Kitabı oku: «Вдаль и вдаль ведут дороги. Путешествие двух братьев», sayfa 5

Майк выиграл. В очередной раз.

«Мне надо позвонить Мэнди», – говорю я. Я знаю, чего хочет Майк, но к этому я не подготовился.

Дома гребаная ночь, но, к счастью, Мэнди подходит к телефону, и я объясняю ситуацию. Она должна прислать мне рисунок скарабея. Они с Крисом, оба талантливые дизайнеры, помогали Майку срисовать и доработать картинку, которую он выбрал. Судя по всему, я записан к тату-мастеру сегодня днем. Она сразу же включает компьютер и обещает, что сейчас отправит картинку по мейлу. Говорит:

– Отправила. Можно пойти спать?

– Конечно. Спасибо, Мэнди.

Мой телефон звякает, оповещая о входящем письме: «Удачи, Ройд».

Теперь надо решить, куда набивать татуировку. Точно не на спину – по двум причинам. Во-первых, на спине она была у Майка. Моя цель не скопировать его, а сохранить память о нем. И во-вторых (и это даже важнее), если я сделаю ее на спине, это будет огромная гребаная татуировка, а у меня на такое кишка тонка.

На левой руке у меня уже есть татушка с рисунком ацтеков, которую я набил в Чикаго с Майком. На правой ноге снизу у меня пернатый змей. Я раздумываю над этим, пока мы едем в центр Окленда, и решаю, что лучше всего подойдет внутренняя сторона левого запястья. Я хочу видеть ее сам, но не хочу постоянно демонстрировать всем. Я не удаляю там волосы, так что они отчасти ее закроют. Я смогу посмотреть на нее в любой момент, когда захочу, но она не будет бросаться в глаза никому другому. Значит, она должна быть достаточно маленькой. И делать там будет менее больно. Решено.

Мы добрались до тату-салона, и я издаю тихое жужжание. Как звук иглы, которая сейчас вонзится в меня миллиард раз. Ждать недолго. Вот я уже лежу с нанесенным чернилами на левое запястье изображением скарабея Майка. Иголка начинает жужжать.

Я ошибся. Ужасно ошибся. Это очень больно. У меня костлявые запястья, не иначе. Каждый раз, когда иголка задевает кость, это адски больно. Нет, это приятная боль, но все же боль. А теперь меня еще и снимают на камеру, и я должен выглядеть крутым. Я улыбаюсь в объектив Дрю в надежде, что разрешение съемки не такое высокое, чтобы были заметны капельки пота, которые начинают выступать на моей коже.

Сладкая боль, когда иголка снова и снова втыкается в мою плоть, – это связующая нить, я чувствую нашу с Майком связь. Я смотрю на проступающего на моей коже жука, чьи крылья раскрыты, и закрываю глаза. В своем воображении я вижу Майка, его улыбающееся спокойное лицо на спинке стула, через который он перегнулся, когда на его спину наносили тот же рисунок.

Прошло около часа, и я свободен. Заклеймен. Я смотрю на свою версию татуировки Майка. Это такая связь с ним! Я чувствую себя прекрасно. Нет, серьезно! Прекрасно. Каким-то образом этот опыт встряхнул мою иммунную систему и окончательно вылечил эту гребаную затяжную простуду. Или это такое странное совпадение. В любом случае, я замечательно себя чувствую. Я ставлю галочку напротив первого задания в Новой Зеландии и готов для дальнейшего. Готов на большее. Давайте, что там дальше?

Теперь я смотрю на эту татуировку (говоря «теперь», я имею в виду здесь, в Уэльсе, не в «здесь» моего повествования в Новой Зеландии во время выполнения списка желаний) и я обожаю ее. Я обожаю то, что, даже если просто взгляну на руку, вижу торчащие кончики крыльев. Взглянув на запястье, я всегда увижу кусочек скарабея. Сразу знаю, что он здесь. Всегда. Навсегда. Как и хотел Майк. Если кто-то его замечает, он не остается без внимания. Все говорят: «Какая красивая татуировка!» И знаете что? Это дает мне повод заговорить о Майке. Я могу сказать так мало или так много, как захочу. Обычно мне достаточно бывает сказать, что это рисунок моего брата, такая татуировка была у него на спине. Хороший способ представить Майка другим людям. Это дает мне возможность присоединиться к Майку, сохранить его частичку, здесь, со мной. Навсегда.

Да, думаю, с этим заданием я попал в самое яблочко.

Самсон

Я сейчас буду сквернословить, и мне плевать, кто меня слышит. Я буду сильно сквернословить. Я опускаю айпад и точно знаю, что у меня на лице сейчас идиотское выражение недоверия и страха. Пытаюсь замаскировать его улыбкой.

«Сбрить мои, блин, гребаные волосы?» – начинаю я. Именно это Майк только что велел мне сделать. «Да нифига. Я не стану сбривать… Я не могу сбрить волосы! Нет, серьезно, сбрить волосы?» Я трясу головой, головой с замечательными густыми темными ВОЛОСАМИ. Мои прекрасные волосы. Ну ладно, они крашеные, и я зачесываю их назад, чтоб не мешали, но все равно. «Ну и мудила! Не могу я ни с того ни с сего взять и сбрить волосы!» «У тебя слишком длинные волосы. Сбрей их». Слова Майка.

Вот это и правда подстава. Я стою под деревом около нашего отеля «Джуси Снуз», и мне даже сбежать некуда. Я просто вне себя. Даже если бы я попытался строить предположения, что Майк мог внести в свой список, такого я бы не угадал. Но я не пытался, и теперь был просто ошеломлен. И на этом этапе тоже обязательно все снимать? Какого черта я должен и сейчас быть перед камерой?

Ну ладно, я отвел душу в ругани. Пора вернуться в своем рассказе назад.

Я играл рейнджера в «Возвращении Короля». Да, в массовке, но все-таки рейнджера. Я тогда где-то прочел, что съемки «Властелина Колец» подходят к завершению, и решил испытать удачу – попробовать взглянуть одним глазком, что происходит на съемочной площадке.

Так что я написал своей подруге Треси Лори (к сожалению, ее с нами больше нет), которая в то время была главой рекламного отдела «New Line Cinema», и спросил, нет ли какой-нибудь возможности провести меня на съемки.

Она почти тут же ответила что-то вроде: «Ну еще бы, конечно. Я не подумала, что ты захочешь, но да, конечно, это будет прекрасно. Я буду счастлива тебя там увидеть. Но поторопись, они через месяц кончают снимать».

Я был там уже через неделю, и был в восторге от возможности взглянуть на то немногое, что мне позволят увидеть, и ничего большего не ожидал. А вместо этого меня втиснули в костюм, и я снялся в роли рейнджера, сражающегося в Осгилиате. И поскольку я был (всего мгновение) в кадре крупным планом, мне понадобился парик. Причем хороший. И в результате мне дали парик Вигго Мортенсена. Да, за мной развевались волосы Арагорна!

Смутное сходство с Арагорном пришлось мне по душе. Мне понравилось, как я выглядел, и я стал отращивать волосы. Я отращиваю их до сих пор, и сейчас они у меня длинные. Густые, красивые и прекрасной длины. Тут, кстати, надо упомянуть, что Майк тоже когда-то носил длинные волосы. Он собирал их в хвост, но потом решил, что это выглядит глупо, и они ему надоели. Лично я ношу резинку для волос. Не хочу, чтобы они лезли в лицо, поэтому перетягиваю резинкой. Они такие густые, что, когда я зачесываю их назад, они собираются на затылке в пышный кокон. Я сбрил волосы ниже, так что он прекрасно держится.

Я не был у настоящего парикмахера уже лет двадцать-тридцать. Если мне начинает казаться, что нужно к нему сходить, я просто беру ножницы и отрезаю лишнее. Я сбривал часть волос, красился во всевозможные цвета, и почти всегда носил волосы зачесанными назад. Майк считал это идиотизмом и годами высмеивал. Но мне нравится. Это мое дело. Это я. И меня снимают – я должен хорошо выглядеть. Одно дело – так и не пойти в зал, а потом быть вынужденным раздеться, но я просто не могу все оставшееся время фигурировать в документальном фильме с побритой головой. Волосы – это моя поддержка. Страховка. А вдруг мне опять предстоит остаться полуголым, так хоть волосы будут хорошо выглядеть. Правильно?

Неправильно. Майк изменил это щелчком пальцев. «Ну что, моя взяла?» – сказал бы он сейчас с ухмылкой. Годами он меня доставал, чтоб я постригся. А теперь, когда он знает, что у меня нет выбора, знает, что я поклялся выполнить все, что он внесет в список, он берет и вываливает это на меня. Я должен был догадаться. Пока Майк составлял список, я всячески старался не напомнить ему ни об одном своем страхе или о том, чего я очень не хочу делать. Пауки, например, один из таких страхов. Я ни разу не упомянул при нем пауков, потому что жутко их боюсь. В отличие от него – он мог спокойно вынести из дома любых страшных пауков, когда я убегал, вопя как ненормальный.

Я знал, что Майк позабавится, составляя список. За мой счет. Как-то за несколько месяцев до его ухода я сказал: «Слушай, насчет списка. Я сделаю все, что там будет, но там не должно быть такого… ну, понимаешь… как в “Других Чудаках”¹⁷».

Поясню, я имел в виду уэльскую версию «Чудаков»¹⁸, они очень похожи, но первые «Чудаки» еще и на стероидах. «Ты не можешь приказать мне войти в ресторан и нагадить на стол перед посетителями».

Хорошо помню, как Майк, который уже был в маске и не мог говорить, посмотрел на меня своими огромными выразительными глазами, как бы говоря: «Ты сделаешь все, что я скажу, Ройд». Но я не хочу, чтобы меня снимали исполняющим все следующие пункты списка без волос. Должен же быть какой-то компромисс.

«Я это сделаю, но в последнюю очередь, – предлагаю я. – Дайте мне бритву, и в последний день я сам это сделаю». Звучит как выход из положения.

Но никто не согласен. Дрю печально качает головой, встряхивая своими (слишком длинными) волосами. Видимо, это не в духе списка. Мое отчаяние вскоре переходит в грусть. Хорошо. Придется это сделать. Такой был уговор с Майком. Раз он сказал, я делаю. Я прохожу все пять стадий горевания. Вот как это для меня травматично.

Отрицание. Нет, ни за что.

Гнев. Нет, я не сбрею волосы!

Торг. Я это сделаю, но попозже, ладно?

Депрессия. Отстой.

Принятие. Хорошо, давайте это сделаем.

По этим пяти стадиям я перемещаюсь по кругу все те несколько минут, которые занимает дорога к парикмахеру. Я все еще в шоке, все еще не уверен, что смогу это пережить. Я зол, расстроен, подавлен. Я это сделаю, не сделаю, сделаю. Это все, что у меня есть. Это я сам. Кто я без волос? Но Майк сказал сбрить их. Проклятье. Надо. Но я не могу!

Мы приехали рано, так что берем кофе. Хоть что-то. Я решаю воспользоваться этой паузой и позвонить Стори в Великобританию по FaceTime. Он через несколько дней улетает, но сейчас он дома, и время там позднее. Он сова, и я уверен, что он еще не спит. А мне нужен трезвый взгляд на ситуацию со стороны.

«Это всего лишь волосы», – утешительно отмечает Стори, когда я излагаю ему ситуацию. Легко ему говорить, с его короткими волосами. Где его сочувствие? «Они отрастут. Думай об этом, как еще об одном новом начале. Ты наконец отправился в это важное путешествие, и оно принесет тебе хорошие перемены. И еще, кончай нюни распускать!»

Он прав. Проклятье. Он мой сын, он младше меня; не должен он быть источником мудрости и давать мне правильные советы. Но он прав. Это всего лишь волосы. Они отрастут. А это путешествие, надо надеяться, изменит меня и выдернет из хандры, в которой я застрял. Конечно, я думаю о Майке. Как я могу этого не сделать? А ему через что пришлось пройти? Пройти с ужасным осознанием, что лучше не будет. Что с того, что я сбрею волосы? Это ничто в сравнении с тем, что перенес Майк. Это меньше, чем ничто. Давайте это сделаем.

Но, поднимаясь по ступенькам салона, я опять начинаю увиливать и жалеть себя. С тем же успехом я мог бы пытаться примириться с мыслью, что у меня больше никогда не будет девушки. Это катастрофа.

«Как дела?» – спрашивает «палач», когда я вхожу.

«Ничего хорошего», – отвечаю я с опущенной головой, как колючий подросток, еле волоча ноги. Если бы я мог, я бы сейчас пнул ногой жестянку на дороге.

Я настаиваю на том, чтобы срезать первые пряди самому. Мне нужно их сохранить. Я смотрю в зеркало на то, что было старым мной, и включаю машинку для стрижки. Ее злобное жужжание поднимает во мне волну паники. Я не могу этого сделать.

Но делаю. Я срезаю большую прядь моих прекрасных, драгоценных волос, и она медленно падает на пол. Началось. Отдаю машинку профессионалу. И в мгновение ока я остаюсь с растрепанным собранным резинкой ирокезом, не доходящим до середины головы. Бока готовы. Затылок готов. Эти последние волосы я хочу срезать сам и прошу подержать их поднятыми вверх, чтобы я мог их отрезать большими ножницами.

Щелк. Готово.

Все готово.

Я провожу рукой по голове. На ощупь как теннисный мячик. Я покрасил волосы перед тем, как отправиться в Новую Зеландию, – хотел выглядеть как можно лучше в фильме. Да уж, тот поезд ушел. Все эти неуместные окрашивания и странные собственноручные стрижки кончились тем, что есть теннисный мячик вместо головы, причем с пестрым окрасом леопарда – в красных, коричневых и белых пятнах.

По правде говоря, чувство приятное. Странное, но приятное.

Я встаю и смотрю вниз на пол. Море волос. Кажется, здесь постриглось человек пятнадцать, не меньше. Я подбираю прядь своих утраченных локонов и грустно глажу их на камеру, но на самом деле чувствую себя нормально. Я говорю себе, что всем, кто меня знает, плевать, какой длины у меня волосы, а те, кто не знал меня раньше, и не узнают, что они были так великолепны. Так что какая разница?

Никакой.

Остается только найти девушек, которым нравятся короткие волосы.

Дрю, должно быть, сжалился надо мной и моей новой «прической». Либо я был прав в своих подозрениях (основанных исключительно на его бороде и фигуре), и он любит пропустить кружочку-другую пива. Так или иначе, но он заказал несколько пинт, и теперь мы сидим и «узнаем друг друга поближе» за открытым столиком бара с видом на гавань. Полагаю, это было неизбежно. Мы застряли тут вместе на несколько месяцев, было бы странно ожидать, что мы не поговорим разок-другой без камеры.

И выясняется, что у нас есть очень серьезная причина понимать друг друга. Несколько лет назад Дрю потерял брата. У Криса был церебральный паралич, но он бросал дерзкий вызов всем ограничениям и вел настолько активный образ жизни, насколько мог. Он ходил под парусом и поднимал паруса на инвалидном кресле. И он был очень общительным, с тонким чувством юмора. Слушая, как рассказывает о нем Дрю, я не мог избавиться от мысли, что он говорит о Майке. Хотя Крис никогда не имел счастья пользоваться физическими преимуществами, которые были у Майка до начала БМН, он всю свою жизнь опровергал ожидания других относительно того, что он может или не может. До того дня, как ему сделали простую, как казалось, операцию по замене тазобедренного сустава в возрасте всего тридцати семи лет и занесли инфекцию, тяжелую и фатальную, устойчивую ко всем видам антибиотиков, которые ему давали.

«Я ничего не хочу сказать, – произнес Дрю. – Не хочу утверждать, будто знаю, о чем ты думаешь, только из-за этого. Но что есть, то есть».

Я как будто только что увидел Дрю в первый раз. До сих пор я считал, что он – это всего лишь продолжение камеры на его плече. Мне не нужны были разговоры. Мне не была нужна его дружба. А теперь я понимаю, что он легко может стать моим другом. В его лице я вижу искреннее сочувствие. Он понимает. Он пережил похожую трагедию, и сейчас он в этом путешествии вместе со мной.

Я потягиваю пиво. От полпинты меня, наверно, разморит. Забавно, думаю я, но в следующий раз, когда Дрю наведет на меня камеру, я буду говорить с ним, а не с объективом.

Камень и бутылка

У Майка день рождения. Вернее, у него был бы день рождения. Тяжело. Годовщины, дни рождения, рождественские праздники, все эти дни… Это всегда больно. Вчера было еще хуже, потому что я вспоминал день, когда мы похоронили Майка два года назад.

Радостно, что Стори здесь. Пару дней назад я встретил его в аэропорту и крепко обнял. Он взрослый мужчина, но для меня по-прежнему мой малыш.

Мне было около двадцати пяти, когда я стал отцом. Я никогда не рассматривал родительство как сферу, в которой смогу преуспеть. Не думаю, что у меня хорошо получалось справляться с детьми, но у кого получается в этом возрасте?

Я был слишком занят своей молодостью, свободой и любыми безумствами. Я создавал музыкальные группы, жил в большом коллективном доме, жил в доме для вечеринок, открывал вместе с Майком бизнес по продаже одежды.

Одна женщина в Ливерпуле сама шила на заказ любые джинсы. Мы с Майком оба были очень увлечены рэпом, и нам нравилось, чтобы джинсы были широкими. Со временем я понял, что этот рынок можно монополизировать. Мы заказали партию джинсов с самым расширенным верхом и футболки с крутыми принтами, дизайн которых разработал наш друг Джон. На моей любимой изображалась машинка на электроприводе, полная игрушечных мишек, один из которых целится в вас из ружья.

Какое-то время наш бизнес назывался «Хоббит – По-честному Широкие Тряпки». Но потом мы получили от адвокатов по имуществу дружескую версию запретительного письма, в котором нам вежливо указали, что мы нарушили авторские права, и поинтересовались, что мы, с нашей точки зрения, делаем в Средиземье. Мы быстренько изменили название на «Фернандес – стежки для шлюшек» и взяли себе псевдонимы, когда снимались (в стиле рэпа) для рекламной брошюры. Майк стал называться «Мики», а я «Ситкат», ник, позаимствованный у порнозвезды. Очень глупо. Но наш бизнес какое-то время процветал.

А потом я неожиданно стал отцом, и все изменилось. Я переехал в дом на колесах, который стоял рядом с отцовским домом. Там было холодно, его насквозь продувало, а если ветер дул сильнее, еще и шатало, зато это было бесплатно. То есть на него я тоже зарабатывал, познавая азы издательского бизнеса, чтобы потом его возглавить. А когда родился Стори, все опять изменилось. В тот самый миг, когда он появился на свет, я испытал чувство, которое никогда в жизни не испытывал до этого – мгновенной и всепоглощающей любви. В этом не было смысла, но в этом был высший смысл. У меня появился живой человек, чтобы его любить, защищать, опекать, заботиться о нем. До конца моей жизни. Мне кажется, тогда я стал взрослым. Стал зрелым. Немножко. Я позвонил из больницы папе и услышал в его голосе гордость. Я больше не был ребенком. Я был отцом. Я сделал то, что сделал и он, и теперь нас объединяло что-то очень важное.

Мы с мамой Стори расстались через несколько лет, но по-дружески разделили опеку. Я погрузился в заботы отца-одиночки, учась этому на ходу, и, мне кажется, у меня получилось. Пока Стори еще был в утробе, Майк постоянно дразнил меня, когда я отказывался принять участие в беспечных удовольствиях безответственного человека. Но сам-то он стал дядей. Все еще ерничал, когда я отказывался куда-то пойти, называл скучным, но свой новый статус принял. Еще лучше он меня понял через несколько лет, когда появился Эдан. Майк присоединился к клубу. Как и я, он обожал своего сына.

Конечно, наше отцовство было немного разным. Майк остался Майком. Он был рад, что Эдан доказывает свою независимость, ищет приключений, рискует, разбивает колени и голову. Я был другим. Мне хотелось укутать Стори в вату. Я не позволял ему кататься на велосипеде без шлема. Одна мысль, что он может получить хоть малейшую травму, повергала в ужас.

Я хотел, чтобы Стори частично разделил со мной это путешествие. У него годовая рабочая виза, так что в какой-то момент он отделится от меня и пустится в собственные приключения. Если я смогу себя заставить это ему позволить. Он во многом такой же, как я. У него тяга к путешествиям, и ему хочется расширять горизонты. Когда он стал достаточно взрослым для этого, то провел полгода, путешествуя автостопом по Европе. Еще он полгода путешествовал и работал в Индии, и даже открыл бар в Гималаях. Стори не просто мой сын, он мой лучший друг. Мы невероятно близки, и так было всегда. С того самого дня, как он родился, я просто не мог его отпустить. С тех пор, как умер Майк, все члены нашей семьи стали обниматься, целоваться и говорить «я тебя люблю». Вот что потеря делает с семьей.

Еще здесь Энди. Он мой хороший друг и тоже был близок с Майком. Он когда-то играл на барабанах в группе, которой я тогда руководил. Он ездил со мной и Майком в Норвегию, он был в Авориазе и снимал на телефон мои леопардовые стринги. У него даже есть тоже татуировка со скарабеем. Мне хотелось, чтоб здесь был Стори и еще кто-то, кто знал Майка.

И вот мы здесь в день рождения Майка, тихо и печально сидим за открытым столиком в кафе в Понсонби, прекрасном и богемном пригороде Окленда. Я заказал яйца на медленном огне. Честно говоря, вкус у них такой же, как если бы они были приготовлены на обычном огне, но что я понимаю?

«Итак, папа, – официально начинает Стори. У него в руках этот ужасный айпад. – Вот сообщение от Майка».

Я закрываю глаза и роняю голову. Сегодня это ощущается как особенно личный момент. Я слушаю сына. Он читает слова своего дяди.

«Я тебе кое-что написал по телевизору. Ты это помнишь. Для меня это колоссально важно».

Я хорошо помню. Слишком хорошо. Никто, даже Стори, не знает, о чем идет речь.

Было около девяти вечера. Я сидел с Майком весь длинный и очень утомительный день и теперь должен был передать ночную вахту Лауре. Тогда мы еще не знали, но Майка не станет через несколько дней.

Майк чего-то захотел.

И на коротенькую наносекунду я подумал, что устал. Что хочу пойти домой и прийти в себя. Потом я пнул себя и пустился проверять потребности Майка по списку. Определил, что это не что-то из потребностей первой необходимости, и в ход пошел Apple TV. Я начал вводить буквы, а Майк медленно и с болезненным усилием моргал. Я смотрел не на телевизор, а на него, но через несколько введенных букв взглянул на экран. На поисковой строке высветилось начало фразы «я любл..»

«Нет, нет, нет, нет. Майк, я знаю. Я знаю, – сказал я, заливаясь слезами. – Я тоже тебя люблю. Не надо…» Я не хотел, чтобы он терпел боль от моргания ради того, чтобы дописать предложение. Ему не было необходимости это делать. Но его глаза ответили: «Нет». Это не то, что он хотел сказать.

Мы продолжили. Я кончил слово «люблю» и изучал лицо Майка, полный решимости расшифровать его слова, пока он смотрел на экран и моргал. Я всегда знал, когда он закончил, потому что его глаза расширялись, как будто он хотел сказать: «Посмотри».

Его глаза чуть приоткрылись. Я повернулся к телевизору.

«Я люблю объятия».

Я растаял.

И крепко его обнял, а это было не так просто, как вы можете подумать. Майк не мог пошевелить ни одним мускулом, был все время расслаблен и страдал от боли. Чтобы его обнять, мне надо было продеть руки через ремень, жгут, трубочку «помощника дыхания» и множество других прикрепленных к нему устройств и при этом постараться ни в коем случае не причинить ему боли. Я обвил его руками и уткнулся лицом в его шею. Я знал, как отчаянно Майк хочет обвить меня руками и обнять в ответ, но он сделал все что мог. Он двинул голову в мою сторону со всей силой, на которую был способен.

«Увидимся утром, братишка, – сказал я. – Я тебя люблю». Я люблю объятия.

Значит, это задание Лаура записала за Майком почти перед самой смертью.

«Напиши это на флаере», – дочитывает Стори и протягивает мне распечатанную фотографию. Наша школьная фотография с Майком. Первый год Майка и мой последний в начальной школе, единственный год, когда мы ходили в одну школу. Мы стоим в этой короткой школьной форме с забавными стрижками, как всегда на школьных фотографиях. Невыносимо мило.

«Я люблю объятия», – пишу я маркером на фотографии. Внутри я растерзан, охвачен хаотичными воспоминаниями о последних днях Майка перед смертью, жалею, что его здесь нет в его день рождения, и при этом смотрю в лицо ему, пятилетнему, а мой дорогой сын, Стори, здесь, рядом со мной.

Я делаю единственное, что мне остается. Обнимаю Стори, прижимаюсь лицом к его плечу, шепчу: «Я тебя люблю». Когда после завтрака мы садимся в машину, я не могу расстаться со Стори. Мы едем в Окленд, я сижу впереди на пассажирском сиденье, наклоняюсь назад и нахожу его руками. Никто не разговаривает. Только играет музыка, и назойливые мысли звучат в моей голове.

Через какое-то время я замечаю знакомые приметы.

Я знаю, куда мы едем.

Когда мы с Майком были в Окленде и снимались в ролике авиакомпании, мы встретились с парой моих друзей, Клиффом и Ларри, которых тоже пригласили там сниматься. Они работали на команду сайта TheOneRing, который постоянно посылал шпионов фотографировать съемки «Властелина Колец» с вершин холмов для жаждущих фанатов Толкина. Сначала их выпроводили с площадки, но потом позвали назад, и кончилось все тем, что они оказались незаменимы для создания рекламы и шумихи вокруг фильма.

На следующий день после съемок Клифф предложил съездить в одно местечко, где он бывал раньше, с вулканическим черным песком на пляже. Он называл его Пляж Черного Песка, но, вероятно, у него есть и нормальное название. Мы с Майком прыгнули к ним в машину и отправились в путь.

Это сногсшибательная часть побережья. Мы пошли по дорожке от автопарковки, и нам открылся вид на широкую гладь черного песка. Там мы провели день, гуляя, общаясь, снимая великолепные фотографии и болтая с Клиффом и Ларри. Погода была прекрасная, солнечная и теплая. А песок гладкий, ровный и твердый, и Майку было почти безопасно по нему ходить.

Майк воспользовался своей тростью, чтобы написать на песке одно слово. Это нехорошее слово, но дабы сохранить историческую точность…

«Сука».

Я сфотографировал Майка с концом трости, все еще упертым в последнюю букву, и с нахальной улыбкой на лице. Это совершенно не соответствовало прекрасным видам вокруг, но это было не в первый раз. Как-то однажды он написал это слово кляксами краски, которые разбрызгал из ружья для пейнтбола, и прислал мне фотографию. В другой раз я отмывал патио мамы мойкой высокого давления и мне удалось смыть это слово, покрытое плесенью и заросшее мхом. Я послал Майку фотографию с сопроводительной надписью: «Просто мою мамин дом – это все, что я смог. Теперь почти не видно, так что оставлю так».

И так у нас с Майком повелось. Мы находили забавные и оригинальные способы ласково назвать друг друга… этим словом и часто в самый неподходящий момент. Поэтому, когда Майк позвал меня показать, что он сделал с помощью трости, это был способ почувствовать связь, отметить эту минуту личной шуткой, которая по сей день вызывает у меня улыбку.

С другой стороны, надпись скоро смыло волной. Мы понимали, что она не останется надолго.

По дороге к машине я болтал с Клиффом и Ларри, а Майк ушел вперед. Мы завернули за угол, и он сидел там на одном из огромных камней, окружающих парковку, в своем длинном плаще, задумчиво опираясь на трость. Он выглядел очень круто. Но я, конечно, этого не сказал. Я не сказал: «Эй, Майк, не двигайся. Я хочу сделать фотку, потому что ты просто потрясающе выглядишь». Но запечатлеть момент я хотел.

«Стойте, хороший кадр», – сказал я, изображая равнодушие, и щелкнул великолепный снимок, на котором он сидит, делая то, что ему свойственно. Будучи Майком.

* * *

Пляж Черного Песка. Мне дают бутылку, чтобы положить туда флаер с изображением нас с Майком и надписью «Я люблю объятия» над нашими улыбающимися лицами.

Быть здесь в день его рождения вместе со Стори просто прекрасно.

Я рыскаю по парковке с неотстающим Стори и телефоном в руке. На экране снимок Майка. Крутого Майка. На камне. Я рассказываю Стори все про тот день и объясняю, почему мы ищем этот камень. И вот я его вижу. Сравниваю с картинкой в телефоне. Это он. Вокруг выросло много зелени и свет другой, но по форме я точно узнаю его. Так странно его видеть, это просто камень. И на нем нет Майка.

Он пуст.

Майк хочет, чтобы я бросил послание в бутылке в море, в великое лоно Тихого океана. Мы со Стори идем по черному песку к пенистой воде. Пляж большой и идти долго. Но красиво. У меня текут слезы и эмоции меня переполняют, и никто, кроме Стори, сейчас не смог бы меня так поддержать. Мы идем, я вспоминаю Майка здесь, как он улыбался, писал на песке плохое слово, а Стори смотрит на все это в первый раз.

День ветреный, и море волнуется. Я делаю несколько попыток закинуть бутылку так далеко в волны, как могу, но прилив все время выбрасывает ее назад. Не получается, Майк. Прости. Я подбираю бутылку и сую в карман худи. Я брошу ее в море, когда настанет подходящий момент.

Обещаю.