Kitabı oku: «Тонкий холод. Книга баллад», sayfa 3

Снежная фея

1.

 
В невинности детских восторгов
и музыке первых свиданий,
в безмолвье нетопленных моргов
и жести больничных страданий
 
 
есть некий таинственный холод,
что сказкой вдруг ожившей веет —
но каждый, будь стар он иль молод,
раскрыть ему душу не смеет.
 
 
То дышит в нас Снежная Фея
из тьмы, как из рамы портрета, —
и так же, как парка аллея,
клоака им мира согрета.
 
 
И каждый, любя и страдая,
дыханье то легкое знает,
а добрая Фея иль злая —
о том он пусть сам уж гадает.
 
 
Хотя, рассудить если строго,
кого поцелует та Фея,
забудет про мир и про бога,
про душу и древнего змея.
 
 
Забудет про все он на свете, —
и в новой, безбольной отчизне
не будет он больше в ответе
за все, что не сделал он в жизни.
 
 
Но лишь на короткое время
уставший от вечного бега
свое и привычное бремя
отложит в наитии снега.
 
 
Когда ж снегопад прекратится,
идти ему дальше придется,
а Снежная Фея, как птица,
взлетит… и назад ли вернется?
 
 
Так будет до нового снега:
лишь с ним у людей вдохновенье,
отвага, безумная нега —
вещей прославлять нерожденье.
 
 
И кажется чуточку странным —
развив до конца всю идею —
что изобретатель ниббаны
ни разу не встретил ту Фею.
 
 
Сквозь знойное марево юга
ушел он от прелестей мира:
уходит так страстная фуга
от точек касанья клавира.
 
 
Как он, она минула бога,
как он, она стала ничьею, —
и оба похожи немного,
конечно, на Снежную Фею.
 

2.

 
Только когда сверху падает снег,
снизу вещей замедляется бег.
 
 
Опустевает проезжая часть,
люди не движутся – чтоб не упасть.
 
 
Гаснут тревожные окрики птиц
в суетной праздности стершихся лиц.
 
 
Тени деревьев: на этом снегу,
но и на Стикса другом берегу
 
 
и, точно запах восходит к ноздрям,
талая дымка ползет к фонарям.
 
 
Свет их как мыслей нездешних итог
вдоль почерневших от грязи дорог.
 
 
Город – когда он в заснеженной мгле,
вряд ли относится к этой земле,
 
 
но еще меньший, конечно, резон
думать, что к небу относится он.
 
 
Снегом одет, он не спит и не бдит:
Снежная Фея им руководит.
 
 
Жизнь от дыханья ее замерла,
но, разумеется, не умерла.
 
 
Изгнан на время царь смерти Кощей
холодом тонким незримых вещей:
 
 
тех, в коих нет первородной вины,
ибо не будут они рождены.
 
 
Помыслов тьма в эту снежную ночь
души людские покинула прочь,
 
 
так как те люди смотрели на снег:
он и занес волевой их забег.
 
 
Правда, на время – и завтра опять
вещи и люди продолжат бежать.
 
 
Глядя на тот их безустальный бег,
долго им Фея не высыплет снег.
 
 
Думу начнет она думать свою:
думу отнюдь не мою и твою —
 
 
думу о том, что же делать должна
в мире смертей и рождений она.
 
 
Шлет непорочный она нам свой снег:
мы ж продолжаем наш смертный забег.
 
 
Не остановимся мы никогда,
благо! не к нам обращался Будда:
 
 
Снежной той Феи небесный жених.
Впрочем, баллада моя не о них,
 
 
но, как и водится, только о нас:
тех, кто на снег смотрит – здесь и сейчас.
 
 
Что, как в нас выживет то лишь одно,
что нашим умыслом пощажено?
 
 
что, как во всем, что задумали мы,
запах тлетворный таится чумы?
 

3.

 
Когда в зимний ранний вечер
падает влажный снег,
становится даже холод
кладезем тонких нег.
 
 
Схож запах талого снега
с телом женщины – той,
которую вы любили:
ей же был люб другой.
 
 
Отныне она и будет
ваш двулезвийный меч:
ни с нею соединиться,
ни от себя отсечь.
 
 
Пусть вера, любовь, надежда
в вас сгорели дотла —
в душе живет благодарность:
в жизни просто была
 
 
она – и на том спасибо,
помнит сердце о ней,
но память о той любови
снежности холодней.
 
 
Стоп! разве с жизнью иначе —
жизнью как таковой?
бесчисленные в ней раны,
в ранах же – кровь и гной.
 
 
Однако есть тайный способ
раны те заживлять:
наша бессмертная склонность
лучшее вспоминать.
 
 
Сходным путем в холодильник
вы кладете еду:
ведь дольше всего хранится
рыба – если во льду.
 
 
Странно: страданье и счастье
лишь в минувшем – одно,
и первое даже выше,
точно свыше оно.
 
 
Но рано иль поздно станет
прошлым все житие, —
может, это и будет
вечное бытие?
 
 
Вот когда больше не нужен
гордый в небо побег —
и небо само на землю
сходит: как чистый снег.
 
 
Сужается вдруг пространство:
снег, дорога, фонарь!
источник в них просто чуда,
как для детей букварь.
 
 
Спешите вкусить то чудо:
в детство зовет оно!
туда, где немного счастья
всем нам было дано.
 
 
Ведь снег перестанет падать,
в небо вернется синь,
и Снежную Фею сменит
прочая из богинь.
 

4.

 
Как беспросветны вечера
на тихих улочках зимой!
снежинок ласкова игра,
и веет – тьмой, и тьмой, и тьмой.
 
 
Сегодня так же, как вчера:
не веселей и не грустней,
и будут окна до утра
беззвездной полночи мрачней.
 
 
И сам собой при виде их
во мне свершается обряд:
в одежду мыслей… никаких
мой одевается вдруг взгляд.
 
 
Как странно: если глубоко
проникнуть в существо вещей,
их исчезает смысл легко,
как будто наш он и – ничей.
 
 
Не есть ли это дверь в стене,
что из реальности земной —
через вовнутрь, через вовне —
ведет нас просто в мир иной?
 
 
Тот мир как отдыхов земных
ковчег – и больше ничего,
и из гостей миров иных
там тоже ровно никого.
 
 
И если кто там и живет,
то Фея Снежная – одна,
нам день и ночь шлет напролет
забвенье холода она.
 
 
Да, без любви и без тепла —
я знаю: людям жизни нет,
но разложения игла
всегда ползет любви вослед.
 
 
Мне так понятна и близка
любви и страсти круговерть,
но как же истина горька,
что холод замедляет смерть!
 
 
А это только лишь одно
и хочет Фея нам сказать —
нас же проймет тогда оно,
когда придется умирать.
 
 
Я это начал понимать
когда болезнь пришла к жене,
когда ушли отец и мать,
и нужно собираться мне.
 
 
С людьми ль, с богами ль – вечен спор
у нас на жизненном пути,
но с Феей только разговор
мы можем мысленный вести.
 
 
Последний с нею диалог
я начинаю на снегу —
и к жизни лучший эпилог
я вряд ли выдумать смогу.
 
 
Быть может, шире, чем теперь,
неважно: сколько лет прожить,
ту нынче найденную дверь
мне не удастся приоткрыть.
 
 
Ее слегка попридержав,
я ближний продолжаю путь,
а снег, над городом кружа,
ночную просветляет муть.
 

Небо

1. Синяя пристань

 
Слышишь, мой друг, как пред дальней дорогой
сердце волнуется близкой тревогой?
 
 
ясна лазурь и опор лишена,
станет нам пристанью только она:
 
 
в ней все, что было и вечно пребудет,
может быть, будет, а может, не будет,
 
 
в ней суждено нам и вечно пребыть:
может быть, быть, а быть может, не быть.
 

2. Скольжение по мечу обоюдоострому

 
Где в сини бледной и пустой
вдали от суетно-земного
все дышит чудной простотой
и ощущением иного,
 
 
откуда реют облака
в изнемогающем покое,
как бы не слишком, а слегка
благословляя все мирское,
 
 
и все стекается куда
в щемящей ноте ожиданья,
там… сердцу близка и чужда
мысль, что за смертью нет страданья.
 

3. Метафизика полночи и полдня

 
Знаю, что много миров в нашем мире незримо сокрыто.
Путь есть один в них войти: лишь телесную смерть пережив.
Но, пока жизнью живем мы привычной, в иных измереньях
мыслью пытливой бродить нам как будто не очень к лицу.
К каждому время придет мир иной поприветствовать лично,
в зеркале чувств же земных сверхземную теряет он суть.
Музыка лучше всего сокровенную душу раскроет
разуму чуждых вещей. А из тех, что фиксирует глаз,
небо важнее всего. Как возвышенна звездная полночь!
Легкий сквозит ветерок. Светит мертвенным светом луна.
Звезды мигают. И все… нет, забыли пространство и время.
В страшной своей чистоте они чем-то походят на храм.
Но – после службы ночной, когда всеми он странно покинут.
Двери ж открыты его. И колеблется свет от свечей.
Впечатленье тогда от него почему-то гораздо сильнее,
чем когда служба идет. И он полон вещей и людей.
Но и в полуденный час, когда в теплой и чистой лазури
тихо плывут облака, и отсутствием всяких опор
небо опять нас манит, одновременно душу тревожа,
точно давая понять, что возможности спят в бытии,
знать о которых нельзя, но в которые можно лишь верить,
больше: не верить нельзя, – да, здесь также великая роль
неба над нами видна. Без него мы бы куклами были,
что с реквизитом вещей – то есть всем, что и есть вокруг нас —
разный, но жалкий спектакль для кого-то зачем-то играют.
С небом нельзя вообще нам решить, есть ли в мире игра.
 

4. «Над вечным покоем» И. Левитана

 
Над вечным покоем безмолвного свода
уходит земля в бесконечную даль,
плывут с облаками усталые воды
и дышит простором глухая печаль.
 
 
На срыве утеса худая церквушка
прикрыла от ветра косые кресты:
одна ты над миром, родная старушка,
не зябко ль тебе – небеса-то пусты?
 
 
Лишь пара деревьев, трава да могилы,
да тусклая синь над холодной рекой,
лишь треск угольков, изнемогшие силы,
да свода безмолвного вечный покой.
 

Осень

1. Октябрь

 
Октябрь с чернеющих ветвей
тона последние смывает,
и в мертвой графике живей
себя природа забывает —
 
 
пока опавшая листва,
дождливым сумраком томима,
блестит, как мокрые дрова
на декорации камина.
 

2. Две осени

 
Суровый бор стенаньем сосен
читая миру свой псалтирь,
встречает северную осень,
как богатыря – богатырь,
 
 
и, преграждая путь к покою
у всех живых существ окрест,
над беспробудною рекою
чернеет косо старый крест.
 
 
Но левитановская осень,
она – как тихие слова,
что шепчет в блекнущую просинь
оцепеневшая листва,
 
 
в то время как под облаками,
едва касаясь здешних мест,
как Пастырь кроткий над веками,
неспешно веет благовест.
 

3. Забвение

 
Осенний лес как кроткий нищий,
отдав земле остаток сил,
не о тепле и не о пище —
но о забытьи лишь просил,
 
 
о том забвеньи же невнятном
холодный дождик моросил,
и мир о чем-то непонятном —
да и том уж не просил…
 

4. Пронзительная нота

 
Когда застывшим полувздохом облака
немеют в холоде невыплаканных синей,
и парк пустой, как с многоточием строка,
томит последней дорисованностью линий,
 
 
когда придуманными песнями без слов
в аллеях тлеют лихорадочные листья,
и остротой вдруг обнажившихся углов
чернеет время, как под рембрандтовской кистью,
 
 
когда, как женские усталые глаза,
ласкает в окнах ускользающая просинь,
и, как от музыки безбольная слеза,
ложится на душу теперешняя осень, —
 
 
тогда… душе приходит время просто – быть,
и кажется, оно не может прекратиться:
и ничего в нем до конца нельзя забыть,
и никому в нем до конца нельзя забыться.
 

Эльфы и листья

 
В высях синих и безбрежных
эльфы маю подпевали, —
и от их напевов нежных
листья чутко оживали.
 
 
В зное солнечных дорожек
эльфы ловко танцевали, —
и от топота их ножек
листья жажду забывали.
 
 
В облаках купаясь чистых
эльфы лето провожали, —
и от взглядов их лучистых
листья слабо трепетали.
 
 
В дымке ж осени холодной
эльфы грустно лишь вздыхали, —
и от грусти той бесплодной
листья тихо опадали.
 

Демоны лунной полночи

1.

 
Как истлевшие мощи веков
к трубам ангелов судной весны,
проплывают гряды облаков
в безотрадном сияньи луны.
 
 
Стоит чутким забыться лишь сном —
в сновиденья скользят облака:
словно в зеркале бледно-ночном
надвигается тень двойника.
 
 
Точно демонский конный отряд,
обходя полуночный обрыв,
черной мессы свершая обряд,
роковой завершает прорыв.
 

2.

 
В фиолетовом сияньи
декораций мертвой ночи
лунных токов изваянье,
словно черепные очи,
 
 
усмехается над бездной
ироничней, но не чутче,
чем все то, что в песне звездной
обошел молчаньем Тютчев.
 

3.

 
Кровавым гноем, желтым и потусторонним,
пропитанный насквозь июньский лунный диск
катили бесы в полночь под истошный визг:
«Отец, отец, дозволь – мы вниз его уроним!»
 
 
Вдруг мерный бой часов и колокольный звон,
заставив смолкнуть в безобразных глотках крики,
в оцепеневший мир вошли и вышли вон,
и как же изменились бесовские лики!
 
 
Внебрачные потомки игрищ тьмы со светом,
они, с собой один оставшись на один,
впервые эту ночь покинули с ответом,
кто же над ними настоящий господин.
 

Противный человек

 
Вот, как и вечность назад, из глубокого жерла туннеля
новая горстка людей боязливо выходит на свет.
Что-то в них общее есть. Может, в мыслях субтильное сходство.
Может, всего только миг, что в иные миры их позвал.
Каждый покинул из них обстановку столь милую сердцу.
Каждый же, к счастью, забыл, чем недавно он счастливо жил.
Не удалось им забыть только смутную в сердце надежду,
что в незнакомых краях кто-то близкий и важный их ждет.
Кто же он – тот, кто их ждет? Друг, отбрось эти праздные мысли!
И о конкретных чертах тебя ждущего не помышляй!
Космосом правит закон: чем возвышенней в мире феномен,
тем он безвидней и лик в светоносность уходит его.
Это, пожалуй, и все, что мы знаем о подлинно высшем.
Также все доброе в нас лишено осязаемых форм.
Музыкой тихой сквозят побуждения лучшие наши.
И в основаньи у них только тонкий вибрирует свет.
Нет доказательств иных насчет ждущего нас на том свете,
но по-хорошему нам доказательств не надо других.
Если ж, постигнув тот свет – как предельное мира блаженство —
мы, как и следует, в нем пожелаем остаться навек,
ибо другой вариант нам теперь даже дико представить,
но, несмотря ни на что, нам придется покинуть его:
то ли он так пожелал, то ли сами мы так порешили,
в общем, когда это все повторится – и в тысячный – раз,
и когда в тысячный раз мы не сможем все это осмыслить,
то, возвратившись опять, в мир, что близок нам как никакой,
будем мы так вспоминать о свиданьи коротким со светом:
«Вроде бы все на мази уже было в слиянии с ним.
И собирались навек мы вступить в его светлое царство.
Да как назло в тот момент вдруг явился один человек.
Нос он орлиный имел и торчащий вперед подбородок.
Складки безгубого рта с двух сторон разошлись до ушей
как бы в улыбке кривой. Хотя взгляд его был и серьезен.
Очень внимательный взгляд тот мужчина противный имел.
Может быть, лишь потому мы невольно и принялись слушать
странные речи его. А хотелось нам только одно:
прочь от него убежать. Но как вкопанные мы стояли,
видя безглазой душой, как поодаль ключами гремел,
перед дверьми взад-вперед дефилируя четкой походкой,
первоапостольный Петр. Непонятно вот только зачем
в сторону нашу смотреть избегал он как будто упорно.
Это смущало и нас, принуждая и дальше внимать
диким каким-то словам, вылезавшим из тонкой улыбки:
так, табакерку открыв, чертенята оттуда бегут.
Все говорил он о том, что увидели мы, что нам нужно,
и что помимо того как бы нечего нам показать.
Совесть хорошая вещь! и пора нам опять расходиться:
что он имеет в виду? это нам объяснят тет-а-тет.
Ну а когда все прошло, неприятный осадок остался
в нас – и у всех – на душе: будто сами закрыли мы дверь
к свету – в тот самый момент, как мужчину мы вздумали слушать.
То-то не глядя на нас Петр стал грустно качать головой.
 

Черт, сидящий в детали

 
Наиважнейший вопрос – потому что для жизни насущный —
с древних времен по сей день, как заноза, тревожит людей:
черт – провокатор он есть или правит привычным нам миром?
Только об этом одном Мефистофеля с Воландом спор:
кроме как этих двоих даже близко в высоком искусстве
образа дьявола нет, чтоб и сердце, и ум убедить.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Первый в детали сидит – и другого ему как бы места
в мире, но также в мирах всемогущий господь не отвел.
Видимым миром второй – и неплохо по-своему правит:
также с трактовкой такой согласиться мы можем вполне.
Каждый из нас подтвердит, заглянув в себя чуточку глубже,
сколько чудовищ сидит в его вроде бы чистой душе:
так океанская глубь, по субстанции тоже прекрасна —
только лишь небо одно в этом плане мы с нею сравним —
чудищ лелеет в себе, сотворить коих суша не в силах,
ибо чем выше предмет, тем и двойственней сущность его.
Но у одних из людей поселяются в мыслях лишь монстры,
в волю не смея войти, а без воли нельзя совершать
в мире подлунном дела, что чудовищ тех имя и носит.
Дело, однако, все в том, что не знает вполне человек
степень предельную зла, на которую в жизни способен
он, при условии, что предоставится случай ему:
это, как правило, власть над людьми иль одним человеком —
тут и является черт, чтоб его до конца испытать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
В браке счастливый супруг также с женщиной и посторонней
может слегка флиртовать: между мыслью и волей тот флирт,
как по канату плясун, грациозно, с опаской танцует,
вправо и влево упасть неизбежно рискуя всегда.
Вправо: когда не всерьез с нею он – понарошке – флиртует,
и при раскладе любом невозможно соитье для них,
а это значит – и жизнь они строить совместно не могут:
в мысли общенье для них протекает, но мысль – разве жизнь?
Можно и влево упасть: если прямо поддаться соблазну
и совершить адюльтер – в прах счастливый рассыпется брак,
и неизвестно еще, отношение с женщиной новой —
будет ли прочным оно или вместе с изменой падет,
съедено как бы грехом, что засело в его сердцевине.
Так что описанный флирт, что по грани заветной скользя —
грань та поступок и мысль – и скользя как по лезвию бритвы,
первый пример есть того, как в детали наш черт и сидит,
и как зависит от нас – хоть все это совсем и не просто —
в мир не пуская его, в табакерке и дальше держать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Или другой вам пример: о достойной мечтаем мы смерти,
чтобы обузой не быть нам в годах никому и ни в чем.
Старость, однако, идет, разрушая любимое тело:
может случиться и так, что не только ходить, но и есть,
что говорю? и дышать мы не сможем без помощи внешней,
смерть же пока не спешит – о, страшна без достоинства жизнь!
но и покончить нам с ней невозможно без римской закваски.
Также и здесь черт сидит – как в детали, в старенье любом
в виде вопроса в душе, на который нельзя нам ответить:
лучше ли ходу вещей предоставить печальный финал
или вмешаться самим, сделав то, что прекрасно, но – страшно?
будем молиться о том, чтоб нас минула чаша сия!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Третий угодно ль пример? он относится к людям немногим,
что, пусть хоть раз, но всерьез для себя попытались найти
то, что привыкли мы звать громким именем истины вечной.
Казус их всех ожидал, ибо должен такой человек —
хочет того или нет – оказать уважение людям:
скажем, подобным Будде, Иисусу и прочим, но жизнь
не позволяет ему ради них изменить свою сущность.
Верным остаться себе суть природы верховный закон,
и остается ни с чем в путь отправившийся правдолюбец,
истины вместо подчас обретя лишь расстройство души.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Также в истории есть много ярких и точных примеров,
как в табакерке сидит абсолютно реальный тот черт,
и как опасно его выпускать человеку на волю:
разве что издавна он с человеком на воле живет.
 

Несостоявшаяся сделка с дьяволом

1. Два города

 
Санкт-Петербург только и Амстердам:
дьяволу душу, пожалуй, продам,
чтоб, когда счет прекратится годам,
вместо того, чтоб к астральным судам —
тенью по этим бродить городам,
доступ земным ограничив родам.
 
 
Да, вдоль зеркальных каналов гулять,
времени напрочь отсчет потерять,
в прошлую жизнь горожан проникать,
и ни о чем в мире больше не знать,
как, что важнее, и знать не желать,
и все, что помнил, скорей забывать,
так мою новую мыслю я стать.
 
 
Вот только что со мной будет тогда,
если простая случится беда:
станет мне скучно, сперва иногда,
дальше – надолго, потом – навсегда,
но не отправиться больше «туда»,
как не вернуться уже и «сюда»,
все ли заменит мне эта вода?
 
 
Так что чуть-чуть стану сам себе мил:
правильно я в этот раз поступил —
в меру своих ограниченных сил
тонкий соблазн я в душе победил
и – сделку с дьяволом не заключил:
как бы я те города ни любил,
несколько раз я их лишь посетил.
 

2. Один город

 
Неотразимый в притяжении магнитном,
неприложимо-чуждый суете людской,
в мундире строгом, похоронном и гранитном
спит этот самый странный город над рекой.
 
 
Весь воплощение линейной перспективы,
так и не легшей на российскую судьбу,
он телом – жизни европейской негативы,
а духом – Пушкин, ясно мыслящий в гробу.
 
 
То, что ему живые люди неприятны,
уже сомненьям никаким не подлежит,
но значит ли, что действует закон обратный —
и только к умершим его душа лежит?
 
 
А что – пусть в виде исключенья, но бывает:
вдруг голос внутренний куда-то позовет,
и человек квартиру в городе снимает
чужом – но за всю жизнь и дня в ней не живет.
 
 
Не это ли с Санкт-Петербургом и случилось:
там неживым как будто все жилье сдано,
да, видно, ими до сих пор не заселилось,
точно жильцам в догадку, от кого оно?
 
 
Любые чересчур возвышенные чувства
несовместимы с человеческим теплом:
здесь скрыта сердцевина всякого искусства,
и Люцифер обмахивает нас своим крылом.
 
 
Гигантского того крыла в нас дуновенье —
величия и равнодушья к богу смесь —
то самое и вызывает вдохновенье,
которое на нас находит только здесь.
 
 
Для смертного ему нельзя не подчиниться,
но можно смысл его хотя бы осознать,
а как на наших судьбах это отразится,
нам, к счастью, не дано и близко даже знать.
 
 
И сделку с дьяволом расторгнет наша вера —
она пришла к нам не сегодня, не вчера —
что это город все-таки не Люцифера,
а Пушкина, как и великого Петра.
 

Болезненный силлогизм

 
В земной и духовной жизни
уже испокон веков
учитель всегда в ответе
за судьбы учеников.
 
 
Свободен в игре ребенок,
но где-то близко отец —
и кто, как не он, решает,
каков у игры конец?
 
 
Бывает: отец и рядом,
однако недоглядел —
и случай жизни ребенка
до срока кладет предел.
 
 
Но есть и обратный случай:
когда отец далеко,
а детям в бурях житейских
и радостно, и легко.
 
 
Вот этот второй сценарий —
на вид он неба светлей —
одних отличает только
истинных учителей.
 
 
Их ауры после смерти
воистину таковы,
что волосу не позволят
с близкой упасть головы.
 
 
Нам это кажется тайной,
но здесь природы закон —
и Высшее торжествует,
Низшее ставя на кон.
 
 
Примеров я знаю немало,
а лучший из них – буддизм:
не шло от Будды насилье,
дальше – простой силлогизм.
 
 
В душе о нем каждый знает:
знает – и странно молчит,
будто незримая кара
за ним на часах стоит.
 
 
Но там, где хоть йота страха,
истины нет и следа —
здесь тоже закон природы,
что действует в нас всегда.
 
 
Однако нужно закончить
щемящий тот силлогизм,
началом коему служит
обыкновенный буддизм.
 
 
Достанет пролитой крови
за Новый один Завет
любую реку окрасить
совсем в чужеродный цвет.
 
 
Нет подле бога страданья,
и пролитой крови нет —
нашептывает нам сердце
на тот силлогизм ответ.