Kitabı oku: «Когда погаснут звезды», sayfa 5
– Следует пресечь нарушение родовой матрицы бесконтрольным смешение пары муж – жена, приводящим к разрыву родовых связей (безотцовщина) или убиению плода (прерывание беременности). Эта стена станет цепляться за почитание родителя.
Конструктор, даром, что Ангел, понимающе улыбнулся:
– Это нетрудно, готово.
– Для бесполого существа ты слишком осведомлен по данному аспекту физических межполовых отношений, – язвительно заметил Архитектор.
– Исключительно из книг, – парировал Конструктор, и оба пернатых существа рассмеялись.
Успокоившись, Архитектор сказал:
– Закончим Блок, – и указал пальцем вниз.
Двое, с черными мешками на головах, под покровом ночи ковырялись возле чужого амбара с явным намерением проникнуть внутрь без оповещения о сим акте хозяина.
– Изъятие чего-либо не своего, по сути, является уменьшением энергии, – монотонно, по-профессорски забубнил Архитектор. – Данной Всевышним душе ровно в том количестве, которое требуется ей для совершения контрактных действий. Строитель башни, вытаскивая из кладки чужой камень, ослабляет ее и перегружает собственную спину, итог всему – работа ближнего сделана впустую, а собственная – отягощена лишним весом. В ячейку, предназначенную для тебя, не всунешь и свое, и чужое.
Имейся в арсенале Ангелов пенсне, Архитектор обязательно таскал бы его на своем носу и в этот момент задумчиво поправил бы стекла. Конструктор, перешедший на свой уровень (этаж) из Воинства Света под началом Гавриила, по старой памяти коротко отрапортовал:
– Блок завершен.
– Прекрасно, – Архитектор потер и без того безупречно чистые ладони о белоснежную грудь. – Начнем, пожалуй, блок о помыслах.
Конструктор с готовностью хлопнул крылом о крыло.
– Стартовая стена удержит помысел, рожденный страхом своего несоответствия перед истиной, в любой форме. Эта негативная энергия будет создавать защитную оболочку, иллюзорную в тонком мире, но вполне действенную на проявленных планах.
– Имеешь в виду свидетельство неистины, частенько используемое человеками, – догадался Конструктор.
Архитектору всегда нравился сообразительный компаньон, но сейчас он поразился скорости восприятия информации Ангелом низшего уровня:
– Да, нельзя сказать: «Я поставил мой камень, теперь твой черед», – не сделав этого, ибо следующему не на что будет укладывать свой. Вся кладка обрушится, и чем чаще будут случаться в ней подобные дыры, читай, звучать ложь, тем быстрее произойдет катастрофа.
– Конец Света, – хмыкнул Конструктор. – Стеночка готова и получилась ничего.
Архитектор расплылся в ангельской улыбке: – Не хочешь спуститься: из тебя получится прекрасный пророк.
Конструктор поморщился:
– А что, есть вакансия?
– Имеется, – подтвердил Архитектор, – и имя неплохое – Моисей.
– Увольте, – коротко отозвался Конструктор.
– Что, климат не подходит? – съязвил Архитектор.
– Век пророка недолог, а судьба незавидна, – со знанием дела сказал Конструктор, приглаживая вставшие дыбом от возбуждения перья на крыльях.
– А как же неоценимый опыт? – не унимался старший товарищ, с ухмылкой поглядывая на компаньона.
– Нет, – сухо подвел итог дискуссии Конструктор, – быть побитым камнями за правду не желаю. Давайте, Мастер, продолжим вверенную нам работу.
– Продолжим, – согласился Архитектор. – Но ты подумай, время еще есть, заодно сам бы и разобрал свои каракули.
Конструктор бросил на компаньона недовольный взгляд.
– Ну, хорошо, – спохватился Архитектор. – Помышление об уже проявленном, сотворенном, обретшим форму и наполненном содержанием есть разрушение собственного творчества, антагонистичная ему мыслеформа, убивающая желание создавать в обмен на страсть обладать, причем чужим. Строитель, поднимающий на плечах свой камень, заглядываясь на выложенный кем-то венец, спотыкается, камень сброшен и расколот, нужно возвращаться за новым, часто на переломанных ногах.
Конструктор (ну что за Ангел) понимающе кивнул:
– Есть.
– Далее, – начал Архитектор, прикрыв веки и обернувшись крылами в белый пушистый кокон.
– Довольно, – прогремел Голос из верхних палат, оба Ангела изумленно уставились на купол Дворца.
– Довольно с них и десяти стен, – повторил Голос.
– Но без двух последних башню не достроить, – взмолился Архитектор.
Вместо ответа Голос произнес:
– Моисей уже на горе, сдайте ему работу.
Конструктор кивнул, сверкнула молния, очертив зигзагообразную линию от рук Ангела до пораженного, бородатого человека, от испуга тут же бухнувшегося на колени.
Архитектор свесился со стены, перед Моисеем лежала плоская, каменная чушка, с нацарапанными символами, всего десять строк. Он повернулся к компаньону:
– Незамысловато.
Конструктор пожал плечами:
– А по-моему, практично и удобно.
– Пусть будет так, – снова загрохотало сверху.
– Ты не ответил про башню, – напомнил свой вопрос Архитектор.
– В их нынешнем измерении башню можно только начать, но не закончить, никак, – Голос легко вибрировал, мягко отражаясь от стен Небесного Дворца. – Две последние Стены они получат после перехода.
– Ясно, – в один голос пробормотали Ангелы.
– Благодарю за работу, – Голос смягчился окончательно, и в нем появились знакомые всем обитателям тонких планов нежнейшие интонации бесконечной любви. – Изумительный проект, но существа шестого измерения вернуться к вашему шедевру, вавилонскому рогу.
Пока оглушенные таким признанием Ангелы приходили в себя, Моисей оправился от вспышки молнии и, взвалив на спину тяжеленную скрижаль, начал спускаться к людям.
Смытые водой строки
Говорят, когда Моисей спустился с горы и предъявил людям Закон Божий, один вечно сомневающийся, увы, история не сохранила его имени, внимательно рассмотрев каменную табличку, язвительно заметил:
– А что же, Бог твой, Моисей, не сподобился расставить слова свои равномерно, внизу полно свободного места.
– Те слова смыло потом моим, – ответил Моисей. – Ибо долог был путь от истины к неверию.
Родители даровали мне имя Фома, прямо скажем, поступок необдуманный и даже фатальный. Едва открыв глаза, я сильно засомневался, а тот ли это Свет Божий, куда мы все так стремимся из блаженного океана Господней любви и принятия друг друга такими, как есть, ибо иначе и не получается, – все как на ладони, от органов до помыслов, в надежде пройти некий, такой нужный нам урок. Он, кстати, успевает обрасти новыми полипами после очередного воплощения (да и кто сказал, что мы поумнеем в следующем), в котором наломали дров, костей и чего-то еще, о чем напрочь забываешь, покидая физический план.
Бедная женщина, с великими тяготами перенесшая все лишения и недомогания, обусловленные моим пребыванием в ней, радостно протянула руки навстречу, но я скривил физиономию так, что мягкие кости черепа приняли грушевидную форму, и завопил на весь мир не о своем прибытии в него, а о страстном нежелании обниматься с кем либо, пусть это даже и моя родная мать. Мужчина, стоявший подле нее, как выяснилось позже, мой отец, покачал головой:
– Сынок, это же мама.
На его бульканье, а именно так слышалась мне отцовская речь, я начал вертеть «грушей», словно отмахивался от назойливых и непонятных звуков, издаваемых этим существом.
– Не верит, – разочарованно протянула женщина, и на ее глазах появились слезы. Мужчина обнял жену за плечи и сказал:
– Знать, быть ему Фомой, – и поцеловал в щеку сначала ее, а затем, наклонившись, и меня. Фу, какая гадость.
Дальнейшая моя жизнь складывалась следующим образом: любое чужое мнение подвергалось остракизму, а собственное, сформированное отрицанием увиденного и услышанного априори, имело весьма извращенную форму, что, к моему искреннему изумлению, совершенно не мешало лавировать в этом мире среди моральных и этическихрифов, а усердно исполняющие свой долг родители, позволяли моим щекам и животу наращивать объем подкожного жира.
В то время как всевозможные учителя называли меня несносным и нещадно лупили за противоречащие мнения, матушка величала душенькой, а папенька прикасался исключительно к курчавым волосам на макушке погладить сыночка и делал это весьма деликатно. Увы, я не верил ни тем ни другим, чем искренне огорчал родителей и доводил до бешенства преподавателей.
Заканчивая краткий автопортрет, могу добавить одну деталь: глядя на собственное отражение в зеркале, я на полном серьезе сомневался в том факте, что вряд ли такой человек, как я, может выглядеть столь неприглядно.
Теперь же перейдем к делу. Третьего дня я отпраздновал свое двенадцатилетие, не пышно и даже не скромно, а очень-очень тихо и незаметно. Матушка с утра чмокнула меня в лоб и назвала красавчиком («Ага», – подумал я, вспоминая рожу в зеркале), а отец пожал руку и добавил:
– Ты уже совсем взрослый (я, естественно, тут же вошел в конфронтацию с его мнением, не далее как вчера был разговор по поводу слишком раннего табакокурения). За сим все. И вот я вялюсь на солнышке у городской стены, предлагая похожим красоткам украшения из панцирей моллюсков, дело рук папаши, величающего свои поделки шедеврами, о чем лично я поостерегся бы заикаться вслух. Торговля не шла с самого начала. Спешащие по делам женщины бросали пресные взгляды на мой товар и, оценив за секунду всю экспозицию, с облегчением отворачиваясь, следовали дальше. Я бы на их месте поступил так же. Незамысловатые кольца, ромбик и завитушки были плохо обработаны, недостаточно отшлифованы и, вообще, имели вид дешевого ширпотреба, коим и являлись по сути.
Ближе к полудню я засобирался домой, людей на улицах изрядно поубавилось, солнце палило так, словно над городом повисла огромная линза, собирающая в пучок распределенную на все полушарие световую энергию, а ветер, с утра гонявший по мостовой причудливые клубы песчинок, позабыв о своем предназначении, прозрачным ковром распластался по крышам и затих, боясь полного растворения в воздухе своих разгоряченных струй. Вот тут-то и подошел ко мне водонос, щуплый, низкорослый старичок с деревянной чашкой в руке и бурдюком за плечами.
– Пить хочешь? – старик повел плечом, и в кожаном сосуде колыхнулась вода.
– Перебьюсь, – огрызнулся я. Понятное дело, пить хотелось очень, но карманы мои были пусты.
– Отказываешься, – удивился водонос. – А если это Грааль? – и он постучал кривым ногтем по чашке.
– Чего? – не понял я.
– Та самая истина, которую жаждут все, – подсказал старик.
– Сомневаюсь, – по обыкновению прокомментировал я.
– Фома, – утвердительно произнес странный человек и, наклонив бурдюк, наполнил водой чашку.
– Откуда вы знаете? – поразился я и, уже не думая о расплате, принял протянутый «Грааль».
– И так видно, – улыбаясь, ответил водонос, – по всему.
Я жадно осушил чашу:
– А пусть и Грааль, все одно, здорово.
Водонос рассмеялся, а я, приободренный его расположением ко мне, смело предупредил:
– Но денег у меня нет.
– И не надо, – согласился он.
– Разве ты не продаешь воду? – я вернул пустую чашку владельцу.
– Вода из источника не стоит ничего, – водонос спрятал чашку в карман халата. – Ее дарует Господь, дойди до него (тут я не понял, он имел в виду источник или Бога) и пей, сколько душе угодно. Я же продаю свои ноги, обессиливающие к концу дня от тяжкой ноши, что таскаю от дома к дому, но вода, мой недоверчивый друг, единственное, что чего-нибудь стоит на этой земле, конечно, если полагать осязаемые вещи.
– Почему я должен верить словам твоим, водонос? – начала сопротивляться вся моя натура.
– Потому что ты утолил жажду, а я не взял плату.
Это был железный аргумент, тем не менее я не собирался сдаваться:
– Отчего же ты не пожалел своих ног ради меня?
– Возвращаю долг, – просто ответил старик.
– Мне? – поразился я такому обороту.
– Твоему предку, – улыбнулся беззубым ртом водонос. – Но через тебя.
Судя по всему, я являл собой жалкое зрелище (видимо, хуже, чем в зеркале), ибо водонос снова полез за чашкой и, когда я успокоил плоть и нервы прохладной влагой, приступил к объяснению: – Твоего далекого предка величали так же, Фомой. В те времена, о которых идет речь, он был рыбаком. Забавно, не правда ли?
– Что забавно? – не понял я.
Символ Христа – рыба.
– А при чем тут Христос? – опять не понял я.
– Дело происходило в Вифаваре при Иордане. Когда я крестил Иисуса, все его ученики… – начал было старик-водонос, но я не смог удержаться от хохота. Старик определенно выжил из ума, представляя себя крестителем Христа.
– Спасибо за угощение, – сказал я, свертывая папашины побрякушки, расстеленные на тряпице, в узелок. – Как вас там?
– Иоанн, – совершенно серьезно ответил водонос. – Но я не закончил. Так вот, все Его будущие ученики так или иначе касались в этот момент воды, кроме двоих.
Старик загадочно посмотрел на меня:
– Кроме Иуды и Фомы.
– Почему? – спросил я безразлично, просто, чтобы выиграть время.
– Иуда не крещен по велению души, в противном случае осуществить предписанное контрактом предательство было бы невозможно, а вот Фома обделен мною намеренно: он введен в апостольский круг некрещеным в качестве эксперимента.
«Во заливает», – подумал я, но, дабы не обижать своего благодетеля (две чарки воды в городе стоили не малых денег), благочинно поинтересовался:
– Какого эксперимента?
Иоанн-водонос вздохнул:
– У меня был выбор и не делать этого, окуни я Иисуса минутой позже.
– А что случилось бы тогда? – мне очень хотелось смеяться, но я предпочел сдерживаться.
– Твой предок успел бы спуститься к реке, в том месте, где он находился, и стопы его коснулись вод ее, – на щеке старика проступила слеза.
– Прежде, чем я уйду, – сказал я строго, подумав при этом, что не поверю ни единому его слову, – скажи, зачем все это?
Мне показалось, что водонос испугался моего намерения уйти, он занервничал, засуетился и торопливо затараторил, право слово, как сумасшедший:
– Иисус должен был принести в мир две дополнительные Заповеди, одиннадцатую и двенадцатую, но к моменту крещения стало ясно, что делать этого не стоит, рано, и их смыли, вот поэтому я не мог ждать Фому.
У старика вспотели редкие седые волосенки, нижняя губа затряслась, а глаза вращались с необычной для простого смертного скоростью.
– Как это, смыть? – пробормотал я, не представляя ровно никакой связи между мутными водами Иордана, светлым обликом Христа и каменной скрижалью.
– Вопрос не в том, как, а зачем это сделали, – отозвался водонос.
– И все же, как? – мне не терпелось сбежать, но ноги не могли сдвинуться с места.
– Омовение в Иордане – снятие двух заповедей из памяти, той информации, что нельзя было давать человекам. Сына Божьего, осознающего себя как Дух, через омовение отключили, в каком-то смысле от возможности проговориться и передать в мир слова истины, – Иоанн понемногу успокаивался, – эта процедура на видимом плане отражается процессом взаимодействия голографического двойника человека и тонкой плазмы воды в непроявленных слоях.
Я согласно кивал головой бредням водоноса-психа, а он увлеченно продолжал:
– Тонкая плазма, настроенная определенным образом, способна нейтрализовать нужные области в невидимых телах человека, в том числе и зоны глубинной памяти, и личной, и Вселенской, то есть библиотекарь может самым удивительным образом не видеть, просто не находить на полке нужной книги, даже если ее наличие указано в картотеке.
– И все это с помощью воды? – вставил я отвлеченно, давно перестав понимать что-либо.
Иоанн не обиделся:
– А знаешь ли ты, что зона в мозге, отвечающая за память, называется гиппокампа, что в переводе с греческого «морской конек»?
«Логика психа», – подумал я, но не стал обижать старика и просто подыграл ему:
– Омут забвения, надо полагать, тоже неслучайное околоводное понятие, – хохотнул я.
– Как и кит, – схватил в совершенном возбуждении меня за рукав водонос.
– А что кит? – вздрогнул я от неожиданности.
– Ячейка общей земной памяти, – снова выдал перл сумасшедший Иоанн самым серьезным тоном. – Но только в воде, вытащи его на сушу – всего лишь туша животного.
– Неужто любое купание… – начал я, но креститель (Господи, о чем я) прервал меня:
– Нет, нет, нет. Омовение не то же самое, что и купание.
– А в чем разница?
Старик вытаращил на меня бесцветные глаза:
– В осознанности или… неосознанности.
– Значит, – сделал я вывод, – крещение – это осознанное омовение.
Водонос радостно закивал:
– Погружение в воду при крещении наполняет человеческое существо информацией, выныривание снимает ее часть, либо целиком. За тем, что нужно оставить и можно убрать, следит Иоанн Креститель, Ангел-регулятор, – старик пригладил редкие волоски и приосанился, – твой покорный слуга.
«Пора делать ноги», – пронеслось в голове, но, к великому сожалению, они словно приросли к брусчатке мостовой. А псих тем временем продолжил:
– Троекратное омовение означает, что первый раз согласие на стирание лишнего дает Бог Отец, второй – сам человек, Сын Божий соглашается с Ним, и третий раз ставится печать на это соглашение Духом Святым. Уразумел ли ты, потомок великого предка, хоть что-нибудь?
Фома, потомок Фомы в моем лице пробормотал с испуга:
– Вода, принятая внутрь организма, дает жизнь, информацию, память, погружение же тела в воду, омовение его, позволяет смыть грязь, усталость и приводит к забвению.
– Учители наверняка любят столь прилежного ученика, – язвительно заметил водонос.
– Я что-то сказал не так? – обиделся я, почувствовав при этом, как мои ноги отлепились от мостовой.
Вместо ответа Иоанн спросил:
– Хочешь пить?
Он наполнил свой Грааль, и я отхлебнул:
– А что за две заповеди?
– Две последние, невидимые, – подмигнул мне старик, – те, что смыты водой.
– И что они гласят? – во мне вдруг проснулся интерес, необъяснимый, зовущий, тянущий к себе.
– Они индивидуальны, каждый пишет их для себя, – загадкой ответил водонос.
– И все? – вскричал я, и гулкое эхо поскакало по пустынным улицам изнывающего от жары города.
Старик улыбнулся:
– Обе они симметричны двум первым, но не относительно Бога, а самого человека. Большего сказать нельзя.
– Для двенадцатилетнего мальчика этого не достаточно, – прохныкал я, понимая, что хотел услышать их целиком.
Водонос, уже было повернувшийся ко мне спиной, задумался и спустя мгновение сказал:
– Дам тебе подсказки. Первая – подумай, для чего Богу потребовался всемирный потоп, и вторая – отчего некоторые души, даже сейчас, покидают мир посредством утопления.
Поправив на плече свой кожаный бурдюк, Иоанн Креститель направился прочь. В руках у меня осталась деревянная чашка.
– Твой сосуд, – крикнул я ему во след. – Ты забыл.
– Оставь себе, – ответил он не оборачиваясь. – Грааль теперь у тебя.
Два Бога
Когда над Агнцем беззащитным
Сталь жертвенная вознеслась,
Ты, не прикрывшись очевидным,
Меж ними тихо улеглась.
«Не откажите себе в удовольствии зачерпнуть из вселенской чаши истины кипящего ее содержимого и испить нектар блаженного знания и пронзительного опыта, дабы напитавши сим сквозь поры телесные кровь существа земного, в соитии неразрывном с оной стать соком яблока райского, что питает крыла Ангелов небесных, коими почудиться себя представить, пусть и на мгновение».
Столь причудливое объявление, начертанное размашисто и небрежно на обратной стороне старинной афиши, о чем красноречиво напоминали рваные углы и остатки казеинового клея, а также след чьей-то подошвы, возможно, разгневанного неудачным представлением зрителя, было приколото ржавой английской булавкой к ярмарочному шатру, спрятавшемуся за детской каруселью у самой опушки хвойного леса.
Мне, изрядно обалдевшему от шума беснующегося вокруг праздника, истошных детских воплей, грохота барабанов и литавр, визга труб, криков торговцев, нахваливающих свой товар, удушающих запахов жареных каштанов и мяса, непрерывно мелькающих перед самым носом розовых облаков сладкой ваты, накрашенных ртов безумцев-клоунов и столь же ярких, облепленных гримасами недовольства собственными чадами губ мамочек, этого неудержимого людского водоворота, совершенно не хотелось склоняться над вселенской чашей и уж тем более хлебать из нее весьма подозрительную субстанцию (что туда мог набуравить лукавый хозяин шатра, а в его нечистоплотности я почему-то не сомневался, одному Богу известно), но примерить, пусть и на мгновение ангельские крылья – вот это было любопытно.
Потоптавшись на месте, скорее, из осторожности, нежели для приличия, я решительно сдвинул полог, заменяющий входную дверь, и шагнул внутрь. То, что открылось моему взору, совсем не удивило (уж и не знаю, почему): шатер был пуст, конечно, не считая персидского ковра (опять-таки не скажу, отчего я решил, что он из Персии), расстеленного прямо на траве, и внушительных размеров книги, возвышающейся на нем. Видимо, под вселенской чашей истины организатор аттракциона имел в виду ее. Судя по кожаному крытью (ей Богу, ушло пол свиньи, не меньше) и золоченым шнурам, представленный экземпляр можно было назвать старинным, а наличие петель под замок, сделанных столь искусно, что сложно взгляд оторвать, преспокойно переводило лежащий передо мной фолиант в разряд произведений переплетенного искусства. Поверх артефакта устроитель аттракциона положил свернутую афишу, наподобие той, что заставила меня войти сюда (совсем не удивлюсь, если ее спина несет на себе отпечаток второй ноги). Я поднял ее и развернул, обратная сторона (как и в первом случае) была исписана тем же размашистым почерком. Текс гласил: «Чаша открывается жаждущему истин раз в четверть часа, количество глотков неограниченно».
«Все? Лаконичная инструкция», – подумал я, а оглядевшись и не найдя вокруг и намека на плату, решил: попробую ради интереса разочек. Присев на корточки перед чашей, я уже было потянулся к ней, но вдруг меня охватила неизъяснимая тревога – чего хочу открыть для себя, всегда ли истина полезна, не выпущу ли джинна из бутылки? Господи, да ведь это всего лишь фокус, аттракцион, шутка, балаганное развлечение. Спасительная и успокаивающая мысль легко прошелестела по лабиринту подсознания, а пальцы – по книжному блоку, зацепив ногтем нужную страницу. Не без труда раскрыл я кожаные крылья фолианта. Уже знакомым мне почерком было выведено: «Не поле боя страшно, а кузница, где куются мечи».
Что ж, логика фразы была ясна, по крайней мере, истолковал я ее для себя следующим образом: все явное есть следствие некой, возможно сокрытой, причины.
Непроизвольно я дернул следующую страницу, палец как будто бы уперся в лист металла, намертво придавленный к своим собратьям.
– Ух ты, – вслух выдохнул я от удивления, – а про четверть часа, похоже, не шутка.
Поразительная тишина, вопреки грохочущему празднику снаружи и тряпичным стенам шатра, стала мне ответом. Что хотел сказать обладатель вычурного почерка, он же, любитель загадок и Ангелов, своей фразой именно для меня? Что хотел узнать я сам, открывая книгу-чашу?
Течение времени определить было невозможно, хронометра при себе я не имел, а ориентироваться по солнечному пятну, едва заметно ползущему за парусиновой крышей, не умел, поэтому изредка проводил пальцем по страницам, пытаясь поддеть прилипшие друг к другу листы. В какой-то момент вдруг пришла убаюкивающая мое внутреннее возбуждение мысль: «Надо просто дождаться второй странички, и она сама по себе станет продолжением первой, ведь аттракцион задуман кем-то, и надо положиться на его план».
Палец, беспечно скользящий по блоку страниц, неожиданно зацепился ногтем за лист, я очнулся от поглотившей меня задумчивости и снова не без усилия открыл книгу.
На сей раз текста было больше: «Религия приводит человека к Богу, тому, что во вне, но отрывает его от Бога, того, что в себе, от поисков внутреннего Бога. Зачем искать того, чей облик и присутствие уже явлены».
В конце предложения ехидной рожицей расплылась жирная клякса, но это неприятное обстоятельство не смутило автора, и он продолжил ниже: «Бог триедин, и игнорирование хотя бы одной Его части (ипостаси) делает путь к Нему неполноценным».
Я захлопнул книгу, уже не пытаясь жульничать, ближайшие четверть часа, а то, что я не покину шатра еще некоторое время, было очевидно, проверят меня на крепость терпения. Да, признаюсь, глоток подобной истины привел меня в замешательство. Набожность, заставляющая апологетов истово креститься на храмы и засыпать с молитвословом под подушкой, обошла стороной, неверие, насмехающееся над всем, что не вошло в научные книги, составило ей (набожности) компанию, я же оказался посередине, уповая и на то, и на это, одинаково доверяя модели атома и распятию. Прочтенная запись разворачивала меня внутрь, по сути своей, заставляя озаботиться вопросом, кто же есть человек, относительно Высших Сил, и сколько этих сил подвластно ему самому.
Расплывчатое солнечное пятно не желало сползать с желтой полосы шатра на красную, я дергал пальцем страницы, они оставались неподвижными. Работа мысли, связанная с ожиданием, привела меня к странному заключению: выходило, что человек, входя в храм, получал готового Бога на фреске, за окладом иконы, в слове священника, но Бог этот был заперт в стенах Дома Его, а снаружи оставался Бог не найденный, не определенный именно человеком, ибо помещался Он внутри, в самом сердце, куда не устремлял ищущий взор свой, потому как взор этот был прикован к Богу внешнему, нарисованному. «Поворачиваясь к одному, теряем из вида другого», – хм, занятная дилемма.
Я зацепил ногтем за страничку, четверть часа (почти вечность в этом шатре) минула, следующая истина открылась. Вот, что я прочел: «Не ищи врага в поле, а друга в застолье.
Первому нужен овраг да бугор, а второму чистый и ясный твой взор».
Долгожданный луч света в темном лесу не озарил мне путь, но ослепил, да так, что всматриваться во тьму стало просто нечем. Создалось впечатление, что после сделанного глотка истины меня толкнули в затылок, и я поперхнулся полученным знанием. Не посещать храма в поисках Бога, ибо на иконостасе Его образ и только, а сам Он, истый, подле меня? Не пытаться разглядеть Его в мерцании свечей, не осязать Его в благоухании ладана, но чистым взором обратиться внутрь, к душе?
Я выждал, сколько хватило терпения, и все еще ослепленный, нащупав блок страниц, впился в него всей пятерней. Сим-сим открылся. Использовав большие плавные петли и чрезмерно длинные ножки букв, хозяин шатра презентовал следующее: «Ветхий Завет есть карта, ведущая к Богу Отцу, Новый Завет – к Богу Сыну, тебе же, терпеливый путник, спотыкаясь во тьме несовершенства, написать Тайный Завет, что приведет к обоим Богам в себе».
– Как? – вырвалось у меня, и я хлопнул ладонью по странице. Пыль, толстым слоем покрывавшая ее, взметнулась вверх, я чихнул. Вновь открывшиеся строки как результат моего, возможно, излишне эмоционального поступка ответили на нетерпеливый вопрос: «Через понимание, что есть Дух Святой, ибо Ветхий Завет о водительстве Богом Отцом детей своих неразумных, о наставничестве Его и прямом управлении заблудшими, Новый Завет о житие Сына Божьего среди нетерпимых, деяниях Его Словом Отца Небесного, воплощенного через подвиг восхождения и смерти попрание. Когда же ты, путник, приступишь к Завету Тайному, помни, что он о поиске и нахождении Искры Бога в себе, и об осознании первичности и главенства духа на телеси, об обретении Силы дарованной и имеющейся у тебя, но спящей».
«Уже смахивает на инструкцию», – решил я, есть о чем поразмыслить следующие пятнадцать минут, тем более, что теперь стало ясно: в ближайшее время шатра мне не покинуть. Итак, автор аттракциона предлагает посетителю написать некий Завет, причем, как он его величает, «Тайный», на основании осознания подопытным, что есть Дух Святой. Это напрямую явствовало из последней подсказки, до которой я добрался благодаря, если не терпению, то вспыхнувшему во мне любопытству. Да и впрямь шарада была завлекающая и таинственная. Все, что я знал и представлял о Духе Святом, укладывалось в зооморфное изображение голубем, а так же в свидетельства о том, что Дух то носится, то нисходит, то воспаряет, пожалуй, все. Не многовато теста для такого пирога, как Завет, да еще и заправленного начинкой личностного восприятия.
Сознание судорожно цеплялось за понятийную часть, а воображение перебирало подходящие формы – все напрасно, голова моя была пуста, как и шатер, в котором я, усевшись на персидский ковер перед книгой, терпеливо и обреченно ждал очередного окна возможностей, чтобы поскорее отхлебнуть из чаши ответ на вопрос, который я не мог сформулировать надлежаще.
Когда же это произошло, жадному взору моему открылись строки, из которых следовало: «Дух Святой есть связь, соединяющая Бога Отца, Единое Первоначало, С Богом Сыном, Частью Единого, это есть клей на длани Творца и маковке Адама, это есть волны меж Силой колеблющей и Силой колеблющейся, это тоннель, в начале которого Ты, в конце – Свет».
«Игра» затягивала все больше, ее путеводная нить с узелками в четверть часа уводила в бездонные глубины чаши книги, с каждым последующим ответом рождался новый вопрос. Я остался еще на пятнадцать минут, не зная, последние ли. В некотором смысле содержание приобретало определенную ментальную форму, которую, приставь нож к горлу, я бы сформулировал так: «Бог триедин, но Богов, в смысле Сил Творящих, два, Отец и Сын, а Дух Святой есть Сила Связующая, Бог иного рода», но разум требовал и визуального осязания, представления образа, и желательно не в виде седовласого старика на облаке, обнимающего одной рукой прекрасного юношу, удерживая другой белоснежную голубку.
Я выждал чуть более положенного, понимая, что уже пора, можно, но рука в задумчивости перебирала страницы, не решаясь, где остановиться. Наконец, указательный палец, вздрогнув, принял решение, и я прочел на развернутом листе: «Каждый оставит собственный след,
Как тот, что родился в яслях,
Если решится ногами идти,
А не на костылях».
Не знаю, что бывает, когда грозовой разряд ослепительной змеей опускается прямехонько на голову одинокого путника, не нашедшего в непогоду какого-либо укрытия в бескрайнем пространстве путешествия, ни деревьев, ни построек, ни ложбин или оврагов, но прочтенные строки осенили мой разум столь ярко, что я огласил шатер, начинавший превращаться для меня в тюремную камеру, воплем освобожденной мысли.
Ну конечно, чтобы закончить аттракцион, нужно сделать последнюю запись самому, как послевкусие, как итог, как выдох перед новым вдохом. Господи, как же просто, где перо, где чернила. Я знал, что напишу в книге, я был уверен в истинности того, что собственноручно волью в чашу, надо было всего лишь пересечь вечность пятнадцати минут, перепрыгнуть из своей Вселенной во Вселенную Бога, дождаться глотка воздуха под километровой толщей воды. И я дождался.
