молотят зерна, все равно настанет.
За все годы,что я жил у Доктора,я ни разу не видел,чтобы хоть капля алкоголя коснулась его губ.Уортроп хмурился при упоминании о спиртном и часто высказывал недоумение,как люди могут с таким воодушевлением превращать себя в идиотов.
