Kitabı oku: «Тонкий холод. Книга баллад», sayfa 4

Тролль и зубная боль

 
Как из пещеры на свет всходит тролль,
так посещает зубная нас боль.
 
 
В небо желает тролль мельком взглянуть,
что-то душе боль желает шепнуть:
 
 
может, что тоже в ней смысл высший есть,
может, что низшего лишь она месть.
 
 
Щурит глаза тролль на светлый простор:
страшно пространство ему без опор.
 
 
Также и боль: отмечает она,
что жизнь в зубах ей отрадно-тесна.
 
 
Тролль, как и боль – они в меру лишь злы:
портит их навык жить в чреве иглы.
 
 
Там, где материя сверхтяжела,
в «черные дыры» духовность ушла.
 
 
Может, из тех – и сверхплотных веществ
сказочных соткана сущность существ?
 
 
Важным мне кажется этот закон,
ибо и к людям относится он:
 
 
разве, чтоб ближнего сердцем принять,
мы не должны прежде легкими стать?
 
 
Небо для тролля – «любимый мозоль»:
в землю скрывается каменный тролль.
 
 
Боль же зубная сама не уйдет:
врач мой лекарством ее уберет.
 
 
И на обратном пути от врача —
с грустным лицом, но блаженно урча,
 
 
что отступила зубная та боль,
я и начну постигать ее роль.
 
 
Все в ней пойму, только дайте мне срок,
а как аванс – эти несколько строк.
 

Ад и рай

1. Порок и добродетель

 
Мрамором вырезан в людях порок,
а добродетель, она – как дымок.
 
 
Неба граница она и земли —
и потому вечно тает вдали.
 
 
Часто нам слиться хотелось бы с ней,
чтоб не отбрасывать больше теней.
 
 
Но не достигнуть заветной черты:
все остается в пределах мечты.
 
 
Только от прожитой жизни сюжет —
он мало-мальски походит на свет.
 
 
Он не отбросит и слабую тень:
мир бытия – вечно длящийся день.
 
 
В нем и почил пресловутый порок,
как только минул его земной срок.
 
 
Значит, воистину каждый из нас
богоподобен и здесь, и сейчас.
 
 
Все, что нам нужно, у нас уже есть:
больше благой и не может быть весть.
 
 
Правда, угодно капризной судьбе,
чтобы прообраз бессмертный в себе
 
 
видеть и щупать нам было нельзя:
к Высшему всходит такая стезя.
 
 
И бескорыстия так идеал
вечных страданий источником стал.
 
 
Плотью и кровью творится сюжет,
в коем с тенями сливается свет.
 
 
Мучаться нужно на этой земле,
плод же мучений – он как бы в нуле.
 
 
То, что он есть, образует наш рай:
может, другого и нет, так и знай.
 
 
То, что навеки он – спрятанный клад,
рай обращает мгновенно вдруг в ад.
 
 
Так и живем мы: в раю и в аду,
точно по тонкому движемся льду.
 
 
Но зато некуда нам и упасть —
неотделима от целого часть.
 
 
Эти лишь двадцать, но спаренных строк
вам принесут максимальный оброк:
 
 
больше живой теологии в них,
нежели в книгах толстенных иных.
 

2. Посещение больницы

 
Вновь я сижу у окна все того же больничного холла,
что мне стал слишком знаком по болезни любимой жены.
Вижу деревья в окне. А сквозь них – просветленное небо.
Бледные в нем облака, точно время, неслышно плывут.
Слышу, как рядом со мной практикант говорит с пациенткой.
И все ответы ее в свой анкетный заносит листок.
Голос спокоен и тих у той женщины. Хоть всем и ясно,
что к ней вернулась опять побежденная было болезнь.
Слева окно от меня. А пространство больничное справа.
Это – как рай и как ад. Хоть и громких боимся мы слов.
Слева – пространство и свет. И деревья: там царство природы.
Вечно нас манит туда. Но недолго бываем мы там.
Вот вам наглядный пример: вдоль дорожек больничного парка
много скамеек стоит. Большинство в благодатной тени.
Кое-какие из них даже роз куст, разросшийся пышно,
боком колючим склонясь, целомудренно тронуть готов.
Кажется – можно сидеть на такой вот скамейке чудесной
минимум день напролет. Но, как правило, люди сидят
десять там в среднем минут. Я могу подтвердить под присягой
отдыха их интервал. Потому как исправно смотрел
глядя на них – на часы. Впечатленье такое сложилось,
будто природа – лишь фон человеческой жизни. А нерв
жизни в ином состоит. Да хоть в тех же больничных страданьях,
если уж так припекло. Не однажды я мог наблюдать,
как отдается больной и к нему близстоящие люди
жизни с болезнью. И как? Погружаясь в нее с головой.
Первый с врачем разговор. Ожидание снимков рентгена.
Здесь же анализ крови. Следом точный диагноз идет.
Вот и лечения план обсужден в деловитой беседе
с первым и главным врачем. И уже через пару недель
химия в жилы пошла. Потекли ядовитые капли
в бодрый еще организм. Но не долго таким ему быть.
Скоро придет тошнота. С нею муть в голове. С ними слабость
в теле. Но больше в душе. Так придется полгода страдать.
Ну, а всего тяжелей сознавать, что вливание яда —
вместо полезных веществ – есть к спасенью единственный путь.
Горько однажды жена подытожила эту дилемму,
просто и точно сказав, что тот яд организм заслужил.
Ведь если он не сумел распознать приближенье болезни,
самой опасной из всех, на любой комариный укус
вмиг откликаясь борьбой, значит, правильно все происходит.
Но тогда верна моя ее опыту близкая мысль:
жить нам привычней в аду, чем в раю. Потому как лишь в первом
тысячи разных есть дел, что скучать нам никак не дадут.
Что же до рая, то он, светом будучи чистым представлен,
или – как выше у нас – его частью: больничным двором,
пусть безусловно хорош, только жизнь нам на нем не построить.
Небо, природа и свет, очевидно, настолько просты,
что в них возможно лишь быть. Но нельзя заниматься
в них жизнью.
Так что не трудно понять тех судьбой сюда взятых людей,
что через десять минут, оторвавшись от райского сада,
снова спешат на круги: этажей, коридоров, палат.
Как же узки и темны, как запутанны эти спирали
если их просто сравнить с тем, что радует глаз за окном!
И уж совсем под конец: покидая под вечер больницу —
пусть как пока визитер – вы пропустите важный спектакль.
Именно в этот момент боги рая кивнут незаметно
сумрачным ада богам, тихой мыслью на вас указав.
Галочку те прочеркнут против имени вашего. Будет
это лишь то означать, что теперь у них больше чуть-чуть
прав есть на вашу судьбу. Но и в этом вы только повинны.
 

3. Квантовая подоснова бытия

 
Любая частица жизни,
как бы ни тяжела,
и сколько бы в ней, мятежной,
ни содержалось зла, —
 
 
любая частица жизни,
с коей мы от стыда
ушли бы в черную землю,
талая как вода, —
 
 
любая частица жизни,
шепчет что не юля:
реальное место ада —
это и есть земля, —
 
 
любая частица жизни
носит в себе любовь,
которую образуют
гной, сперма и кровь, —
 
 
любая частица жизни,
нашим же прошлым став,
как будто вдруг обретает
легкий неба состав, —
 
 
любая частица жизни,
что еще впереди,
небесной однажды, станет:
чуточку погоди, —
 
 
любая частица жизни —
сказанного итог —
не больше, но и не меньше,
чем развилка дорог, —
 
 
любая частица жизни
вместе и рай и ад,
и все о ней наши мысли —
осенью листопад, —
 
 
любая частица жизни
верный и есть залог,
что вам не решить загадку,
есть ли на свете бог.
 

Ожидание Годо

 
Ждем мы его, как с постели встаем,
ждем, когда вечером к дому идем,
 
 
ждем и в любви и при чтении книг,
ждем в каждой вечности и в каждый миг:
 
 
вроде бы сетовать нам не к лицу,
что незаметно подходит к концу
 
 
очередное земное бардо, —
мы же по-прежнему ждем лишь Годо.
 
 
Делаем в жизни мы тысячу дел,
но недовольство в душе – наш удел:
 
 
все что-то ищем, а что – не понять,
вечно искать нам, как птице – летать,
 
 
и как в полете свободною став,
но от безмерного неба устав,
 
 
птица стремится в родное гнездо, —
так человек ждет по жизни Годо.
 
 
Впрочем, кого-то безудержно ждать —
труд, от которого можно устать,
 
 
отдых тогда заключается в том,
чтобы увлечься… любым пустяком, —
 
 
чем-то таким, что нас тянет на дно,
и чем всерьез заниматься смешно:
 
 
скажем, кашне или платьем в бордо, —
тотчас мы ждать перестанем Годо.
 
 
Странно, что видимым люди живут,
втайне же встречи с невидимым ждут,
 
 
правда, о встрече той – где и когда? —
знает должно быть один лишь Будда, —
 
 
вот и невольно помыслишь порой:
очень уж наш символичен герой!
 
 
ведь как шесть нот идут следом за ДО,
так шесть миров за спиной у Годо!
 
 
Не отходя от реалий земных
можно ль коснуться миров нам иных?
 
 
да, если первые брать, как рычаг,
чтоб ко вторым сделать крошечный шаг:
 
 
тонких энергий в вещах и не счесть,
их единица – когда вещь не есть! —
 
 
тот, кто использует принцип дзюдо,
лучше других ожидает Годо.
 
 
Самое глупое, что может быть,
это – в конечную гавань прибыть,
 
 
но жизнь без цели, как тело без рук,
и – образуется замкнутый круг:
 
 
то, что отсутствовать будет всегда,
нам не наскучит уже никогда, —
 
 
так возвращается тема в рондо,
снова и снова мы ждем так – Годо.
 
 
Только дождемся ли, вот в чем вопрос,
к счастью, на новое есть большой спрос:
 
 
и на последнем отрезке пути
может быть, вздумает к нам он придти —
 
 
то есть во время – сюрприз! – похорон
на другой берег уже не Харон,
 
 
и не в ладье – в старомодном ландо
нас повезет долгожданный Годо!
 

Улыбка

 
Вопрос весь в том, какое место ход вещей
отводит в космосе для солнечной улыбки.
Ведь очевидно, что она не смех-Кощей.
И смысл ее – продемонстрировать, как зыбки
 
 
без исключенья все явленья бытия.
И как их, незаметно обращая в профиль,
щекотит лезвием, опасным для бритья,
такой нам чуждый, но и близкий Мефистофель.
 
 
А может, только в человеческом уме
явленья бытия причудливы и зыбки?
Ведь и почти в любом лице – но в полутьме —
нам почему-то видится подобие улыбки.
 
 
Тогда как вещи мира не смеются никогда,
как люди в первой, смерти отданной фаланге.
Не улыбаются ни небо. Ни вода.
Ни дикий зверь. Ни даже самый добрый ангел.
 
 
Не улыбается мой славный серый кот.
Не улыбается соседняя собака.
И на их фоне весь запас моих острот —
всего лишь список непростительного брака.
 
 
Но как не жить, как не любить, не умирать —
не улыбаться человеку невозможно.
И формулы к нему одной не подобрать:
настолько его место в этом мире сложно.
 
 
Любую мысль равно отвергнуть и принять
для человека будто вовсе не помеха.
И он готов купить слезами благодать
неизмеримого, как свет и воздух, смеха.
 

Вещи

1. Балконные розы

 
Чем дольше держится любовь,
тем неизбежей страсть в ней тает,
и тем скупей от сердца кровь
к любовным органам стекает.
 
 
Узор спонтанности любой
тем мнет страшней утюг привычки,
и тем старенья голубой
мы склонней пафос брать в кавычки.
 
 
Да, время вспять не повернуть,
и мы становимся с годами,
себя пытаясь обмануть:
одушевленными вещами.
 
 
Хоть ими были мы всегда,
и лишь того не замечали, —
ведь даже вещи иногда
молчат в задумчивой печали.
 
 
На двух балконах у меня
какой уж год зимуют розы
и, верность символам храня,
я не страшусь метаморфозы.
 
 
Как эти стойкие цветы
хочу войти я в царство теней,
ибо нет большей красоты,
чем умирание растений.
 
 
Поскольку именно они —
и здесь вся суть, как соль для супа! —
благословив земные дни,
не оставляют миру трупа.
 
 
Только зачем вот вздумал я
перед собой порисоваться,
от впечатлений бытия
мне все равно не отказаться:
 
 
не зная боли наизусть,
не прочитав «Трех мушкетеров»,
не испытав земную грусть
и не вдохнув морских просторов
 
 
как бы не стоило и жить…
но чтоб все это состоялось,
должны нам органы служить,
не раз уже перечислялось:
 
 
глаза и уши и кишки,
желудок, легкие и почки,
и две ноги и две руки,
и слизистые оболочки,
 
 
и все что нужно для крови,
и кожа, печень, сердце,
и орган нижний – для любви,
и верхний – мозг, как в небо дверца, —
 
 
все эти органы не соль,
скорее овощи для супа,
и уготована им роль
увы! стать составными трупа…
 
 
так что мы, люди – не цветы,
и не войти нам в царство теней
в том ореоле красоты,
что окружает смерть растений.
 

2. Комнатный интерьер

 
Думаю, каждый имел хоть однажды то странное чувство,
будто все вещи вокруг, но особенно те, что близки,
с нами живут день и ночь, как бы тоже семью составляя.
Больше значение их, чем квартиры простой интерьер.
Сами они по себе, если пристально к ним присмотреться,
только лишь делают вид, что бездушна их вещная суть.
Тайно за нами они из квартирной тиши наблюдают.
Но, едва взглянешь на них, они тотчас отводят свой взгляд.
Это легко объяснить: ведь мы в снах с ними часто встречались.
И как нельзя доказать, что реальность отсутствует в снах,
так невозможно решить, что чужды осознанию вещи.
Просто сознание их запредельно, как древних богов.
В этом любому из нас до смешного легко убедиться.
Нужно не больше, чем стать хоть однажды совсем одному:
не потому, что людей, вас понять и утешить способных,
не оказалось вблизи: потому, что никто из людей,
шире, никто из существ, называемых нами живыми,
выдержать просто б не мог наш холодный задумчивый взгляд.
Тонкой подобно игле, он скользит сквозь феномены мира.
Нет на земле ничего, что б смягчило его остроту.
Ненависть, страсть и любовь, равнодушие, страх, любопытство, —
все перечислить нельзя, что никак не задело его.
Самое страшное здесь, что при всем том размахе полета,
что нам дарует наш взгляд, он привносит щемящую боль
в сердце. Ее не унять. Бесполезно познание мира,
если чревато оно чувством в сердце засевшей иглы.
Вот в тот критический миг и спасут нас безмолвные вещи.
Только они до конца наш холодно-убийственный взгляд
выдержат. И с добротой, недоступной животным и людям —
надобно чудом назвать, что она посетила вдруг нас —
их, как домашних зверей, мы уже никогда не покинем.
Даже однажды поняв, что на нас они смотрят давно
как на особую вещь. Да, на вещь и ни больше, ни меньше.
Просто в ней больше, чем в них, разных качеств занятных
и свойств.
Ясно теперь, почему, когда мы наблюдаем за ними,
кажется странным для нас, что бездвижны они и молчат.
 

3. Оголение сути

 
С годами делается проще
привычных дел святой обряд:
так обнажен в осенней роще
деревьев почерневший ряд.
 
 
Они стоят – как те деянья,
что не исполнить нам нельзя:
вещей последних изваянья,
к вещам последняя стезя.
 
 
Где были листья, нынче небо —
какой пронзительный простор!
лекарство он или плацебо?
нам страшно небо без опор.
 
 
Но и в квартире стало тише:
за нами смотрят втихоря
все наши вещи, точно свыше,
нам ничего не говоря.
 
 
Как стали мы на них похожи
без повседневной суеты!
пускай их чуточку построже
канон великой простоты.
 
 
Все четче наша проступает
биографическая быль:
так время, как с вещей, стирает
с нас несущественного пыль.
 
 
И пусть под старость не безбольно
освобождаться от вещей,
мы это делаем невольно:
оно для нас всего важней.
 
 
Мы как бы в жертву их приносим
тому, что голая есть суть, —
куда, хоть мы о том не просим,
придется скоро нам шагнуть.
 
 
О, этот выбор между небом
и вещью в образе земном!
непросто жить одним лишь хлебом!
еще трудней одним вином.
 
 
К вещам относимся мы сами —
с душой и тысячей идей:
одушевленными вещами
назвать приходится людей.
 
 
И никакого униженья
здесь даже и в помине нет,
поскольку – в виде утешенья —
такая ж вещь и горний свет.
 
 
Да, не без внутреннего спора
найдем мы лучшую из мер
частицу божьего простора
внести в наш узкий интерьер.
 

Сорвавшийся осенний лист

 
Как же тибетская мудрость верна!
всю мою жизнь объясняет она:
 
 
точно сорвавшийся с дерева лист,
ветром носимый под шорох и свист,
 
 
в этой – одной из ноябрьских ночей:
в красных прожилках, сухой и ничей,
 
 
в холоде звонком с подсветкой луны,
где вместо лиц только маски видны,
 
 
силы лишенный родимых ветвей,
и не имеющий воли своей,
 
 
так что куда бы ему ни упасть,
радость не ждет его, ждет лишь напасть,
 
 
страхом гонимый (поскольку лишь страх
одушевляет растительный прах), —
 
 
да, точно ветку покинувший лист
(танца предсмертного славный солист),
 
 
что, звездной ночи смертельно боясь,
с теплым уютом хоть слабую связь
 
 
вещим инстинктом желает найти —
чтоб себя этим от страха спасти —
 
 
и, обессиленный, в ночь ноября
падает в призрачный круг фонаря,
 
 
где его горькая ждет благодать:
будут его чьи-то ноги топтать
 
 
(видно, в подошвах все ж больше тепла,
чем излучает астральная мгла), —
 
 
да, точно так, как описанный лист,
чей путь на землю совсем не тернист
 
 
(ибо тернистым бывает лишь путь,
но не бывает паденье ничуть), —
 
 
сам я мотался в астральных мирах —
шлюпка с веслом в океанских волнах —
 
 
будто во сне, без привычных опор,
страшен мне был бесконечный простор!
 
 
страшен и в нем ослепительный свет, —
кажется, я и сказал ему: «Нет!»,
 
 
выбрав земные опять якоря,
свет за подсветку предав фонаря,
 
 
и – в чрево матери снова вошел,
где дисгармонии узел нашел:
 
 
узел, пускаясь в сюжетную нить,
недоумения начал плодить, —
 
 
их не загладить, они без конца,
не отделить их, как глаз от лица,
 
 
от биографии странной моей:
смысла иного не вижу я в ней…
 
 
именно так все случилось со мной —
даже представить сценарий другой
 
 
я при желании всем не могу:
очень уж крепко засел он в мозгу, —
 
 
может быть, если б я преодолел
страх мой – листа – и чуть дольше летел
 
 
в сумраке грозном безмерных пространств —
отягащающих душу убранств —
 
 
так не наверх, как ни странно, а вниз
тело клонится под тяжестью риз —
 
 
и не польстился б на свет фонаря,
крепче ища для себя якоря, —
 
 
может, тогда бы другая семья
в лоно свое меня взяла – и я
 
 
больше гармонии миру бы дал,
а заодно сам бы меньше страдал…
 
 
так ли тибетская мудрость верна?
всю ль мою жизнь объясняет она?
 
 
точно ль, как осенью сорванный лист,
кармы маршрутов извечный турист,
 
 
я по астральным мотался мирам?..
веря всем этим прекрасным словам,
 
 
я отношу их к своей лишь судьбе
и не могу говорить о тебе:
 
 
ты ж, мой читатель, решай для себя,
как в этот мир занесло вдруг тебя.
 

Старшая сестра

 
Вспомнить пора мне о старшей сестре.
Это случилось почти на заре.
 
 
Ночь задержалась на миг у окна.
В спаленке детской разверзлась стена.
 
 
Гномов оттуда бесшумный отряд
вышел за рядом причудливый ряд.
 
 
И – перед тумбочкой в дальнем углу
расположились они на полу.
 
 
Тут же сестру я мою разбудил.
Страх от нас долго еще отходил.
 
 
Щурясь от лунного в стену луча,
что-то угрюмо под нос бормоча,
 
 
в грубых ботфортах и рваных плащах,
с лицами взрослыми в детских прыщах,
 
 
трогая шпаги на толстых ремнях,
или мушкеты держа в пятернях,
 
 
гномы враждебно смотрели на нас.
И было трудно поверить в тот час,
 
 
что их явленье в ночной тишине
нам не привидилось в утреннем сне.
 
 
Сказки любили с сестрой мы всегда.
Это как раз и спасло нас тогда:
 
 
не как пустых сновидений плоды
встретили гномов мы злобных ряды —
 
 
даже последнему призраку льстит,
если при виде его заблестит
 
 
глаз человеческий верой живой,
что он в собрата глядит пред собой.
 
 
Значит, нам кто-то посланье несет
все об одном: что нас вера спасет.
 
 
Только вступили мы в новую роль,
выступил с речью их юный король.
 
 
К нашей кровати почти подступив,
руку на шпагу свою опустив,
 
 
(шпага была в драгоценных камнях,
спальня тотчас засияла в огнях)
 
 
он, нам отвесив изящный поклон,
светел и грозен, как бог Аполлон,
 
 
просто заметил в ночной тишине —
прежде всего обращаясь ко мне —
 
 
что на родителях наших вина.
Есть между ними обида одна:
 
 
эту обиду нельзя ни простить,
ни в обиходный пустяк обратить.
 
 
Будет она, как смертельный недуг,
жизни точить их дальнейший досуг.
 
 
И для того, чтоб тот долг погасить
нужно меня иль сестру обратить
 
 
в гнома, что чужд как добру, так и злу.
Много их было внизу на полу.
 
 
А в заключенье король дал понять,
что, для того чтоб проклятие снять,
 
 
павшее тяжко на нашу семью,
кандидатуру скорее мою
 
 
он предлагает, не в силах решать:
нашу судьбу нам самим выбирать!
 
 
Только спустя много лет я узнал,
что не случайно он так нам сказал:
 
 
матери нашей отец изменил,
и как бы душу любви погубил.
 
 
Полом мужским продолженье отца,
должен тот путь я пройти до конца.
 
 
Каждое слово, как град на цветы,
падало в сердце нам, руша мечты.
 
 
Так мы и взрослыми стали людьми,
быть перестав в те минуты детьми.
 
 
«Что ж вы решили? скорее, друзья, —
ждет пополнения гномов семья!»
 
 
Шпага блеснула из ножн и ремня:
ею вот-вот он коснется меня.
 
 
В этот момент и сказала сестра
(помню, как будто все было вчера):
 
 
«Брата оставь, о, великий король!
участь его разделить мне позволь.
 
 
Вам никогда он не будет родной,
я же могу тебе стать и женой.
 
 
Для вашей жизни он слишком непрост,
мне же не страшен ваш маленький рост.
 
 
Да и к тому же я часто больна:
жизнь моя детской печалью полна.
 
 
Силы волшебные скрыты в тебе:
может, моей ты поможешь судьбе».
 
 
Ей улыбнулся красивый король:
«Пусть будет так – ни болезни, ни боль
 
 
ты не узнаешь отныне, мой друг.
Рад я принять тебя в пестрый наш круг:
 
 
славный народец, хоть дерзок и груб,
вот только мне он до странности люб.
 
 
Также и ты к ним любовь сохрани:
детского счастья не знали они.
 
 
Мне же ты с первого взгляда мила, —
рад, что судьба наконец нас свела».
 
 
Это последние были слова.
Слабо в окне шевелилась листва.
 
 
Страшной бывает подчас тишина,
если к большим переменам она.
 
 
Руку со шпагой король протянул.
В этот момент я вдруг крепко заснул.
 
 
Утром проснулся я в спальне один.
Им остаюсь до глубоких седин:
 
 
жаль, что сестра моя даже во сне
с тех давних пор не наведалась мне.
 
 
Впрочем еще одна версия есть:
жизни простой она делает честь,
 
 
(выдумка тем в основном хороша,
что развлекается ею душа), —
 
 
будто бы то скарлатина была
что в первый месяц сестру увела.
 
 
Так и ушла не простившись она,
стынет под небом могилка одна.
 
 
Ну, а спустя всего несколько лет
я в той семье появился на свет.
 

Детство во время болезни

1. Сцена ночной полночи посреди детской комнаты

 
В лунном свете занавеска
разыгралась на стене —
с явью связь особо веска
в задыхающемся сне.
 
 
Смутный страх вокруг витает
напряженней льнет листва,
и насколько глаз хватает —
сцена полночи мертва.
 
 
Но скорей мелькают тени,
чуть раздвинулась стена,
там – волшебные ступени
в тайники больного сна.
 

2. Игрушки и книги

 
К полночи дети все спят, —
лишь в живом беспорядке игрушки,
точно устав от игры,
на пол беспечно легли.
 
 
Свинка и кот в сапогах,
паровозик и плюшевый мишка, —
в темный глядят потолок,
думая думу свою.
 
 
Все они вспомнить хотят,
цепенея в дремотном забытьи,
кто был тот странный колдун,
память отнявший у них.
 
 
Утро наступит – и вновь
оживут они в детских ручонках, —
только все та же печаль
в лицах останется их.
 
 
Тонкую эта печаль
вы прочтете на лицах у взрослых,
если когда-то детьми
часто болели они.
 
 
Сводит, как видно, болезнь,
что для жизни не очень опасна,
жителей разных миров:
скажем, вещей и людей.
 
 
Встречу такую никто
до конца своих дней не забудет,
воссоздавая ее
в памяти чуткой своей.
 
 
Вот только прочих путей,
чтоб вернуться к былому общенью,
как ни старайся, мой друг,
нам не дано отыскать.
 
 
Разве что книги еще:
те, что в детстве во время болезни —
скрасить чтоб долгий досуг —
так мы любили читать.
 

3. Биографическая справка

 
В детстве я часто болел. Разумею, конечно, простуду.
Слабость. И больно глотать. Насморок. Кашель. И жар.
Выйти нельзя погулять. Только форточка настежь открыта.
Солнышко светит вовсю. И апрельские тают снега.
Слышно журчанье ручьев. Они странную грусть навевают.
С ней и ложусь я в постель. Засыпаю на пару часов.
Снова в окошко смотрю. Там волшебный сгущается сумрак.
В дымке синеют снега. И спокойней опять на душе.
Лампу включаю. Беру дальше – в руки любимую книгу.
Чудо привносит она в мою детскую жизнь. В чем оно?
Раньше, конечно, не мог его даже я близко осмыслить.
Да и теперь мне слова не так просто к нему подобрать.
Может, случилось все так, что предчувствие жизни тоскливой
в провинциальной глуши безразмерных российских пространств
в детскую душу вошло. А болезнь была только лишь повод.
Может, с другой стороны, той болезнью рожденные сны
дверь приоткрыли в стене. И ту дверь на всю жизнь я запомнил.
Не на одних только снах, как на петлях, та держится дверь!
В книгах любимых к ней путь. Если в то, о чем вы прочитали,
верите вы всей душой, то всегда вы войдете в ту дверь.
Я в нее часто входил. Всего чаще во время болезни
в детских и ранних годах. Что увидел тогда я за ней?
Это резонный вопрос. На него я мог так бы ответить:
прежде всего я узрел, что мне странником быть суждено.
Или простым языком говоря: я рожден эмигрантом.
Но здесь политики нет. Здесь повыше присутствует смысл.
Кажется, в том состоит он, что найти мне по жизни общину:
будь то родная семья или в духе собратьев союз,
где, как в тарелке своей, я себя бы почувствовал – это
было заказано мне. И как будто бы раз навсегда.
Типов общенья не счесть. Но из каждого рано иль поздно,
и не по воле своей – точно бес щекотил мне ребро —
осуществляя судьбу, эмигрировать мне приходилось.
Это почти как закон: кто однажды родные края —
и без разумных причин – непонятно зачем, но покинул,
будет по жизни любой ареал иногда покидать.
Правда, пристанище он тоже втайне отыскивать будет —
то, о чем можно сказать: вот родной и последний мой дом.
Жаль только то, что за ним он бежать будет вечно и присно:
так черепаху не мог быстроногий догнать Ахиллес.
Даже не верится, что в моем детстве во время болезни,
точно в кармане ключи, залегали от жизни моей.
 

4. Ключ от шкатулки

 
Есть в детском возрасте тайна одна:
годы спустя узнается она.
 
 
В море случайно уроненный ключ
высветит так вдруг полуденный луч.
 
 
Ключ тот на дне нам вовек не забыть:
что как он может шкатулку открыть?
 
 
Много в шкатулке той чудных вещей —
но скрыл шкатулку песок, как Кощей.
 
 
Ключ лишь на илистом камне блестит —
сердце при виде его в нас теснит.
 
 
Снова по жизни подводит стезя
к миру, в который вернуться нельзя.
 
 
Два в ситуации этой пути:
но по которому лучше пойти?
 
 
Можно из моря тот ключик достать,
да заодно и ларец поискать.
 
 
Можно, к нему повернувшись спиной,
молча проститься с морской глубиной.
 
 
Пусть в первом выборе бездна пуант,
мне лично ближе второй вариант.
 
 
Горько – не правда ли – осознавать,
что дверцу в детство должны открывать
 
 
мы ключом памяти? больше никак…
но раздражителен этот пустяк.
 
 
Память – не жизнь, как не свет один луч:
выброшу в море я памяти ключ.
 
 
Пусть со шкатулкой на дне он лежит
и – морю синему принадлежит.
 
 
И разве только простудный недуг —
с давних времен неразлучный мой друг —
 
 
коротко снова меня посетив —
чтоб убедиться, что я еще жив —
 
 
дверцу ко дням моим лучшим, былым
мне приоткроет ключом запасным.