Kitabı oku: «Четыре», sayfa 3

– Как я устала, так, оказывается, непросто быть мамой.

Можно было понимать это и прямо, и как угодно, и как расхожее между мужем и женой: не приставай, сил нет. Я и не приставал. Не смел. Просто рассказал ей шепотом всё, что мне удалось узнать в детском доме.

– Этот Василий Абдурахманович, он что, совсем абдурахманович?! – сначала возмутилась Аглая, но потом сама поняла, что в ней возобладал банальный обыватель. А речь шла о смертельно больной девочке.

– И что нам теперь делать? – задумалась она.

– Вступить в законный брак через ведомство сельской администрации, – как-то витиевато сказал я, – если, конечно, у тебя в паспорте уже нет соответствующей записи с другим мужчиной.

– Нет, – ответила Аглая, но это «нет» прозвучало решительно как «да» на вопрос о браке.

Потом она откинулась на подушку и вдруг попросила:

– Поцелуй меня…

Разумеется, я несколько растерялся, но она внесла коррективы:

– Поцелуй меня как усталую жену… – Сказала так, как будто мы лет анцнать были в браке.

И я поцеловал ее как уставшую жену – нежно и без дальнейших претензий, но с навязчивой мыслью о том, что во всём происходящем кроется какой-то подвох, как будто кто-то просто разыгрывает вокруг меня некий спектакль обстоятельств. Причем актеры очень талантливые. А некоторые – я посмотрел на Аглаю – еще и красивые. Вот только искренний Василий Абдурахманович не вписывался в эту систему. И Николай Петрович – врач, с которым я встретился на следующий день, – тоже.

* * *

Он угощал меня кофе в ординаторской, где мы сидели вдвоем. Я внимательно всматривался в его лицо, но не видел там и намека на игру или иронию. Он был просто очень усталым врачом лет пятидесяти, которого несколько раз обмануло государство, и который просто делал добро, потому что не умел делать ничего другого. И – не хотел. На стене в ординаторской висели образ Николая Чудотворца и портрет Николая Пирогова.

– Не хватает еще одного Николая, – почему-то заметил я.

– Какого? – спросил доктор.

– Второго…

– Их тут и так два, – сначала не понял Николай Петрович, – а вместе со мной – три… А-ах! – догадался он. – Тогда уж надо бы цесаревича Алексея, он ведь был неизлечимо болен.

– Как Настя, – привел я к логической запятой, – в игру которой вы с Василием Абдурахмановичем втянули совершенно посторонних людей. Вы понимаете, в какое положение вы нас поставили?

Николай Петрович вздохнул так же, как совсем недавно Василий Абдурахманович:

– Вы можете всё прекратить в одну минуту. И… вы подумайте… в каком мы с ним положении. В сущности, ее ведь уже не должно быть. Господь ее придержал здесь. – Он задумался, полистал зачем-то истории болезней на столе, словно там можно было найти ответ. – Зачем-то ведь придержал? А может, и совсем оставит… Она, знаете, она тут такие перлы выдавала. Одной медсестре сказала, что ей надо вернуться к мужу. Откуда она знала, что та ушла от мужа? Но вся соль даже не в этом; потом оказалось, что эта медсестра беременна от мужа, хотя уже ушла от него к другому.

Представляете? – Он посмотрел на меня как на тайного союзника.

– С трудом. Но при чем тут вся эта больничная Санта-Барбара? – резонно спросил я.

– Вы не посчитайте меня сумасшедшим… Но… Я полагаю, что ей каким-то образом подсказывают еще неродившиеся дети.

Он удивился тому, что я не удивился.

– И бабушка, – дополнил я.

– И бабушка, – согласился он. – Бабушка, вероятно, была сильно верующей.

– Как все русские бабушки – либо сильно верующие, либо атеистки-коммунистки.

– Нет, есть еще категория хранительниц обрядов и традиций. Ну – куличи и пасхи, ходить на воскресные службы, но не забывать и про демонстрации Первого Мая…

– Согласен… Но, Николай Петрович, мы с Аглаей Ивановной, ну… – я подбирал слова, – почти решились… Хотелось бы знать, какой прогноз…

– Да какой прогноз?! – подскочил доктор, вытащил из ящика стола папку и снимки, – Вот, посмотрите, какой прогноз. – Он держал передо мной черную пленку томографии, на которую я мог смотреть даже глупее, чем баран на новые ворота.

– И что там? – напомнил я о своей некомпетентности.

– Ах! – опомнился Николай Петрович. – В общем, как я уже сказал, эта опухоль ведет себя абсолютно непредсказуемо. Вот снимок до терапии, вот после… Операция…

– Доктор, какой прогноз? – покачал я головой.

– Никакого! Я не знаю! Но когда ей стало вдруг необъяснимо легче… Мы… Я и Василий Абдурахманович… мы приняли правила игры Насти. И она сама нашла вас…

Я вспомнил пелену дождя у монастыря.

– Мы встретили Настю в ненастье. – Ничего, кроме этого каламбура, у меня в голове не было.

– И тут у нас еще ковид… Я вас-то сюда смог провести, соврав, что вы из Роспотребнадзора, – напомнил он, а я ответил другим каламбуром:

– И нам поставили на вид колючий всем нам неведомый ковид…

Я поднялся. У меня был еще главный вопрос.

– Если вдруг ей станет плохо?

– Вот мой номер. – Николай Петрович протянул визитку. – Будете оформлять опекунство? – в свою очередь, с надеждой спросил доктор.

– Похоже, Аглая Ивановна ее уже удочерила…

* * *

И вот ты идешь по замершему, спрятавшемуся под маски и по домам городу и пытаешься понять, что же с тобой произошло во время этого акта Апокалипсиса. На душе всё та же неизбывная грусть от собственного существования и понимание того, что человечество окончательно оболванили и ведут на убой. Но человечество со щенячьим восторгом бежит к краю пропасти, как индейцы за бусами от конкистадоров. С другой стороны, в мою жизнь вбежала по октябрьскому парку очаровательная, по-настоящему женственная женщина с не самым расхожим именем Аглая. А следом за ней пришла Настя и спросила: а можно мне в ваше наступающее счастье? И обе они не знают, что я ноль без палочки, типичный русский неудачник, с той разницей, что в этом я не виню всех вокруг, а только самого себя и волоку ту самую неизбывную грусть…

Порядочный человек в таком случае не преминет зайти в бар, чтобы разбавить густоту происходящего рюмкой-другой горячительного. Пожалуй, еще лет пять назад я так бы и сделал, но сегодня я пошел в храм, к своему другу и однокашнику – священнику отцу Владимиру. Он отличался от других священников тем, что умел абсолютно раствориться в своей пастве, быть одним из, а не одним над. Вот только маску даже на службе он не снимал, как рекомендовалось.

Еще бы, когда-то он еле выкарабкался из астмы, что и привело его в храм, а не на серенькую должность в миру, и теперь Бога лишний раз и неоправданным риском не искушал, хотя к смерти относился привычно и философски, как все настоящие христиане. Некоторым ушедшим он даже завидовал, потому как был уверен, что они успешно и точно совершили переход к Богу. Мы дружили. Он приходил за советом ко мне, а я к нему. Я считал, что Бог действует через него, а он – что и я не лишен такой связи, но по своему роду деятельности. Впрочем, как мы порой шутили, отец Владимир работал на Главпочтамте, а я был радиолюбителем. Но он был нужнее и Богу, и людям, потому как бабули, которые с трудом выводили каракули имен на поминальных записках, шли на Главпочтамт – в храм. И правильно делали…

Увидев меня еще с амвона во время службы, он улыбнулся одними глазами над маской и даже озорно подмигнул, а после службы вышел ко мне не только возвышенный, но и немного веселый.

– Причастников нынче мало, в Чаше много остается, – пояснил он после литургии.

– Ты не боишься? – напомнил я о пандемии.

– Боюсь, но что делать? Врачи тоже боятся, но делают свою работу. Они лечат тела, мы – души. Страшнее было, когда вообще храм на замке был. Вот уж картина конца света! Непривычно, конечно, видеть прихожан в масках, но ты же знаешь, сколько нашего брата уже полегло.

– Да, как на войне, – согласился я.

Выслушав мою историю, отец Владимир продолжал улыбаться:

– И чего ты пришел? Ты еще сомневаешься, что тебе делать?

– Не знаю, – честно ответил я.

А он спросил о том, что было важнее:

– А девочка-то крещёная?

– Не знаю, – опять ответил я, – но я же сказал, где мы ее встретили. Плюс история верующей бабушки…

– Да-да… – задумался отец Владимир.

– Что – да-да? – занервничал я.

– Венчаться тебе надо…

Я даже забыл на пару минут, как дышать.

– Да вы что, с ума все сошли? Один в загс отправляет, другой – сразу венчаться.

– Тихо-тихо, – стал успокаивать меня священник, положил мне руку на плечо. – Я же заметил, что ты светишься. Я тебя сто лет таким не видел. Ты раньше в храм приходил, и у тебя на лице было написано: мне еще не пора, мне всё тут надоело.

– Да! И скоро всему этому кирдык! – сказал я батюшке.

– Ты с этим можешь что-то поделать?

– Нет…

– А с судьбой девочки и с тем, что ты в кои-то веки влюбился, – можешь.

– Знаешь, отче, я априори боюсь говорить женщине «люблю». Я вообще до сих пор полагал, что это слово говорят одной женщине один раз в жизни. А всё остальное – мимолетные видения.

– Человек предполагает, Бог располагает, – уклончиво, но резонно возразил священник. – А ты жить боишься…

– Не боюсь, а надоело. Бессмысленно пытаться делать этот мир лучше…

– А тебе никто не предлагает заниматься миром в целом. На своем огороде разберись. – Ирония в голосе отца Владимира и старого друга была доброй, но обидной. – Ты сначала с собой разберись. Тебе Господь посылает шанс, чтобы помочь больному дитяти, женщину сделать немного счастливой…

– Я так и знал, что ты это скажешь, – буркнул я, перебивая.

– А зачем тогда пришел? – спросил он откуда-то из общего детства.

– А куда еще идти? К Богу и к другу…

* * *

В доме Аглаи мне стало не до смеха. Я застал женскую половину моей новой и неожиданной семьи в некоем оцепенении. Настя что-то рисовала фломастерами так, что они скрипели на всю кухню-гостиную, Аглая же смотрела телевизор так, что было понятно: ей абсолютно безразлично происходящее на экране.

– Что-то случилось? – тихо спросил я.

– Я опять высунулась, когда не просят, – сообщила Настя, и скрип фломастера стал невыносимым.

Пришлось вопросительнее поднять брови.

– Что значит – опять?

– Ну… понимаешь, я часто говорю не то, не тем, не тогда, когда нужно… В этот раз я сказала нашей пожилой соседке, что ей не надо ненавидеть жену своего сына…

Я только присвистнул. Аглая покачала головой: вот – я тут такие дела разгребаю.

– А с чего ты взяла, что эта женщина не любит свою невестку?

– Да это видно сразу! Она же ревнует сына! А надо было радоваться, что у нее теперь есть не только сын, но и дочь…

– И что дальше? – вникал я в собственное недоумение.

– Она сказала мне, что я маленькая дрянная девчонка, а мама сказала ей, что она большая старая дура, а она сказала маме, что та меня нагуляла, а мама сказала ей, что не ее собачье дело, а она сказала маме, что этому надо было меня научить…

– Стоп-стоп-стоп! – взмолился я. – Но откуда тебе что-то известно о жизни этой соседки?!

– Не знаю, но точно знаю, – простодушно ответила Настя и отложила фломастер. Потом встала и подошла к Аглае, приобняла ее: – Мама, прости, я постараюсь больше так не быть, – как-то смешно пообещала девочка.

Аглая вздрогнула всем телом. Я прикусил губы и ушел в ванную, якобы помыть руки. Сам же включил воду и позвонил Василию Абдурахмановичу. Тот, выслушав мой рассказ, спокойно заявил:

– Но я же вас предупреждал! Я же вам говорил, что она в больнице вытворяла. Лишь бы это не было связано с новым обострением ее болезни.

– И что нам делать? – беспомощно спросил я.

– Молиться…

Замечательные слова от директора детдома… Меня вдруг это даже обидело. И я в ответ попытался обидеть Василия Абдурахмановича:

– Вот уж не думал, что мне будет давать такой совет крещеный татарин…

Но он не обиделся, а просто уложил меня на обе лопатки:

– Всё Батыя нам простить не можете? Какие же вы христиане? Ваши предки понимали, что его полчища пришли за ваши же грехи.

И если бы не Батый, ваши горделивые князья до сих пор бы резали друг друга, и вы вместе с ними.

– М-да… – Что я еще мог ему ответить, признавая его вселенскую правоту? – Простите, если я вас обидел.

– Я не обиделся. Это пустяки. Мы же христиане, – окончательно добил меня Василий Абдурахманович, и мне стало нестерпимо стыдно.

– И всё же что вы делали в таких случаях?

– А сейчас на какое-то время вы застрахованы от подобного. Когда Настя видит, что ее правда доставила людям неприятности, она сама от этого мучается. Поверьте, совесть у нее говорит погромче, чем наши с вами вместе взятые. Сейчас она начнет искупать свою ошибку, если это можно назвать ошибкой.

– А как она это будет делать?

– Да я думаю, уже начала. Вы для начала воду в ванной выключите, а то разговаривать мешает. – Я даже почувствовал, как расплылась на широкоскулом и добром лице огромная улыбка. Этому шум воды не помешал.

Когда я выключил воду, то услышал за дверью знакомое гудение. Сделав шаг из ванной комнаты, я увидел в коридоре Настю с трубой пылесоса в руках и Аглаю с отрытым от удивления ртом. Ничего не оставалось делать, как только покурить. И хотя Аглая разрешила мне курить на лоджии, я отправился на улицу – и подымить, и проветрить мозги одновременно. Но стоило мне захлопнуть за собой дверь, как эта история получила продолжение. По лестнице на нашу площадку поднималась пожилая женщина, в которой сразу угадывалась «еврейская мама» со всеми вытекающими…

– Здравствуйте, – ни грамма не картавя, сказала она так требовательно, что я остолбенел. – Меня зовут Гертруда Иванова, а вы, как я полагаю, новый муж Аглаи?

– Наверное. Меня зовут Сергей Сергеевич.

– Замечательно, – сказала она, как будто в моем имени услышала нечто важное для себя, но тут же пояснила: – Все Сергеевичи приличные и порядочные люди. М-да… А Настя, я полагаю, ваша дочь?

– Да, – соврал я, не моргнув глазом.

– Это замечательно, что она уже называет Аглаю мамой. Да, это замечательно, но вы ведь понимаете, что Аглая – никудышная мать. Нет! Не торопитесь меня перебивать! Я мать с огромным стажем! И у меня сын тоже женился на невоспитанной дуре! Аглая будет плохо влиять на вашу невоспитанную девочку!

В словах Гертруды Ивановны не было и капли зла и ненависти – только ее собственное понимание жизни. Поэтому я просто делал вид, что мне интересно всё, что она говорит.

– А вы бережете свои деньги? – вдруг шепотом спросила она.

– Деньги? – удивился я.

– Конечно, жена моего сына, Галина, она проматывает его деньги вместо того, чтобы вкладывать их в семейное гнездо. Аглая, я вам скажу, конечно, очень красивая, но из таких же. Она промотает все ваши деньги! А я знаю, о чем говорю, я в советские времена была заместителем директора областного отделения Центрального банка. Вы понимаете, какая ответственность на мне была?

– Да…

– Это сейчас воруют, а тогда мы вели учет и контроль! Да! Поэтому я знаю, как правильно распределять финансы. Как их беречь для будущих поколений.

– Это замечательно, – выразил я свое восхищение ее любимым словом.

– Думаете, старая еврейка пудрит вам мозги? – как-то по-одесски, но совершенно точно прочитала она мои мысли. – Моего отца, между прочим, назвали в честь Иоанна Богослова, – зачем-то сообщила она. – Знакомы с ним?

– Лично – нет, но Евангелие в его исполнении мне нравится больше других.

– Вот! А моему деду нравился Апокалипсис. Он утверждал, что с этим сумасшедшим человечеством так и будет! И что? Разве мы это с вами не видим? Придумали этот ковид, эти маски, чтобы закрыть нам рты, а представляете, в Израиле врачи сообщили, что прививки влияют на репродуктивную деятельность женщин! – Она сказала это таким тоном, как будто собиралась родить дюжину ребятишек. – Скоро все забудут реальное значение слова «спутник», которое я знаю с 1957 года! Но… простите, я отвлеклась, вам надо перестать баловать вашу девочку и отучить ее подсматривать за другими.

– Гертруда Ивановна, Настя ни за кем не подсматривает…

– Да? А откуда она знает, что я ругаюсь с невесткой и настраиваю против нее единственного сына?

– Вы же не делаете этого прилюдно? – резонно спросил я.

– Нет, конечно… – тут же согласилась Гертруда Ивановна и одновременно озадачилась: – Значит, не подглядывает, не подслушивает?..

Надо было как-то срочно разруливать эту ситуацию, и я пошел ва-банк.

– Гертруда Ивановна, могу я вам доверить семейную тайну?

– Я – могила!.. – сказала она это таким убедительным тоном, что я буквально увидел на ее месте прямоугольную яму двухметровой глубины.

– Вот если бы у вас был смертельно болен ваш сын?

– Боря?! – вскинулась она и торопливо зашептала: – Свят, свят, свят… – и только что не перекрестилась. – Настя тяжело больна? – догадалась она. – Потому вы ей всё прощаете…

Мне оставалось только кивнуть, приложив палец к губам. Она сделала шаг ко мне и даже приобняла.

– Простите меня, старую дуру. Меня ведь почему назвали Гертрудой…

И тут я поразил ее своим прозрением:

– Ваш отец любил Германа Гессе и назвал вас в честь его романа «Гертруда»…

Моя собеседница остолбенела. Набрала воздуху побольше, чтобы высказать свое восхищение:

– Я видела, что вы умный человек, но вы очень умный человек.

– Сам себя боюсь, – отшутился я.

– Ага, а я, как глупая героиня романа, часто не замечаю в жизни главного.

– Это вы простите меня… за Настю…

– Да что вы?! Экая ерунда! Она же права! – вдруг призналась Гертруда Ивановна. – Но эта Галина всё равно дура и недостойна моего сына.

– Главное, чтобы они родили вам достойных внуков…

– Ой, и не говорите, – расцвела Гертруда Ивановна и шепотом добавила: – Мне самой не терпится потискать маленьких Борисычей.

Я едва сдержал смех. А на улице с сигаретой в зубах и дурацкой маской на подбородке я улыбался именно как Иванушка-дурачок.

Вернувшись в квартиру Аглаи, я застал последний акт нашей пьесы.

Гертруда Ивановна принесла испеченных собственными руками пирожков с капустой, которые научила ее печь соседка снизу Варвара Петровна, умершая месяц назад от ковида, а также и финиковое варенье, о котором я узнал впервые в жизни. И все трое сидели за чаем на кухне. Настя уже попросила прощения, Аглая и Гертруда Ивановна взаимоизвинились, а я продолжал улыбаться как дурак. И пирожки, и варенье были очень вкусными…

* * *

Я не люблю историй с печальным концом. Их хватает в жизни. Поэтому останови меня, читатель, когда придет время, чтобы эта история не стала такой же… Впрочем, и эту-то меня попросил по старинке записать мой друг Слава Карпенко, надеясь продать ее как идею для кино одному из каналов. А я просто не люблю историй, как о Ромео и Джульетте. Про таких, как я, говорят: печальный оптимист или оптимистический пессимист. Друзья мои часто удивляются, когда я им с радостью сообщаю, что перевернута еще одна страница Апокалипсиса. А во время пандемии уж и последние оптимисты тупиковой цивилизации насторожились. Друзья удивлялись не тому, что я умело предсказываю развитие апокалиптического сюжета, а радуюсь этим судорогам. Впрочем, сначала они надо мной смеялись, когда я еще в девяностых годах сказал, что мы вернем Крым без всяких боевых действий, но, когда это произошло, вспомнили. И с ужасом увидели, что и всё происшедшее на Украине потом я предсказал намного ранее. И войну в Сирии… Про вирус я не говорил, потому что вирусов этих разработана тьма тьмущая, и он один из немногих. Надо не вирусы считать, а трубящих Ангелов. И друзья не понимали, чему же я так радуюсь, когда говорю: да скорее бы уже! А чего еще ждать от человечества, для которого мерилом всего стала экономическая эффективность?

Даже произносить последнее словосочетание противно. И у техногенной цивилизации может быть мечта. Но теперь и мечту подменили сначала на шуршание бумажных денег, а теперь и на попискивание в глобальной сети электронных, которые и учету-то не поддаются. Искусственному интеллекту никогда не превзойти человеческий, потому как не по образу и подобию, а вот в кабалу электронному кошельку человечество пришло добровольно, исходя из стремления к комфорту. Даже покупать – не отрываясь от кресла. Расплачиваться – не слюнявя купюры. Наивно полагая, что так их виртуальная наличность лучше сохранится, и мысли не допуская, что тот же вовсе не умный интеллект, но по чьему-то приказу может их в одночасье обнулить. Кстати, эту вовсе не утопию Слава тоже просил у меня для сценария фильма-катастрофы. А вот Гертруда Ивановна со мной соглашалась. «Книги и деньги должны быть бумажные! С ними нужны тактильные отношения!» – говорила она. «И чему ты радуешься?» – спрашивал меня Вячеслав Карпенко таким тоном, как будто я накаркал очередную глупость человечества или оправдываю злорадство торжествующих каинитов. «Да скорее бы уже! – повторял я. – Ведь потом будет Новая Земля и Новое Небо. Пусть не для всех, а для тех, кто это заслужил осознанным выбором добра, любви и правды, но хоть кто-то на этой планете будет по-настоящему счастлив. И не будет знать болезней и смерти».

Слава, конечно, в общих чертах знал какие-то ключевые моменты Писания, даже крестик на груди носил, но был из тех, у кого вера имела прикладное значение. Этакий Бог на всякий случай, этакий Спаситель как лучший человек… Слово «эсхатология»¹ таких людей пугает, как меня пугает квантовая физика, о которой я имею весьма смутное представление, но которая, как это ни странно, своими изысканиями проговаривается, что мир не мог возникнуть случайно. Впрочем, не имеет смысла спорить о научных парадигмах: сегодня у них Вселенная расширяется, завтра начнет сужаться, а послезавтра им всё-таки придется задуматься, что даже слитые пространство и время не определяют мир измерений. И придется думать над тем, что без цифр понимал Андрей Рублев, когда писал свою гениальную «Троицу»; придется задуматься над выстраданным христианами Символом веры, в котором еще до всякой физики и время, и пространство были облечены в Вечность, которая может быть только у Бога. И подумать, как же Бог Отец и Бог Сын (рожденный прежде всех век!) и Дух Святый есть одно целое. И преподобный Сергий Радонежский, которому и грамота не давалась сначала, видел решение этой задачи так же ясно, как мы каждый день видим (пока еще) восходящее солнце. И даже слепые знают, что оно есть и восходит…

Но вернусь к тому, что я не люблю историй с печальным концом. И наверное, надо рассказать о том, как с помощью Василия Абдурахмановича и Николая Петровича мы уладили все вопросы с загсом и начали оформлять документы на удочерение. Настя при этом, похоже, передумала болеть. Она летела! Она наслаждалась каждым днем возвращенного детства. Эх, если б вы знали, какое это счастье в современном мире, если ребенок интересуется не гаджетами и компьютерными играми и просит почитать на ночь книжку или сам тебе читает вслух! Этого не купишь ни за какие деньги! Этого не бывает по приказу! по щелчку пальца!

А ведь рядом была Аглая, которая включилась уже не в игру, а в жизнь, и, надо признаться, у нее это получалось лучше, чем у меня, на том простом основании, что она была женщина. Женщиной она стала и для меня. Не ждите, я эту повесть рассказываю не для того, чтобы сейчас долить сюда эротики, для этого есть средней руки литературные онанисты, которым больше нечем привлечь читателя, кроме как более-менее талантливо распалять его похоть. Я же ограничусь тем, что скажу: Аглая, неожиданно для себя став матерью, умела и оставаться женщиной, той женщиной, о которой я рассказывал вначале, – за которой хотелось идти. Быт, хобби, друзья и время таких женщин не съедают. Аглая знала себе цену, но и знала, что за эту цену надо выдерживать конкуренцию. Однажды мы посмотрели с ней фильм Эмира Кустурицы «По Млечному Пути» с несравненной Моникой Белуччи, которой на момент съемок в фильме было пятьдесят два года, но предстала она в фильме такой, что двадцати-тридцатилетним красавицам рядом с ней нечего было делать. Я хотел было сказать об этом завороженной и плачущей над последними кадрами фильма Аглае, но хорошо, что быстро сообразил: рядом со мной собственный вариант Моники Белуччи. Только один раз она поставила меня в тупик неожиданным вопросом – считать ли наш брак формальным или если принимать все события как Божий Промысл, то следует ли считать его благословленным на Небесах. Впрочем, ответить я ей не успел, потому что она избавила меня от рассуждения на эту тему простым, чисто женским ответом на всё.

– Знаешь, – сказала она, – а какая разница, если мне с тобой хорошо? А тебе?

– Ты еще спрашиваешь?

Она улыбнулась той самой улыбкой, какой, наверное, улыбалась растерянному Адаму обольстительница Ева.

…Я не люблю историй с печальным концом…

* * *

Первым нам позвонил Николай Петрович. Он, разумеется, спросил, как там Настя, и, получив ответы на все банальные вопросы, напомнил, что нужно пройти контрольное обследование. По его голосу я понял, что он чего-то недоговаривал. И я буквально стал вытягивать из него всё недоговоренное…

– Тут такое дело… Контрольное обследование пройти надо, но на нем вдруг очень рьяно стали настаивать органы опеки. Возможно, это связано с тем, что на подходе документы об удочерении… Но…

– Что – но? – нетерпеливо потребовал я.

– Да… Вы приедете… Я скажу…

Не успел я положить трубку, как мне позвонил самый добрый татарин из всех, которых я знал, Василий Абдурахманович.

Он заговорил вдруг настораживающим печальным голосом.

– Да вы что все, сговорились? Что происходит? – спросил я уже раздраженно.

Василий Абдурахманович ответил, что приедет в больницу, когда мы привезем Настю на обследование, и там мы поговорим не по телефону.

Мне оставалось только пожать плечами, но на все вопросы вдруг ответила наша ясновидящая Настя.

– Они снова хотят забрать меня? – даже не спросила, а вопросом сообщила девочка, когда я отключил мобильный.

– Кто? – напряглись мы с Аглаей.

– Иностранцы. Они уже хотели. Когда я сильно болела. Ковид им помешал. Они, наверное, заплатили за меня. Я смотрела по телевизору, как детей продают за границу.

Мы с Аглаей тревожно переглянулись. Мы уже давно поняли, что Настя ничего попусту не говорит.

– Ты звонил директору детдома? – спросила Аглая, пока Настя была в ванной комнате.

– Звонил.

– И что он сказал?

– Молиться…

Аглаю мой ответ нисколько не удивил и не раздосадовал. Она окинула гостиную внимательным взглядом, точно пыталась найти затерявшегося в быту Бога. Потом приняла нужное решение:

– Так, значит, пойдем в монастырь. Благо, что недалеко.

Выглянула в окно, где застыла перед первыми заморозками стальная хмарь, из которой выпадали, словно огонь свеч, золотые купола храма за монастырской стеной.

– Собирайтесь! – скомандовала мама Аглая, когда в комнате появилась Настя.

Последнюю уговаривать не пришлось и ничего объяснять – тоже.

Но в монастырском дворе, когда мы еще не вошли в храм, нас встретило неожиданное препятствие в виде инокини с метлой. Вполне себе молодая женщина обратила на нас взор, когда мы осеняли себя троекратным крестным знамением у входа. Взгляд ее остановился на обтягивающих фигуру Аглаи джинсах. Следует признать, платок на голове не очень-то спасал этот несколько вызывающий для обители вид.

– Что ж вы в штанах-то в храм. Да еще в таких, – тихо, но жестко заметила сестра, неторопливо помахивая метлой.

На какое-то время мы замерли. Явное смущение испытал только я, будто сам был без штанов. Но в Аглае снова включилась современная добротная и сообразительная мамаша, которой палец в рот не клади.

– Благодарю вас за замечание, дорогая сестра, – стальным, как погода, голосом начала она, – но вы не подскажете: если срочно надо к Богу, надо обязательно сбегать переодеться? Вы думаете, для Него важно в чем, а не с чем? А вы не думали, что человеку, может, и надеть, кроме этого, нечего?

Хорошо, что Настя молчала. Похоже, ей было интересно, как будет дальше выкручиваться ее непутевая мамочка.

Монашка растерялась, но пробурчала:

– По вам не скажешь, что вам нечего больше надеть…

И Аглая поставила победную точку:

– А по вам не скажешь, что ваши мысли целиком заняты служением Всевышнему и не-осуждением ближних.

Я бы даже кашлянул от такого, в сущности, правильного понимания, пусть и идущего вразрез с некоторыми этическими нормами. Сестра уткнулась взглядом в ворох разноцветных листьев под метлой и тихо сказала:

– Простите…

– И вы меня, грешную, простите, – размякла Аглая. Сталь в голосе расплавилась, и она снова приняла верное решение: – Так, доча, с папочкой идите, за меня, грешную, тоже помолитесь. Икона Анастасии Узорешительницы в левом приделе. Я уже всё узнала. Я тут пока… На улице помолюсь. А то действительно в джинсах как-то не с руки… – Она бросила скептический взгляд на свои стройные ноги: – Или – не с ноги…

В храме Настенька была тихой, но сразу пошла к образу Спасителя. Она что-то шептала, а когда я тихонько подошел, то услышал лишь «папа Сережа» и «мама Аглая». И не стал мешать детской молитве. Нужно было еще заказать сорокоуст о здравии Анастасии. А то и неусыпаемую псалтирь, которую читали круглые сутки в обители сёстры. Настя нашла меня у иконы целителя Пантелеимона. Я тихонько указал ей на небольшой образ Анастасии Узорешительницы, на что она шепнула:

– Я всё сказала Отцу Небесному, что надо – Он ей сам скажет…

И в этих словах было столько детской непосредственности и веры, что я сразу понял: Он ей скажет. И вспомнил эпизод из Евангелия, где Иисус говорит ученикам не запрещать детям приходить к Нему: Ибо их есть Царствие Небесное. Именно этой непосредственности…

– Больных должны причащать без поста, – вернула меня на землю Настя, и мы пошли спросить об этом у дежурной сестры в церковной лавке.

* * *

Вечером приехал на пыльном уазике «Патриот» Василий Абдурахманович. С ним приехал и встревоженный, взъерошенный Витя. Пока они с Настей обнимались и делились новостями, как брат с сестрой, директор детдома излагал нам суровую и подлую действительность.

– Мне придется забрать Настю… – начал он, но немой вопрос в наших глазах был настолько сильнее всего того, что мы с Аглаей могли сказать, что он на какое-то время потерял дар речи.

Опустил глаза в пол и стоял, как нашкодивший школьник, переминаясь с ноги на ногу.

– Дело в том, что они раньше вас подали документы на удочерение. У них преимущество.

– И деньги… – добавил я.

– Большие деньги, – согласился он.

– Они вот так прямо хотят усыновлять-удочерять больных русских детей? – с непримиримой ненавистью в голосе спросила Аглая.

– Они обеспечат ей дорогостоящее лечение, – предположил я, уже начав смиряться.

– Вы что, дурак? – рубанул вдруг Василий Абдурахманович.

– В смысле?.. – удивился я.

– В прямом! – раньше меня догадалась Аглая. – Тут ты будущего не видишь, футуролог! – В ней включилась сварливая жена.

– Они дадут ей умереть. Первым умрет пораженный мозг, а там…