Kitabı oku: «Боевые записки невоенного человека», sayfa 3
Внизу, над умиротворенной патриархальной жизнью деревенькой, распластав крылья, плавными кругами парит орел – гордый и одинокий хищник над первозданной природой. Нет ему дела, оперенному стервятнику со стальным клювом, до человеческих страданий. Острым взглядом высматривает он добычу – мышь полевую или гада ползучего. Полет орла завораживает.
Разбив хрустальную тишину, душераздирающе завыл муэдзин, призывая правоверных на молитву. Его вопль, усиленный динамиками, отражается эхом. Подстегиваемые им, мы прибавляем шагу. Что-то вспугнуло хищника и он, изменив траекторию, стремительно взмывает ввысь. Неужели так и не привык к человеческому голосу?! Но нет – в небе появилось нечто новое, незнакомое и пугающее. Из-за минарета выглядывает сплюснутое, акулье тело “Кобры”– вертолета сопровождения.
Почти сливаясь с землей, долгожданная вертушка, цвета навозной жижи, описав полукруг, зависла перед нами. Преодолевая сопротивление отбрасываемого пропеллером воздушного потока, с секущими лицо песчинками, подтаскиваем к нему носилки. Первый раненый, приподнявшись на локте, слабо салютует нам рукой. “Мы еще вернемся”,– не слышу, но читаю я по губам.
Шлемоголовые инопланетяне сидят в капсуле вертолета. Один из них крепит носилки вдоль борта. “Осколочные ранения… Жгут…”– кричу я ему, пытаясь перекричать гул моторов. “Доктор, доктор”,– меня дергает за рукав солдат с разорванной розочкой щекой и кровавым подтеком на лице. Откуда такой взялся?! “Доктор! Командир послал меня спросить – могу ли я остаться?” Времени на раздумывание нет, я хватаю его за шкирку и поясной ремень и подаю вперед барахтающееся тело – “Принимай. Еще один!”. Шлемоголовый втягивает солдата вовнутрь.
Позже, из больницы, мне сообщат, что осколок застрял в носовой пазухе. Парня не прооперировали, будет до ста двадцати носить свои девять грамм, раз лежат, не мешают, а его рентгеновский снимок напечатали в научном журнале в рубрике “Курьёзы“, напомнив, сколько миллиметров, разделяют порой жизнь и смерть.
Низко-низко, резко забирая от нас в сторону, вертолет взлетает и, оставляя за собой светящейся нити отстреливаемых тепловых шаров, уходит вверх, разворачиваясь в сторону Израиля. Мы провожаем его глазами, подняв головы. Высоко в небе тают барашковые следы от двух истребителей идущих на север. В Бекаа. К базам террористов.
–На сегодня война закончилась,– подытоживает Шурик.
Солдаты уходят на прочесывание местности. Нас отводят в резерв стоять на крутом изгибе дороги возле брошенной жителями деревни, в которой, по данным разведки, обитают несколько стариков, а по ночам в бинокль можно увидеть слабое мерцание огня в окошках. Место гнилое, заслужившее дурную славу, много лет назад “Хизбалла” успешно напала здесь на нашу колонну, захватив тела двух наших мальчиков. Только сейчас, после продолжительных тайных переговоров с участием “Красного Креста”, нейтралов, задействовав неофициальные дипломатические контакты, освободив живых террористов, мы вернули их назад на свою, но еще не признанную многими, землю.
К нам присылают цадальника на джипе. Не понятно – кто кого должен охранять, но союзник настроен решительно. Как преданную спутницу с грубой мужской лаской придерживают за шею, так он сжимает за ствол, прислоненный на соседнем сидении “Калач”. Автомат подобен безропотной кляче тянущей свое ярмо. Ни ветошь, ни масло не касались его механизма, обмотанная изолентой обойма, приржавела к корпусу, но – берегись – патрон в стволе, а взведенные пружины боя не подведут. Недаром говаривал “полковник – подоконник”: “Всякие там арабы с негритосами из недоразвитых стран нам за калашников руки лобызать должны! Мы их безотказным оружием борьбы с монополистами-империалистами вооружили”.
Скаля гнилые зубы, цадальник предлагает лепешки с травой полезной, по его словам, для продления жизни и, главное, потенции. Отказываясь, Володя смеется. “Дедушка – начальник, дай мне увольнительную, а там я и без его снадобий справлюсь!” Цадальник, догадываясь, о чем речь, хихикает с мужской двусмысленностью. “Разговорчики, понимаешь!”– я бесцеремонно проверяю предохранитель на его оружие – от греха подальше. Теперь главное удержать интонацию: “Шурик, тебе давно не икалось!” Шурик, с младенческой наивностью, моргает, открыв рот и, сообразив, копается, невнятно бормоча оправдания, по карманам, извлекая сложенные вчетверо листочки, из которых выпадают затычки для ушей. Я бегло просматриваю его ответ высокому начальству. Молодец, прикрыл округлыми фразами всякое отсутствие мысли. “Сойдет,– вслух роняю я,– Сейчас, главное, пацаны, смотрите в оба”.
Из нависшей над нами хибары раздается подозрительный стук, в слюдяном окошке зажегся свет. Мы насторожились, подняв автоматы. Стук повторился. Прошло несколько томительно – длинных секунд, называемых временем реакции. Или мы врываемся вовнутрь, для выяснения источника стука, рискуя оказаться в западне, или ждем, и тогда нас могут отстрелять, как куропаток.
Со скрипом двери, открываемой привидением, из утлого жилища появился серый ослик и, подойдя к ограде, покивал нам своей тупой мордой.
–Дадим “хизбаллону” хлеба,– обрадовался Шурик, -Задобрим вражину.
Вылезшая из хибары ведьма, бранью и хворостиной загнала ослика в дом.
–Пресекли недозволенный контакт с противником,– не огорчился Шурик, хлебной горбушкой извлекая из банки шоколадную мазилку, -Ничего, нам больше достанется.
Через пару часов нас свернули, и мы вернулись на базу. Пацаны подают броневичок на стоянку. “Прибрать… Убрать… Восполнить…”– командую я.
–А пожрать?– веселится Володя.
Я не отвечаю и стучу в окошко к радистам: ”Рустик, не в службу, а в дружбу,– подаю ему шурикины листочки,– отфаксь на все четыре стороны. Шоб успокоились”.
–И всё?– умный Рустик смотрит на меня ясными глазами.
–Дай связь.
Рустик просовывает трубку сквозь решетку.
“Ну, здравствуй, это я. Не разбудил? Новости не слушала? Ну и хорошо. Мы уже встали. Ребята сейчас перышки почистят, и пойдем принимать витамины с жирами и углеводами. Пока”.
Мимо нашего броневичка гуртом потянулись пехотинцы. Приветствуя их, Шурик известным жестом выбросил вперед руку и заговорил, картавя: “Товарищи евреи – решение вашего вопроса, о котором так долго говорили большевики– свершилось!– лукавая усмешка, -А то что вы промахнулись и вместо Палестины попали севернее– то это следствие вашей политической близорукости, позволившей сиониствующим меньшевикам оболванить несознательные массы и увести их за границу подальше от решения насущных проблем. Пеняйте на себя, батенька! Вадик, что ты рот раскрыл? Ты меня понял? Или повторить?”
–Я тебя понял,– в одно касание двухметровый Вадик взлетает на крышу броневичка и вдвоем с Шуриком они отплясывают импровизированный танец с притопыванием, закладыванием пальцев за складки бронежилета и выделыванием коленцев. Смесь фрейлекса с камаринской. Солдаты гогочут и аплодируют.
После полудня, сбросив из-под крыльев тонны песка, вернулся танк с высоты “Двадцать звездочек”. Вылезшие из башни танкисты машут метлами, расправляя затекшие конечности. Я нажал кнопку селекторной связи.
–Слушаю,– с шепелявым южноамериканским акцентом гаркнул офицер танкистов с ласкающим российский слух именем и фамилией – Хулио Лысенко.
Гусаров и генетиков прошу молчать! Наш Хулио истинный аргентинец – у него в голове ветер прерий, самая большая трагедия – пропущенный футбольный матч, а разницы между танком и бычком на родео– никакой– главное на скорости удержаться в седле.
–Хулио, где пострадавший?!
В ответ раздается свист соловья-разбойника и буквально через минуту Володя кричит мне из амбулатории: ”Доктор, морганисты-вейсманисты прибыли”.
Трагедия оборачивается комедией с прологом и эпилогом. Солдат не один, его плотно обступили товарищи – мол, в обиду не дадим. В роли парламентеров знакомая троица – Володя Либерман, Бублик и Лёва “с Одессы”.
–Ухо!
–Видите ли,– интеллигентно издалека начал Володя Либерман.
–Ухо!
Бублик пасмурно молчит, всем видом показывая, что говорить не о чем.
–Парня судить не будете?– поставил вопрос ребром Лёва.
–Что за дискуссия?!– я поднял отоскоп, как жезл,– Пусть покажет ухо.
Танкист чуть не плакал: ”Я в порядке. Просто после выстрела полетел наушник”.
–Все. Володя, закрывай лавочку – идем смотреть телевизор.
9
Смотреть было нечего. Беснующаяся толпа, разогретая инстинктом стада и крови, рукоплескала своим кумирам – потомкам мамелюков и янычар, повязавших лбы зелеными тряпками со словами из Корана и клявшихся умереть за святое дело. “Неистребимо слово пророка,– заскучал с выразительными интонациями Шурик,– Крестоносцы сюда ходили? Ходили! Суворов Исмаил брал? Брал! Наполеон при пирамидах прикурить давал?”
–Не хнычь, мамуля,– остановил его исторические изыскания Володя,– Просто все ждали нас!
Толпа распаляясь, как положено по такому празднику, стала жечь израильские и американские флаги и чучело дяди Сэма в цилиндре. “Америке хорошо,– продолжал хандрить Шурик,– она большая и она далеко. А Израиль маленький,– Шурик показал фалангу мизинца,– Вот такой. И рядом”.
–Гранатой бы их,– мрачно заметил Вадик, сидящий в позе старого гренадера, опершегося на ружьё.
Я переключил канал. После портрета сирийского президента нам показали вытянувшиеся перед допотопными, увязшими в песке, гаубицами бравые артиллерийские расчеты, щелкающие каблуками и рапортующие.
–Уберите этих придурков!– взмолился Шурик.
Сирийцы поменяли обыденную реальность на художественную. Фильм был снят по лучшим рецептам киностудии имени Довженко – доблестный сирийский солдат, не забывая сдувать со ствола пороховую пыль и вытирать об рукав лезвие клинка, крошил сыпавшихся на него, словно картошка из прохудившегося мешка, израильтян направо и налево. Наши солдаты напоминали немецко-фашистских захватчиков, путались тощими ногами в импровизированных полах шинели и стреляли с бедра. Последний солдат израильской армии был взят в плен. Пушки на обоих каналах победно полыхнули огнем.
За чугунной оградой больницы резвились киношники. “Дубль первый”. Между разросшимися деревьями, по аллее, туда-сюда ездит экипаж. “Дубль второй”. Съезжаются гости на бал. “Дубль!” Подхватив юбку, актриса перебегает от подъезда с прислоненными колоннами к клумбе. “Дубль!” “Дубль!” Платформу с оператором катают за ее спиной. Она проходит походкой павы, русская барышня из ушедшего века. “Душенька моя,– страдает режиссер, не суетись! Плавне-е-е…”– вытягивает он.
–Про что снимаете?– любопытствуют сбежавшиеся сестрички-лимитчицы у озабоченной ассистентши с хлопушкой и блокнотом.
–Тургенев? Толстой?– гадают они, морща лобики, напрягаясь,– Бальзак! Оноре Дэ!
–Девочки,– с усталой интеллигентностью говорит ассистентша,– Это Печерин. Повесть о потерянном поколении.
Наверно все поколения потерянные, или обманутые, и у всех есть герои нашего времени, только об этом они узнают позже. Гораздо позже.
–По– моему, персонажи Ремарка ближе к нам,– я покачиваю эрудицией перед медперсоналом, намекая на дискуссию.
–На каком-то там фронте без всяких там перемен,– весело поддерживает меня курносый паренек в открахмаленном халате и чепчике – студент. Ассистентша смотрит на него поверх очков: ”Вы понимаете, в жизни…”– плетет она фразу. Студент согласно кивает, медленно заводясь: ”Да, конечно, я понимаю.”
–Стоп,– радостно кричит режиссер,– Снято!
–Пошли,– говорю я студенту,– Пора грызть гранит науки.
Парнишка восстановился в институте после Афганистана, куда попал за непонимание принципов построения дружбы между народами – дал по морде негру, соблазнявшему дебелую провинциалочку импортными кроссовками. Пройдя школу бойца интернационалиста, он сохранил простодушную улыбку, но в корне изменил свое восприятие мира и на простой, без подтекста, вопрос – “Какая сыпь характерна для ветрянки?” отвечал: ”Поражения кожи бывают от болезней и от напалма. Давайте я лучше расскажу…” Теперь я тоже могу о многом рассказать.
Навстречу нам ковыляет – “нога-косит, рука-просит”– ходячая достопримечательность больницы – Израиль Соломонович, этакий местечковый слабоумный, переломанный в призме государственного масштаба. Израиль Соломоновича и ему подобных называли “России верные жиды.” Советская власть, ликвидировав черту оседлости, дала им осуществить мечту поколений – получить образование, взамен приучив вместо синагоги ходить на партсобрания, заставив отречься от родственников заграницей и других, менее удачливых, братьев и сестер, объявленных классовыми врагами и вражескими наймитами, в знак единения, позволив сохранить лишь рудиментарные остатки национального самосознания – пятый пункт, легкая картавость, десяток – другой слов на идиш, и, некоторым упрямцам, снисходительно не изменив доставшиеся от покойных родителей первоначальное имя-отчество.
Вместе с советской властью Израиль Соломонович учился, мужал, строил и сражался. Первый раз судьба объявила ему, что принесенных жертв и преодоленных лишений недостаточно в пятьдесят третьем году. Израиль Соломоновичу объяснили, что он, выполняя задание мирового сионизма, травил доверчивых граждан, и вызвали на собрание партактива. Израиль Соломонович вызов принял, надел почищенный в химчистке пиджачок, нацепил на него правительственные медали и привинтил орденскую планку.
–Я тоже был на фронте,– сказал председатель,– но у меня есть только медали.
–Потому что ты трус,– ответил Израиль Соломонович и слег с инфарктом, отстояв честь, достоинство и партбилет.
Казалось, все успокоилось и можно продолжать жить, и даже дышать стало легче. Израиль Соломонович работал, старел, строил кооперативные квартиры – сперва себе, потом дочери, растил внука. Но, оказалось, что быстро дряхлеющая вместе с вождями, система просто выжидала и в середине семидесятых, взяла реванш. Объявилась не какая-то там безымянная “тель-авивская тетя”, а в доброй памяти и полном здравии родная сестра Израиль Соломоновича Двора, которую он в последний раз видел, прощаясь на перроне, уезжая по комсомольской путевке учиться. С остекленевшими от слез глазами Двора тянулась к нему на цыпочках, повторяя: ”Не пропадай, Изенька! Пиши, Изенька!” Пробежав несколько метров вслед за тронувшимся теплушками, Двора крикнула – “Я найду тебя, Изька!” И нашла, прислав письма с полароидными снимками своих белозубых американских внуков. Израиль Соломонович, вместо радости, с горечью почувствовал приближение беды. Дочь, разговаривая с ним, блуждала взглядом. Зять, инфантильный раззява, неприспособленный к жизни, перестал заходить, интересуясь здоровьем, а, нарочно раздражая, звонил, пересказывая последние новости от “Голос Америки”.
Через полгода, венским транзитом молодые отбыли на тихоокеанское побережье Соединенных Штатов, а Израиль Соломоновича пригласили на партсобрание. С поправкой на время, спектакль в дурных декорациях повторился. Парторг, с депутатским значком, обращаясь поверх голов к светлому будущему, сказал с рабоче-крестьянской ясностью, что Израиль Соломонович получил от Советской власти все – право на работу, профессию, жильё, обеспеченную старость, а вместо благодарности вырастил будущего солдата армии нашего вероятного противника. Израиль Соломонович молчал, соглашаясь с правдивой логикой; он ощущал себя предателем. У него хватило сил сдать партбилет, приехать на автобусе домой, и здесь его разбил инсульт. Жизнь потеряла для Израиль Соломоновича смысл. Идти было некуда. Оставалась одна больница. С автоматизмом павловской собачки Израиль Соломонович ежедневно появлялся здесь, бродя по дорожкам. Работницы пищеблока, испытывая сострадание, иногда звали его снять пробу.
–Зд-г-равствуйте, молодые люди,– шамкает Израиль Соломонович, раздвигая склееные прогорклой слюной губы,– Что скажете, хо-г-ошего?
–Нет в жизни счастья,– опять вставляет свое слово студент,– Зачетку– крысы съели, куратор,– хлопает он меня по плечу,– на выезд подался, а нам, простым русским людям, остается корпеть под татаро– монголом, потому как бежать нам не куда и нигде нас не ждут.
С неба обильно посыпалась белая пышная крупа, перемешанная с изморозью. Крупные снежинки путались в кучерявых волосах-пружинках старика. Израиль Соломонович, пожав плечами своим мыслям, колченого пошлепал прочь.
–К весне тебя уже здесь не будет,– сказал мне студент,– И мосты будут разводить без тебя.
–Да пошел ты,– беззлобно отругиваюсь я,– Какая тут романтика часами ждать в “скорой”, пока их сведут обратно. Это на фотографиях красиво.
Хотя, нет ничего лучше белых ночей! Ради них можно терпеть осенние бесконечные дожди и такие же бесконечные зимние ночи. Ради этого мгновения, когда город-призрак достается тебе одному! Ароматная свежесть после недавно прошедшего дождя, сочная зелень листвы подстриженных аллей, по пустынным улицам раздается перестук исчезнувших в небытие коннок и экипажей, черная вода в каналах замерла, зацветая, у гранита набережных.
По невскому фарватеру, покачиваясь на легкой волне, медленно движется яхта под алыми парусами.
–Девушка, вы Грина читали?
–“Любите ли вы Брамса?”, молодой человек?
И в обнимку, прижавшись плечом к плечу, мы бредем мимо уснувших на кольце Конюшенной площади трамваев к незакрытому на ночь парку за витой оградой, и в высоких окнах флигелей Русского Музея, дрожит, зажигаясь, заря.
10
В Новый Год в Ливане стреляли беспрерывными автоматными очередями. Хлопьями падал снег, быстро оседая в лужах. В воздухе разрывались петарды.
–Христиане радуются,– глядя на них задумчиво произнес Шурик.
–Шура, мы чужие на этом празднике жизни,– подколол его Володя.– Пей, пока не остыло.
Мы принесли Шурику, стоящему на часах, термос с чаем. Он притоптывает, благодарно махая ушами собачьего треуха,– ни дать ни взять сторож заготконторы с берданкой.
Еще один год прошел. Дед Мороз из трескающегося папье – маше у Гостиного двора одиноко мерз между моргающих крашеными лампочками обледенелых елей. По пустынному Невскому мела поземка. В низком переходе под Садовой устрашающе завывал ветер. На пухлых, прохладных губах девушки, треснувших от поцелуев на морозе, вишневым соком выступила капелька крови. “Нам надо спешить на электричку,– сказала она,– Нас ждут в Комарово!“
–Подождут. Без нас Новый год не начнется…
Сухой морозец жалил лицо и подгонял к даче, к жарко растопленной печи и накрытому столу. Чем возрадуется душа советского человека по праздникам?! Ею – родимой! И “Советским шампанским” по такому случаю! Салатом оливье, шпротами и селедкой под шубой на закуску, марокканскими апельсинами для экзотики и пирожными “эклер” из самого “Норда”, чтоб прочувствовать радость жизни. Срубленная елочка, с красной звездой на макушке, в углу, оттаивая, пахнет хвоей и смолой.
“В следующем году в Иерусалиме”,– не к месту брякнул под кремлевские куранты ухо-горло-нос Оська, притягивая к себе чью-то талию, пищащую восторгом от его юмора и нахальства. Нынче, по слухам, Оськина голова обросла пейсами, накрылась черной шляпой, и бывший питерский ловелас усердно корпит над святыми писаниями в Бруклине. Да и остальных, с кем начинали, широким броском раскидала жизнь от Австралии до Канады, только друг – однокашник Мишка со своим батальоном сидит на другом конце Зоны Безопасности.
В душе была горячая вода. Почти кипяток. Минут через пятнадцать я очнулся – нет, не сирена. Звонил телефон – обычный, не внутренний. Понял я это поздно, приплясывая босиком на холодном каменном полу. Звонил Мишка – лёгок на помине -“Привет! Что делаешь?”
–Пою в клозете.
–“Happy new year?”
–Нет. “Oh– Oh! You’ re in the army now!”
–А! Я тебя поздравить хотел. Потрепаться. Как тебе служится, с кем тебе блудится.
–Спасибо. Давай после дембеля. На следующий год в Иерусалиме,– я улыбнулся, опять вспомнив Оську – везло же тогда человеку с бабами.
К утру те, кто еще сохранил после вчерашнего способность передвигаться и мыслить, выползли из испоганенной перегаром берлоги на свежий воздух и оказались в сказке. Мороз сковал стекла причудливым орнаментом. Над прикрытыми белоснежными сугробами домиками, из труб струился легкий дымок и позванивал хрустальный лес.
С наступившим днем война вновь напомнила о себе. Ехавшая на позиции машина с солдатами Цадаля подорвалась на мине. Есть убитые. Поварихе оторвало ногу. Следом пришло сообщение, что перевернулся бронетранспортер, еще несколько раненых. Началась перестрелка. Полный балаган и минимум информации, кроме одной – всех пострадавших везут в больницу. Я не успеваю позвонить туда, убедиться в наличии оперирующих врачей, хирурга, ортопеда и даже гинеколога, как разом взрываются все телефоны. Звонят из округа, звонят из дивизии, звонит пигалица с пропускного пункта на границе – хочет принять участие, спрашивает, чем может быть полезна. Освободи линию, тебе все скажут, когда придет время! Звонят падкие до жареного журналисты. Они пеленгуют нас лучше противника! Всем нужны подробности. Раненый может умереть у порога, а ты об этом не узнаешь, отвечая на расспросы. В таких случаях Володя не заменим. “Семнадцать раненых, пять убитых”,– безапелляционно заявляет он. Телефоны замолкают минут на десять. Информация переваривается.
–Шурик,– празднует победу Володя,– Завари мне и доктору кофе. Сахару две ложки. Не жмись.
Тайм-аут проходит. Телефоны снова распаляются. “Примите поправку,– резвится Володя,– Убитых двое, раненых пересчитываем. Нет, доктор подойти не может,– подмигивает он мне,– Доктор занят.” На другом конце провода мир переворачивается, кипит страстью – мы же продолжаем сидеть в неведении.
По внутреннему телефону звонит дежурный по штабу: ”Доктор, есть разрешение зайти в больницу. Сколько возьмешь санитаров?”
–Обоих.
–Фамилия. Личный номер,– я диктую, пусть потомки узнают, кто и куда ушел на задание.
Снизу дежурный офицер в присутствии командира дивизии инструктирует солдат охраны: “Двое на входе, двое на выходе. Посторонних не пускать! Доктор с санитарами работают. “Смотреть в оба!– дополняет командир дивизии,– Наш доктор – не премьер-министр, его заменить некем”. Разумное замечание. Ближайший к нам врач сидит в Израиле, а по мою душу уже может быть близко ходит обмотанный тротилом, одурманенный наркотой и обещанием утех с семьюдесятью девственницами в потустороннем мире самоубийца. Совсем не трудно подойти к врачу с просьбой о помощи, показать ворох справок – выписок и обратиться в дым, забирая с собой сионистского врага, а заодно ясно указывая местному населению, куда не следует идти лечиться.
Мы входим в больницу через черный вход. В узком коридорчике, против бронированной двери бомбоубежища на коврике, высоко задирая жирный зад и блестя босыми пятками, молится Васька. Мои пацаны лукаво переглядываются. У них зачесалось отвесить ему смачный пендель. “Шурик,– шепчет Володя,– Не мешайте верующим товарищам справлять свою нужду”.
–Я мешаю?! Мы же знаем, что наш Васька – атеист. И в институте изучал научный коммунизм.
–Ты еще скажи – политическую экономику!
–Не смейся. Вот поднимется Васька с колен и объяснит тебе, что Аллах сперва создал материю, а уже потом сознание.
–Врешь!
–Истинный крест. Он мне рассказывал.
Тяжелым, хозяйским шагом мы прохаживаемся по больнице. Пусто и сонно. Несколько больных дремлют по палатам. Врачи, развалившись на диване в ординаторской, курят и пьют крепкий, почти перченый кофе из маленьких чашечек. Говорящий по-русски доктор Ади, привстав, с радужной улыбкой восточного гостеприимства предлагает присоединиться. “Некогда рассиживаться”,– отнекиваюсь я и все-таки сажусь на низкую кушетку у сестринского поста, положив автомат рядом. Сестры сразу начинают шебуршиться, перекладывая, перемешивая, раскладывая… Всё равно в последнюю минуту чего-нибудь хватятся.
За окном здоровый ооновец в пятнистой форме потопал в лавочку за сигаретами и “Сникерсом”. Битый-перебитый “Мерседес”– нежные японочки и элегантные француженки не для местных дорог – остановился у входа. Шурик с Володей, сообразив, катят к нему носилки. Из “Мерседеса” выгружают раненых. Кто-то идет сам, кого-то ведут, поддерживая, кого-то волокут кулем. Сестры и доктора суетятся, но толку не видно. Распустив платки и завывая, в приемный покой врывается толпа арабских женщин с цепляющимися за юбки детьми малыми. Вокруг них приплясывает, растопырив руки, одутловатый цадальник. Голосящий ритуальный клубок человеческого горя вертится по комнате, оттеснив нас друг от друга. Поверх голов я вижу, как двое солдат у входной двери, выставив ладошки – не прикладами же против женщин!– пытаются противостоять напору. Я вытягиваю доктора Ади и, зверея, говорю ему свистящим шёпотом: ” Баб– вон!”
–Но охранник не справляется,– оправдывается Ади.
–Не справляется здесь – завтра будет учиться на передовой.
С уговорами и пререканиями женщин выпроваживают наружу, налаживая порядок. Раненых сортируют, срезают одежду, везут на рентген. Хирург с заляпанными гипсом руками суетится – то, что бы ему снимок на свет показали, то чтобы очки на носу поправили. Подъезжает еще несколько машин. В углу цадальники снимают на видео показания старика и его стонущую старуху – во дворе их дома разорвался минометный снаряд. Доставляя женщине дополнительные страдания, сестры усаживают её, чтобы лучше видны были раны. Узловатыми черными пальцами старик машинально вертит оплавленный, бесформенный кусочек металла – брось под ноги затеряется, не найдешь. Хирург забирает его и кладет в большую пластиковую коробку, здесь своя коллекция.
Появляются несколько прилично говорящих по-французски и по-английски ребят в красных комбинезонах из “Красного креста”– они перевезут раненых, получивших первую помощь, до границы, для продолжения лечения. Вместе с доктором Ади я снова быстро обхожу раненых, определяя очередность. Бойся молчащего! Тот, кто кричит, проклинает белый свет, молится и зовет на помощь, тот дышит и значит жив. А тот, кого не слышно, кто ничего не просит – может уже не с тобой и ничего ему не надо. Как тому бедолаге, которого угораздило в такой злополучный день попасть под машину – обычное дорожно-транспортное происшествие, одно из многих. Его даже не внесли внутрь, чтоб не мешал эвакуации, просто положили у стены в тенёк и две юные медсестрички в черных платочках заботливо накрыли его до подбородка белой простыней. Лицо отерли, а он хрипит еле слышно и продолжает пускать кровавые пузыри. Шурик, снаружи следивший за отправкой раненых, заметил пострадавшего и позвал меня, издав какой-то неопределенный звук, нечто среднее между свистом и возгласом удивления, то ли булькнул, то ли хлюпнул.
Медсестрички, как матрешки, хлопая глазами, стояли около раненого, довольные своим состраданием к ближнему.
–Иглу!– под пальцами, с треском раздавливаемого снега, хаотично двигалась, провисая на ребрах, грудная клетка. Матрешки переглядываются, застыв, как соляные столбы. Шурик пластает сумку санитара, выдергивая толстую иглу для капельницы. С еле слышным шипением воздух, сдавливавший легкие, вырывается наружу. Теперь можно спокойно продолжать. Раненого, задышавшего ровнее, в сопровождении доктора Ади, несут в операционную. Матрешки, обретя способность двигаться, пристраиваются за ними.
Я громко благодарю всех за работу, крепко жму руки. Лукавый Васька поджидает нас с банками “пепси-колы”. В продолжение разговора он подмигивает и говорит: “У нас на научном коммунизме лектор один был. Он сказал – “Первыми христианами были бедные евреи. Подумать только – еврей и… бедный?!” Васька смеётся, комически разводя руками.
–Если бы я был Ротшильд,– подобно Тевье-молочнику причмокнул губами Шурик и затянул привычное,– Где же вы друзья-антисемиты?
11
-Не гунди под нос,– обрывает его Женя,– Если поешь, то пой в голос. “По долинам и по взгорьям!” Вот так!!
–Не командуй,– не отрываясь от нард, огрызается Володя,– Ты находишься на частной территории.
В комнате запахло жареным, тонкой струйкой к потолку потянуло дымком.
–Разбойники резались в кости и жарили мясо,– обрисовал я ситуацию,– Володя, если ужин сгорит и Женя уйдет голодный, то…
–…то ваш командир пойдет под трибунал, а вы ему на гауптвахту мацу носить будете,– закончил мысль Женя, ползая с карандашом по карте.
Требуются пояснения: с неопределенной частотой пиявочные засосы “Хизбаллы” в Ливане и обстрелы ею наших северных поселений наполняют чашу немереного еврейского терпения и тогда густо начинает стрелять артиллерия. Армия оглядывается на правительство, правительство посматривает на сильных властителей всего земного шарика и пыхающий огнем, клацающий сталью бронепоезд бога Марса медленно подается с запасного пути.
–Док, а док,– теребит Женя,– Ужин, по-человечески, сегодня будет? Или мне опять шкварки у Молдавана клянчить?!
–Володя!
–Ага,– торжествует Женя,– Так я и знал– кто дома хозяин.
Продолжим объяснения на понятном мне уровне. После артиллерийской подготовки вперед должны пойти танки. Пойдут они или не пойдут это еще вопрос, но в тиши кабинетов уже думают, как они пойдут. Думать в этом направлении мне не позволяет ограниченность образования, и я занимаюсь примитивным плагиатом – вытаскиваю карты, доставшиеся мне от предшественников, и исправляю даты. Судя по глубине затирок, я не оригинален. Моего ума хватило позвать Женю глянуть на это безобразие глазами специалиста.
–Значит, где ты собираешься принимать раненых?– допытывается он.
–Здесь!– я храбро тычу в красный квадрат с красным Маген Давидом на палочке и, ломая язык, выдавливаю из себя название ближайшей деревни.
–Ты там был?
–Был!– я вспоминаю занавоженный пруд, окруженный бетонными остовами.
–Душу человеческую видел?
–Аж две женска полу с потомством,– делится своей наблюдательностью Володя.
–Правильно. Деревня лет как десять брошена,– дает справку Женя,– В ней обитают две семьи. У одной кормилец в Цадале, у второй – по другую сторону. Каждый год мы в этой деревне взрываем дома. Помогает, но не очень. В прошлом месяце с вертолета достали там двух террористов ракетой с лазерным наведением. Красиво, жуть! Соображай дальше,– это снова мне,– Ты же офицер!
–Хренушки! Я – доктор!
–Доктор– это звучит!– подает с койки голос Шурик,– Каждая еврейская мама мечтает видеть своего сына или доктором или адвокатом.
–Неправда,– возражает Женя,– Не изрекай банальных истин. Моя мама говорила – будь, кем хочешь, но только не шалопаем!
–А если здесь?– я ковыряю пальцем по зачищенному, но все же проступающему сквозь карандашные разводы квадратику.
–Соображаешь,– соглашается Женя,– Место равнинное и холмами прикрыто. Одно но, ты встал прямиком на ось движения танков. Лысенко проедет через тебя и даже не заметит. Ну, господин офицер,– опять цепляет он меня.
