Kitabı oku: «Русское самовластие. Власть и её границы. 1462–1917 гг.», sayfa 4

Опалы и казни

Говоря о фактических полномочиях и возможностях московской власти, нужно начать с удивительной свободы самодержцев в распоряжении своим троном. Как уже говорилось выше, закона о престолонаследии в Московском государстве не существовало. Был устоявшийся обычай – власть передавалась от отца к старшему сыну. Но при этом «[п]раво наследника установлялось… усмотрением царствующего государя. Последний нисколько не считал себя связанным правами своих наследников. Наоборот, он признавал за собою право делать между ними выбор. По воззрению московских князей, если престол и переходит от отца к сыну, то не в силу самостоятельного права сына на престол, а в силу воли отца»⁸⁴.

В конце правления Ивана III возникла экстраординарная ситуация: его старший сын и наследник Иван Иванович Молодой в 1490 г. после долгой болезни скончался. Права на престол имел как сын покойного Дмитрий, так и сын Ивана III от второго брака с Софьей Палеолог – Василий. Последний восемь лет считался наследником, но затем «Державный» переменил свой выбор, и 4 февраля 1498 г. 14-летний Дмитрий Иванович был торжественно венчан на царство в Успенском соборе и назначен официальным соправителем деда. Но проходит ещё четыре года, и Иван Васильевич снова круто меняет своё решение. В апреле 1502 г. он, по словам летописца, «положил опалу на внука своего великого князя Дмитрея и на его матерь на великую княиню Елену, и от того дни не велел их поминати в ектеньях и литиах, ни нарицати великым князем, и посади их за приставы», а буквально через три дня «пожаловал сына своего Василия, благословил и посадил на великое княженье Володимерьское и Московское и всеа Руси самодеръжцем». Судьба Дмитрия печальна: закованного в цепи, его посадили в каменную темницу, где он и умрёт в возрасте 25 лет, уже в правление дяди-соперника: «По одним данным, его убьют, задымив помещение, где он содержался; по другим – уморят голодом и холодом»⁸⁵. В узилище окончила свои дни и его мать. Таким образом, великий князь не просто переиграл своё завещание, он «отменил» венчание на царство и сверг с престола законного монарха без всяких на то основательных причин – по крайней мере, они не были официально объявлены. Просто такова была его воля. И никаких преград этой воле мы не видим. Единственное полуофициальное объяснение случившемуся заготовили в ожидании щекотливых вопросов за рубежом. Вот как должны были на них отвечать московские послы в Крыму и Литве: «Внука своего государь наш было пожаловал, а он стал государю нашему грубить; но ведь жалует всякий того, кто служит и норовит, а кто грубит, того за что жаловать… Который сын отцу служит и норовит, того отец больше и жалует»⁸⁶.

Не церемонился Иван III и со своими братьями. Дабы не опасаться возможных претензий на власть со стороны их потомства, он фактически запретил им это потомство иметь. Из четырёх великокняжеских братьев двое никогда не были женаты и умерли бездетными: Юрий – в возрасте 31 года, Андрей Меньшой – 29 лет. С учётом того, что женились тогда очень рано (сам Иван в 12 лет!), это выглядело явной аномалией. Ещё двое Васильевичей – Андрей Большой Углицкий и Борис Волоцкий – всё же вступили в брак и обзавелись детьми. Они пытались перечить старшему брату и даже поднялись против него с оружием в руках. В сентябре 1491 г. Иван позвал Андрея Большого в Москву для переговоров, где тот был схвачен и посажен в темницу вместе со своими приближёнными. «Приехал на Москву князь Андрей Углецкии. И князь великий его почте [почтил] велми, а назавтрее его поймал. А великому князю брат родной», – осуждал Ивана независимый летописец. Через два года Андрей скончался в тюрьме (великий князь позднее каялся в грехе братоубийства). Два его сына – одному было 14, другому не более семи – также оказались в заточении, лишь младший вышел из него незадолго до смерти. Углицкий удел был присоединён к великому княжению. Бориса Волоцкого великий князь не тронул – видимо, в силу его простоватости: «Брата же своего князя Бориса Василиевичя Волотцскаго и детей его неухыщреннаго их ради нрава не вреди ничим же». Умер в заключении и серпуховской удельный князь Василий Ярославич, шурин Василия Тёмного и дядя Ивана III, внук героя Куликовской битвы Владимира Андреевича Храброго, праправнук Ивана Калиты. Зять отправил его в ссылку, а «в железях» он оказался по воле племянника.

Василий III, у которого долгое время не рождался наследник, также запрещал своим братьям жениться, поэтому трое из них не оставили потомства. Тем не менее старшего – Юрия Дмитровского – сразу после смерти Василия на всякий случай посадили в ту же темницу, которую ранее занимал несостоявшийся государь всея Руси Дмитрий Иванович Внук, там он и преставился через три года «страдальческою смертью, гладною нужею». Самому младшему – Андрею Старицкому – было позволено вступить в брак лишь в возрасте 43 лет. В правление Елены Глинской он, видимо, напуганный участью Юрия, в 1537 г. попытался бежать в Литву, но, увидев, что путь перекрыт, решился на открытый мятеж. Однако до большой битвы дело не дошло – начались переговоры. Великокняжеские воеводы целовали крест князю Андрею на том, что, если он сложит оружие, его отпустят «на его вотчину и сь его бояры и з детми з боярскими совсем невредимо». Поверивший этому обещанию (вероятно, заверенному митрополитом Даниилом) Андрей Иванович, однако, вскоре был взят под стражу и через несколько месяцев «преставися… в нуже страдальческою смертью», под загадочной «шляпою железною». Его жена и сын также подверглись заключению. Старицких бояр прилюдно били кнутом и посадили в одну из кремлёвских башен, где они находились «до великие княгини смерти [в 1538 г.]. А князя Федора Пронского тут в тюрьме не стало».

Эта расправа была обусловлена в том числе и тем, что Елена, фактически правившая от имени своего малолетнего сына Ивана Васильевича, чувствовала себя крайне неуверенно, ибо широко распространённый в Европе уже с XIV в. институт регентства русской традицией не предусматривался. «…Сама идея регентства подразумевала признание недееспособности юного монарха, что не соответствовало представлениям о государственном суверенитете, как его понимали в Москве того времени… государь считался дееспособным независимо от возраста… Очевидно, формирующееся самодержавие было несовместимо даже с временным ограничением полномочий государя, независимо от его возраста и состояния здоровья», – отмечает современный исследователь М.М. Кром⁸⁷. Елена именовалась «государыней», считалась соправительницей Ивана, но источником всех легитимных решений оставался маленький мальчик трёх – восьми лет, от имени которого издавались практически все официальные акты. Такова в России была харизма обладателя верховной власти – её невозможно было на время передать другому. После смерти Елены это стало причиной долгой нестабильности в верхах, вызванной борьбой боярских клик, длившейся до тех пор, пока её сын не «пришёл в возраст».

Замечательна опала князя Василия Михайловича Верейского, прозванного Удалым, троюродного брата Ивана III. «Державный» разгневался на него из-за того, что его же собственная супруга Софья подарила своей племяннице, жене Удалого, драгоценности первой жены государя. Реакция последнего на это явно не выглядит адекватной: «Посла же князь великый, взя у него [Удалого] всё приданое, ещё и со княгинею его хоте поимати». Василий Михайлович с семейством еле ноги унёс в Литву. «Понятно, что здесь трудно найти явную логику, – комментирует это странное событие Н.С. Борисов. – Но тайная логика этой опалы вполне понятна. Обвинив Василия и его жену в “хищении” ценностей из великокняжеской казны, Иван нашёл убедительный повод для того, чтобы избавиться… от младшего поколения верейско-белозерского дома»⁸⁸.

Василий Иванович Шемячич, праправнук Дмитрия Донского, удельный князь Новгород-Северский и Рыльский, перешёл из Литвы на службу к Василию III и честно сражался на его стороне во многих войнах. Недоброжелатели доносили великому князю о его тайных сношениях с Литвой, но Шемячичу дважды удавалось оправдаться. В 1523 г. его снова потребовали на суд в Москву с гарантией безопасности от самого митрополита Даниила. Но уже через несколько дней после приезда Шемячича «поймали», шесть лет он провёл в заключении, где и скончался. Княжество его, конечно, перешло в великокняжеские руки.

Уж если московские самодержцы столь непринуждённо обращались с роднёй, то какой деликатности могли ожидать от них обычные «государевы холопы»? «Опала и чрезвычайный суд по изветам вместе с правом конфискации были не злоупотреблениями, а признанными прерогативами верховной власти»⁸⁹. Казни и аресты знати в доопричное время – дело не то чтобы очень частое, но вполне обыденное. Причины этих репрессий мы не всегда знаем. Например, неизвестно, за какую провинность Иван III в 1463 г. приказал ослепить знаменитого и неизменно преданного его отцу воеводу Фёдора Басёнка. Загадочной остаётся опала ближайших советников «Державного» – князя С.И. Ряполовского (казнён) и князей И.Ю. и В.И. Патрикеевых (по заступничеству митрополита пострижены в монахи) в 1499 г. В подавляющем большинстве случаев, о которых у нас есть данные, наказание определяется не степенью вины пострадавших, а полностью монаршим произволом. Ибо суда как такового не производилось. Можно только гадать, сличая противоречивые сведения, насколько заслуженной была жестокая казнь шестерых сторонников князя Василия Ивановича (одному прежде головы отрубили руки, другому – руки и ноги), вроде бы составивших в 1497 г. заговор против Дмитрия Внука и готовивших побег Василия.

Братьев А.М. и И.М. Шуйских в 1528 г. заковали в кандалы и разослали «по городам» за то, что они хотели перейти на службу от великого князя к его брату Юрию (при том, что право отъезда формально действовало, «последний удельный князь Владимир Андреевич Старицкий… дал обязательство не принимать к себе на службу людей великого князя» лишь в 1541 г.⁹⁰). В случае побега Шуйских 28 боярам и детям боярским, поручившимся за них, пришлось бы заплатить штраф в 2000 рублей. Позднее А.М. Шуйский будет без всякого суда убит псарями по приказу тринадцатилетнего великого князя Ивана Васильевича (будущего Грозного). В 1530 г. не за поражение, а за недостаточно результативный поход на Казань воевода И.Д. Бельский чуть не взошёл на плаху, в итоге отделавшись тюремным заключением. В 1525 г. сын боярский И.Н. Берсень-Беклемишев потерял голову лишь за разговоры, в которых он критиковал стиль правления Василия III и о которых донёс следствию обвиняемый в турецком шпионаже преподобный Максим Грек. Кстати, Берсень, видимо, вообще неосторожный на язык, вызывал великокняжеский гнев и раньше, когда пытался спорить с государем на политические темы, – дискуссия тогда закончилась грубым окриком: «Поди прочь, смерд, ненадобен ми еси». В 1546 г. молодой Иван IV по не вполне понятным причинам повелел обезглавить трёх бояр, даже не позволив им исповедаться перед смертью.

Курбский называл род московских Рюриковичей «кровопийственным». Конечно, Андрей Михайлович – автор, мягко говоря, небеспристрастный, но согласимся, что основания для такого эпитета у него имелись.

Служилое государство

Фактами подтверждаются слова Герберштейна о том, что великокняжеская власть применялась «к духовным так же, как и к мирянам» (хотя, конечно, в гораздо более мягкой форме). Об этом, например, свидетельствует судьба новгородского архиепископа Геннадия, смещённого Иваном III в 1504 г. и умершего в опале, или митрополита Варлаама, которого в 1521 г. Василий III «прогнал с кафедры совершенно так, как он прогонял от себя неугодных ему бояр»⁹¹. Причиной этого был, скорее всего, отказ святителя дать ложную охранную грамоту упомянутому выше Василию Шемячичу. Как мы знаем, преемник Варлаама, Даниил, оказался сговорчивее. Впрочем, при малолетнем Иване IV та же участь постигла и его, а затем и следующего главу Церкви – Иоасафа. Митрополит не избирался, а назначался великим князем «из лиц ему желательных и им указанных и, став митрополитом, по-прежнему оставался его подданным, вполне зависимым от князя»⁹². Только с согласия великого князя утверждались епископы и настоятели монастырей. Нет оснований не верить Герберштейну и в том, что духовенство «повинуется не только распоряжениям государя, но и любому боярину, посылаемому от государя». Барон «был свидетелем, как… пристав требовал что-то от одного игумена, тот не дал немедленно, и пристав пригрозил ему побоями. Услышав такое, игумен тотчас же принёс требуемое». Правда, митрополиты имели право «печалования» за опальных, но, как видим, нужно было иметь большое мужество, чтобы им пользоваться.

(Впрочем, необходимо отметить, что в своих епархиях архиереи выступали, по сути, самовластными владыками. «Управление вместо соборного стало единоличным таким образом, что у архиереев Московской половины Руси [в отличие от западнорусских епархий] исчезли соборы священников-клирошан и что по прекращению существования этих соборов они остались управлять епархиями одним своим собственным лицом…можно полагать временем окончательного исчезновения соборов у всех епископов вторую половину – конец XV века»⁹³. Епископы в Московском государстве были «не только духовными архипастырями, заботившимися о спасении душ своих пасомых, но и очень важными, с обширными правами и полномочиями, государственными чиновниками, управлявшими целыми обширными областями, владевшими с соподчинёнными им монастырями очень значительными землями, множеством крестьян, всевозможными хозяйственными и промышленными заведениями, причём им, на основании царских жалованных грамот, принадлежала в их земельных владениях власть административная, судебная и финансовая, и царские чиновники не имели даже права въезжать в архиерейские владения»⁹⁴. Епархиальная администрация состояла из светских чиновников, разряды которых дублировали разряды великокняжеского двора: бояре, дворяне, дети боярские, слуги. Эти светские лица вершили даже суд над церковниками. Рядовое духовенство, «свободное относительно государства, относительно своего епархиального архиерея было податным сословием, обязанным архиерею взносом известных податей, почему оно, в этом отношении, и приравнивалось к тяглому сословию, так что выражение “тяглые попы” сделалось официальным»⁹⁵. За невыплату податей следовали наказания, например, запрещение служить, а то и плети. «В основе финансового управления епархией лежала частная воля святителя… Епархия была как бы его уделом, где он распоряжался, как ему было угодно: по произволу накладывал на духовенство сборы и освобождал от них»⁹⁶. Неудивительно, что «дух чрезмерного властительства составлял решительную болезнь архиереев Московской половины Руси начала XVI века»⁹⁷.)

Знаток русских юридических древностей В.И. Сергеевич писал, что великие князья карали своих подданных не по закону, а «по усмотрению». Так, в 1471 г. после присоединения Новгорода были казнены четверо новгородских бояр, в вину им вменялось желание увести свой город под власть Литвы. Между тем с юридической точки зрения этот приговор – нонсенс. Ведь указанное стремление осуждённые имели до присоединения к Москве, а тогда новгородцы обладали полным правом призывать к себе на княжение властителей из какой угодно земли. Более того, даже в договоре с Москвой 1471 г., делавшем московских князей государями Новгорода, смертная казнь за намерение отступить от них не была прописана. «Почему же наказаны были четыре новгородца… и именно смертною казнью? – задаётся вопросом Сергеевич. – Так нравилось великому князю, это дело его усмотрения»⁹⁸. По той же самой логике Иван III в 1499 г. заключил в тюрьму двух псковских посадников, посмевших возражать ему в вопросе о назначении псковского князя. «Послы просили не назначать Пскову особого от Москвы князя. В чём тут московский государь усмотрел преступление? Единственно в смелости говорить против его распоряжения. Было ли каким-либо уставом запрещено возражать князю? Никаким. Наоборот, мы знаем, что тот же Иван Васильевич даже любил “встречу” [возражение]. А здесь возражение псковичей не понравилось ему, и он опалился. Это опять дело его усмотрения»⁹⁹.

Ярчайшим примером произвола московских самодержцев в отношении своих подданных являются знаменитые выводы — многотысячные переселения людей с места на место. Иван III, присоединяя Новгород, в январе 1478 г. дал ему жалованную грамоту о соблюдении ряда новгородских вольностей, где в первую очередь обещал не переселять новгородцев в другие земли и не покушаться на их собственность. Но менее чем через десять лет великий князь своё обещание нарушил. В 1487 г. из Новгорода было выведено более семи тысяч «житьих людей» (слой новгородской элиты между боярами и средними купцами). В 1489 г. произошёл новый вывод – на сей раз более тысячи бояр, «житьих людей» и «гостей» (верхушка купечества). Итого – более восьми тысяч, учитывая, что население Новгорода вряд ли превышало 30 тысяч, это огромная цифра, почти треть жителей. Обширные земли, конфискованные у новгородских бояр, были розданы в поместное владение двум тысячам человек из различных уездов Московского государства. В 1489 г. та же участь постигла Вятку: «воиводы великаго князя Вятку всю розвели», – сообщает летописец.

Василий III верно следовал по стопам отца. Из Пскова в 1510 г. он вывел более тысячи человек. Высший слой псковского купечества обновился полностью – в дома трёхсот псковских семей въехали триста московских. Из Смоленска, которому, как и Новгороду, была дана жалованная грамота с гарантией «розводу… никак не учинити», зимой 1514/1515 гг. вывели большую группу бояр, а через десять лет – немалое количество купцов (при этом примерно половина смоленской боярской верхушки эмигрировала в Литву¹⁰⁰). Практиковались переселения и в других западнорусских землях (Вязьма, Торопец) – вяземским «князем и панам», кстати, тоже обещали «вывода» не делать. Уже к середине XVI в. там доминировали пришлые служилые роды. Как видим, московский суверен действительно распоряжается своими подданными и их имуществом как ему заблагорассудится, не связывая себя какими-либо устойчивыми правилами. Он не просто верховный правитель, он – верховный собственник.

Московские самодержцы целенаправленно обменивали родовые вотчины бывших удельных князей на вотчины в других уездах. Так, в 1463 г. «простились со всеми своими отчинами на век» ярославские князья и «подавали их великому князю… а князь велики против их отчины подавал им волости и сел». К середине XVI в. «почти полностью лишились своих родовых вотчин» ростовские князья, «большинство здешних [ростовских] землевладельцев принадлежали к пришлым родам… Зато за пределами родового гнезда ростовские князья имели многочисленные владения в самых разных уездах»¹⁰¹. Таким образом, провинциальная элита сознательно и систематически отрывалась властью от своих земель, стягивалась к центру и затем перебрасывалась с места на место. В этом-то и состоял основной смысл выводов: вырывалась с корнем именно местная верхушка, заменяемая московскими выходцами, напрямую зависящими от самодержца и не имеющими никаких связей с новым для него сообществом. А новгородцы, переселённые во Владимир, Муром, Нижний Новгород, Ростов; вятчане, направленные в Боровск, Алексин, Кременец, Дмитров; смоляне, выведенные в Ярославль, Можайск, Владимир, Медынь, Юрьев, тоже были там чужими.

При присоединении Твери (1485) обошлось без выводов; более того, само княжество со своим отдельным двором продолжало некоторое время существовать. Но уже в 1504 г. по завещанию Ивана III территория княжества оказалась разбита на четыре части, вошедшие в состав уделов великокняжеских сыновей, причём сама Тверь отошла во владение нового наследника – будущего Василия III. Тверской двор сохранялся, но тверские бояре, оказавшиеся в других уделах, туда уже не входили. «В результате была не только перекроена политическая карта Тверской “земли”, но и разрушена та основа, на которой зиждилось её историческое единство, – общая корпоративная организация тверских феодалов»¹⁰². В итоге подобная «политика Московского государства повела к уничтожению всех крупных областных делений. Прежние земли и области сохранили значение географического термина, но на практике потеряли всякое значение»¹⁰³.

Характерно, что места службы русской знати, как правило, находились вдалеке от её «малой родины». Те же тверские бояре сидят наместниками во Владимире, Пскове, Смоленске, Рязани, Костроме, Вологде… И вотчины они получают там же. Среди рязанских наместников первой половины XVI в. нет ни одного представителя местной знати. Судя по списку административных назначений членов Боярской думы 1547 г., ни один из них не был назначен в те земли, где у него были родовые владения. Из ста пожалований на «кормление» в середине XVI в. только в 9 случаях «дети боярские» (дворяне) получили их на территории своего уезда. Той же цели служили частые перемещения провинциальных администраторов с места на место. В Новгороде в 1500–1532 гг. сменилось 32 наместника, в Пскове в 1510–1540 гг. – 21, в Смоленске в 1540–1544 гг. – П¹⁰⁴. «Постоянная смена лиц на гражданских должностях имела для центральной власти и плюсы, и минусы. Она означала, что очень немногие приобретали существенный опыт в выполнении конкретных функций, но также немногие приобретали чувство хоть какой-нибудь безопасности на каком-либо посту. Служилый человек всегда был орудием, лицом без собственных управленческих, политических или экономических оснований. Кроме того, любого человека можно было использовать как угодно и обращаться с ним как угодно, поскольку всегда существовало множество других людей такой же квалификации, желающих и готовых занять его пост… Это… было превосходным основанием для развития автократии, что заметно отличало ситуацию в России от ситуации в Западной Европе в то же самое время»¹⁰⁵.

Искусственно созданная слабость провинциальных элит облегчила верховной власти введение постоянных государственных налогов и повинностей на территории подавляющего большинства русских земель в конце XV – первых десятилетиях XVI в. «…На рубеже XV–XVI вв. податные привилегии феодалов в их традиционной форме были ликвидированы и государственная власть окончательно обеспечила себе поступление постоянных значительных доходов с частновладельческих земель, а также возможность их произвольного изменения в будущем»¹⁰⁶.

Русская аристократия (боярство) не имела по отношению к великим князьям никаких зафиксированных прав. Даже право отъезда к другому сюзерену, как мы видели, со второй половины XV в. фактически не действовало. Упомянутые выше крестоцеловальные записи бояр ликвидировали «последние проблески идеи свободного отъезда… Записи эти только и понятны на фоне представления об общем закреплении боярства на великокняжеской службе, с которым в противоречии стояли попытки новых пришлых магнатов [Холмский был тверским князем, другие бояре, с которых брали записи, также недавно перешли на московскую службу] считать себя, по старине, вольными слугами»¹⁰⁷. Сама по себе родовитость ещё не обеспечивала боярам высокого социального статуса, который повышался только благодаря государевой службе: «…Родословный человек мог “захудать” при личнослужебных и материальных неудачах, и неродословный мог пробиться наверх… “Породой государь не жалует”, но мимо государева пожалования “породе” грозит захудание, а сила его может создать новую “породу”»¹⁰⁸.

Боярская дума при великом князе не ограничивала его власть. Во всяком случае, мы не имеем никаких свидетельств об этом (да, собственно говоря, никаких документов о работе Думы вообще не сохранилось). Судя по всему, была она до второй трети XVI в. весьма немногочисленна (10–12 человек), и лишь в годы малолетства Ивана IV значение её возросло, до того же она скорее была «кружком советников с неопределёнными полномочиями»¹⁰⁹. Места в Думе не были наследственными, её членов назначал государь. «С того момента, как право отъезда утратило своё практическое значение, думцы великих князей московских из вольных слуг, которые могли соглашаться с ними и не соглашаться, обратились в покорных исполнителей воли своих государей… Московские князья… совещались с думными людьми только тогда, когда сами этого хотели… Дума делает всё то, что ей будет приказано сделать государем, и не делает ровно ничего, если государю не будет угодно приказать ей действовать. А это значит, что дума не имеет никакой “своей” компетенции»¹¹⁰.

Упомянутый выше Берсень-Беклемишев жаловался, что Василий III решает все дела с узким кругом приближённых – «запершись сам-третей у постели». А.А. Зимин полагает, что «крамольный сын боярский был прав»: «Во-первых, не все её [Думы] члены играли в ней равную роль. Так, крупнейшей фигурой в конце правления Василия III был М.Ю. Захарьин, а в годы регентства Елены Глинской – кн. И.Ф. Телепнёв-Оболенский. Во-вторых, не всегда важнейшие дела поручались членам Боярской думы. Дворецкий, казначей да и просто фавориты великого князя (вроде Шигоны Поджогина и некоторых дьяков) решали часто больше, чем те или иные бояре…

Великий князь не мог ещё существенно нарушить традицию, в частности, назначить в Думу лиц, хоть сколько-нибудь не связанных с думными родами, но московский государь мог привлекать далеко не всех бояр для текущей правительственной деятельности»¹¹¹.

Иногда можно прочесть, что права русской аристократии защищала система местничества, обуславливавшая занятие должностных мест родовитостью. Но историкам так и не удалось обнаружить следов какого-либо официального сборника актов по местничеству – значит, оно не было должным образом кодифицировано. Это давало власти большую свободу действия, о чём свидетельствует всего лишь один процент дел, выигранных истцами в местнических спорах за всё время существования этой системы, а также нередко объявляемый монархами порядок «без мест», т. е. без учёта иерархии родов. С.М. Соловьёв видел в местничестве отражение только родовых и чиновных (а вовсе не сословных) интересов, что способствовало лишь разобщению знати: «Всё внимание чиновного человека сосредоточено было на том, чтобы при чиновном распорядке не унизить своего рода. Но понятно, что при таком стремлении поддерживать только достоинство своего рода не могло быть места для общих сословных интересов, ибо местничество предполагало постоянную вражду, постоянную родовую усобицу между чиновными людьми: какая тут связь, какие общие интересы между людьми, которые при первом назначении к царскому столу или береговой службе перессоривались между собою за то, что один не хотел быть ниже другого, ибо какой-то его родич когда-то был выше какого-то родича его соперника?»¹¹²

Что же касается дворянства (служилых людей), то оно зависело от верховной власти целиком и полностью, поскольку его земельная собственность (поместье) имела условный характер. Поместье давалось за службу – бессрочную, пока у помещика на неё доставало сил; в отличие от вотчины, оно не являлось частной собственностью и могло быть отобрано в случае уклонения от службы. Именно в поместное владение двум тысячам человек были розданы огромные земли, конфискованные у новгородских бояр, что положило начало созданию большого профессионального войска, а также земли «выведенных» вотчинников из других областей. Позднее помещикам стали раздаваться «чёрные земли» (т. е. государственные земли, на которых жили лично свободные, невладельческие «черносошные крестьяне») в таких уездах, как Ярославский, Переславль-Залесский, Муромский, Костромской, Дмитровский, Тверской. К середине XVI в. поместное войско составляло, по разным оценкам, от 20 до 45 тыс. человек, в него верстались представители самых разных слоёв населения, вплоть до боярских холопов.

Герберштейн так описывает взаимоотношения московской власти и служилых людей: «Каждые два или три года государь [производит набор по областям] и переписывает детей боярских с целью узнать их число и сколько у каждого лошадей и слуг. Затем… он определяет каждому способному служить жалованье. Те же, кто может по своему имущественному достатку, служат без жалованья. Отдых даётся им редко, ибо государь ведёт войны то с литовцами, то с ливонцами, то со шведами… Кроме того, государь имеет обыкновение вызывать некоторых [по очереди из их областей], чтобы они исполняли при нём в Москве всевозможные обязанности».

В 1858 г. И.С. Тургенев в неоконченной статье о русском дворянстве дал яркую и исторически корректную характеристику генезиса сословия, к которому сам принадлежал: «…русское дворянство никогда не составляло особой касты, оно не было самостоятельным, не выводило свою власть от божьей милости, не имело прав… Укреплённых замков оно не имело ни в каком смысле – ни в физическом, ни в нравственном; оно не имело вл асти – оно служило ей… Они [дворяне] служили хорошо или худо, их жаловали и налагали на них опалу… Оттого-то дворянство наше никогда не вступало и не могло вступать в борьбу с правительством… Служба… – вот то коренное начало, которое лежит в основании всему учреждению] р[усског]о д[ворянства], которое даёт ему его особенное значение и смысл… Стоит только раскрыть наудачу наши летописи, наши законы, указы, частные записки, чтобы убедиться в этом. Увечные израненные старики вымаливали отставку как милость… Русский дворянин служил и служит – и в этом его сила и значение, а не во владении крестьянами – явлении случайном». Взгляд Тургенева вполне подтверждается, например, таким рассказом Герберштейна: «Если у нас с ними [русскими дворянами] заходила речь о литовцах, они обыкновенно с усмешкой говорили: “Когда их король или великий князь приказывает кому-либо из них отправляться с посольством или в какое другое место, то получает в ответ, что-де жена больна или лошадь хрома. А у нас не так, – говорят они, смеясь, – если хочешь, чтобы голова была цела, отправляйся по первому приказу”».

Весьма показательно, что в Москве не действовало стандартное для Европы сословное ограничение на телесные наказания: бояре и служилые люди подвергались им наравне с простолюдинами – батоги, кнут, битьё по щекам…

Произвол как принцип отношения к нижестоящим, приспосабливая к своим нуждам, естественным образом перенимала у верховной власти её провинциальная администрация – наместники и волостели, вершившие государев суд на местах (иногда с участием выборных представителей «земли»). Первые ведали крупными городами и близлежащей округой, вторые – разными по размеру сельскими волостями, получая и то и другое в кормление, т. е. обеспечивать начальство должны были жители управляемых мест. Собственно, сами эти должности создавались едва ли не в большей степени для содержания государевых людей, чем для поддержания порядка: большинство местных проблем земские миры решали сами. Понятно, что такая управленческая система не могла не вести к крупным злоупотреблениям, о чём свидетельствуют многочисленные жалобы обывателей. Местный летописец рассказывает про обыкновения псковского наместника в 1540 г.: «Князь Андрей Михайлович Шуйский [тот самый, которого убили псари по приказу юного Ивана IV]… был злодей, в Пскове мастеровые люди все делали на него даром, а болшии люди подаваша ему з дары». «Быша наместники во Пскове сверепи, аки лвове, и люди его, аки зверии дивии до крестьян [христиан]», – обобщает другой псковский автор