Kitabı oku: «Четыре», sayfa 5

– Ну так пойдешь?

Серёга засунул руку в карман и нащупал там мятую «трешку», что выдала мать на «после экзамена», а значит – мороженое в антракте или что-то еще позволить себе в буфете можно.

– Пойду.

И тут Вера сама взяла его под руку, отчего он чуть не потерял сознание, а вошедшие в этот момент во двор Гоша и Лёша, увидевшие уже только их спины, переглянулись долгим и многозначительным взглядом.

– Ничего себе! – оценил увиденное Леша. – Везет же дуракам!

– Похоже, эта дылда увела у нас другана, – явно обозлился Гоша.

Они незаметно проводили их до здания филармонии, а поняв, что те идут на концерт рок-группы, пусть и туркменской, окончательно предались зависти и обсуждению вариантов своего дальнейшего поведения.

– А я ему билеты на «Савояры» доставал, – процедил сквозь зубы Гоша таким тоном, как будто Серёга должен был вернуться и отдать ему свой билет на «Гунеш».

– А я его в кинобудку к дядьке водил, мы три раза бесплатно «Непобедимого» смотрели.

Но Серёга не вернулся, и билет никому из закадычных друзей не предложил. Он даже не заметил, что за ним пристально и обиженно следили.

В легком летнем сумраке, посреди других счастливых обладателей билетов – в основном комсомольской элиты – они возвращались с Верой домой, восхищаясь техникой игры музыкантов, хотя и не всё понимали в этой сложной и переменчивой музыке.

– А как он синкопировал! А какое глиссандо потом!..

– А я вот думала, можно ли под такое танцевать…

– Сложно… Ритмы такие…

У подъезда Веры остановились, и Сергей только сейчас понял, что держит ее за руку. Не просто держит, отпускать не хочет. Этакая неловкая минута, когда надо что-то сказать, а в голове сладкая вата. Но лучше бы он ушел сразу.

У подъезда визгнула тормозами черная «Волга», дверца открылась, и оттуда появился плотный мужчина в черном костюме с привычным выражением начальника на лице. Он прошел мимо них, но на крыльце остановился, вполоборота бросил:

– Вера, домой.

Вера его не испугалась, но подчинилась. Подмигнула Сергею, высвободила ладошку и ускользнула вслед за отцом. А вот у Сергея на спине почему-то выступил холодный пот. Нет, он тоже не испугался, скорее, смутился, но предательский пот выступил.

* * *

Ванюшка и Аникий пекли в костре картошку. Парень принес с собой от матери банку соленых груздей, растительное масло и целую сетку овощей. Они только что уложили несколько бревен в стены часовни, которую мало-помалу складывал монах.

– Да это праздник какой-то! – искренне обрадовался Иоанникий.

– Дядяникий, так она еще и говядины сыровяленой послала. Сама делала. Но вот не знала, будешь ли ты ее есть. – Иван немного смутился, будто на преступление какое монаха подговаривал.

– Так пост, – улыбнулся отшельник, – но от добрых людей грех и гордыня не угоститься. Только чуть, из уважения к твоей маме.

Веточками они выкатывали из углей дымящиеся клубни.

– Как в пионерском детстве, – улыбался Аникий.

– У тебя пионерское детство было? – зацепился Ванюшка.

– В другой жизни. Ой, а грузди-то какие – чудно хрустящие…

– Ты, Дядяникий, как ребенок, такой чепухе радуешься.

Аникий подмигнул:

– А чему еще радоваться? Утром солнышко встало – радуюсь. Сам встать смог – радуюсь. Ты в гости пришел – радуюсь. Смотри, какой у нас праздник на траве!

– Да уж… Уф-ф… – Ваня обжегся рассыпчатым чревом картофелины. – Ты мне когда-нибудь расскажешь, почему ты в монастырь ушел, а потом сюда?

– Да хоть сейчас, – снова подмигнул ему из-под седой пряди на густых бровях Ани-кий. – Делать мне там стало нечего, вот и ушел. Я там никому не нужен, кроме Бога, а самому кому-то в друзья и родственники навязываться не с руки. Понимаешь?

– Вроде как и понимаю, но не понимаю.

– А и не надо тебе. У тебя вся жизнь впереди. И Валя. – Монах прищурился, как заговорщик.

– Валя, – ответно улыбнулся юноша. – Морсу вот еще… – Ваня протянул Аникию пластиковую бутылку. – А что до того, как ты ушел, было?

Ваня и сам напрягся от своего вопроса. Боялся, что заденет своего мудрого друга за живое или причинит боль какую. Но тот вдруг ответил совершенно непринужденно, даже радостно как-то:

– А ничего, Ванюша, не было. Ты же не помнишь, что до твоего рождения было?

– Конечно, не помню, – чуть не подавился парень. – Только родители рассказывали.

– Вот, а мне рассказать уже никто не может, а сам я не помню.

– Не помнишь или не хочешь помнить? – стал вдруг серьезным Ваня.

– А есть какая-то разница? – вздохнул отшельник.

– Не знаю, думал, ты мне расскажешь. А часовня в честь кого будет? – глянул парень на сруб.

– В честь Веры, Надежды, Любови и матери их Софии.

– А я вот еще спросить хотел. Знаю, что ты женщин избегаешь, уходишь в чащу иной раз. А если мы с Валей жениться надумаем, ты нас благословишь? – Ваня снова засмущался. – Мать сказала, ежели Аникий скажет, то и мы с отцом против не будем. Да они и так не против.

– Благословить любовь – дело доброе. Только венчайтесь в миру. А вот сохранить любовь – дело сложное.

– Да я ее всю жизнь любить буду! – почти вспылил неким сомнениям отшельника Иван.

– Конечно, будешь, – спокойно согласился монах. – Школу окончите, тогда и приходите. А можете и так приходить. Поет она хорошо.

– А ты откуда слышал? – Ваня даже бейсболку козырьком на затылок развернул.

– А кто третьего дня по лесу с ней ходил? Так славно она пела «Там, где клен шумит». Так только Зыкина пела. И откуда Валя эту песню знает? – подивился монах. – Потом еще современные ансамбли пели.

– Ага! Говоришь, ничего из той жизни не помнишь! – подловил собеседника Ваня.

– Хорошие песни – они сквозь историю живут. Пока народ жив. Это же душа народная поет.

– А Валя – она почему-то больше старые песни любит. У нее, представляешь, пластинки! Винил! И проигрыватель еще допотопный.

Неподалеку у кого-то под ногами хрустнули ветки. Ваня встрепенулся, всматриваясь в солнечную прозрачность еще не одетого апрельского леса.

– А ведь кто-то к тебе идет, Дядяникий, – насторожился он. – Без меня идут.

– Я знаю, – спокойно ответил отшельник. – Мать дочку ведет.

И правда, через три минуты на небольшой поляне, где трапезничали монах и юноша, появилась женщина лет тридцати, которая вела за руку испуганную бледную девочку лет шести. Обе были в темных платках, резиновых сапогах и долгополых плащах. Они стали бесцеремонно рассматривать сидящих у костра. Видимо, ожидали увидеть что-то другое. Тертая скуфейка на седой нестриженой голове Аникия, застиранный подрясник и прочные армейские берцы на его ногах, видимо, были не тем, чего они ожидали. А главное – он приветливо улыбался с половиной дымящейся картофелины в руках.

– Присаживайтесь, люди добрые, – позвал он.

– Нам Иоанникий нужен, – недоверчиво, но правильно назвала имя женщина.

– Я и есть он, – сообщил отшельник.

– Это дядя Аникий, – подтвердил на всякий случай Ваня.

– Да вы присядьте, отведайте с нами горячей картошечки с дороги. С областного центра ведь ехали, – снова пригласил Аникий. – Как вас зовут?

– Маргарита. А это, – женщина поправила чуть съехавший на лоб платок у дочери, – Ксения.

– Ксюша! – обрадовался Аникий. – Иди к нам.

Девочка несмело сделала несколько шагов к костру. Аникий разломил ей картофелину и протянул половину. Вторую – матери.

– Вот – еще грибочки чудные.

– Да мы не кушать пришли, – сообщила Маргарита.

– Я знаю, – ответил Аникий. – Только не ко мне надо было. К врачам. Они успеют, если всё вовремя сделать.

Женщина отложила на скатерть-тряпицу картошку и посмотрела на Иоанникия с вызовом.

– Да те врачи мне всю кровь выпили! А подруга сказала к вам идти. Вы ее дочь от немоты вылечили.

Аникий печально вздохнул:

– Я никого не лечу, не исцеляю. Это только Спаситель может. А девочка та не немая была. Просто говорить не хотела. Как увидела, что на Земле зло, так и решила, что говорить не стоит. Я ее просто убедил, что есть еще с кем, кроме Бога, здесь разговаривать. Она сначала со мной помолилась, а потом и с другими говорить стала. Вот и всё.

Маргарита смотрела на монаха недоверчиво.

– Так всё и было, – снова подтвердил Ваня.

– Стало быть, ничем не поможете? А мне сказали… – Маргарита сошла с лица.

– Вот она потому и не говорила… Но я вам помогу, – вернул женщине надежду Аникий. – Поедете в нейроцентр, там есть хирург – Георгий Иванович. Надо успеть, пока он не в запое…

– Что? – встрепенулась Маргарита. Даже Ксюша вздрогнула, подавилась картошкой, Ване пришлось похлопать ее по спине и дать морсу. – Он что, алкоголик?

– Да, пьяница. Но это не самый страшный грех. Зато врач от Бога. Он всё сделает правильно. – Иоанникий говорил медленно и, казалось, убедительно. Но недоверие не уходило из глаз Маргариты.

– Я думала, вы тут помолитесь…

– Я помолюсь. Обязательно помолюсь! – уже причитал отшельник. – Но каждый свое дело должен делать, я помолюсь, а Георгий операцию сделает. Удалять надо опухоль, пока не поздно!

У Маргариты окончательно опустились, стекли вдоль тела на землю руки. Аникий посмотрел мимо нее в небо.

– Что ж вы все за чудесами, как в магазин или собес, ходите? – тихо и горько сказал он. – И я грешный раб Божий, а не экстрасенс, не шаман, не доктор даже. Я вообще никто. Поедете к Георгию? – Он почти взмолился.

– А куда деваться? – приняла неотвратимое Маргарита. – Выходит, зря мы столько сюда отмахали?..

– Восемьдесят три километра триста шестьдесят семь метров… – задумчиво заметил Ани-кий, отчего подавился уже Ваня, с удивлением глядя на своего друга.

– Откуда такая точность? – вдруг улыбнулась Маргарита.

– Не знаю. Я математику в школе не любил. Думал, что зря ее учу, – подмигнул ей отшельник.

Женщина оценила его посыл, покачала головой из стороны в сторону, взяла обратно в руку картофелину и смачно откусила. Зажмурилась:

– А вкусно-то как!

– Ну вот, а говорите, зря ехали! Где бы еще такой рассыпчатой картошки из костра поели? – озвучил Ваня то, что почувствовал в словах Аникия.

* * *

– Я – в медицинский, мать сказала, – заключил Гоша и выстрелил «бычком» сигареты в крапиву.

– Ты же в лётное хотел? – удивился Сергей.

– Мать сказала, в медицинский, оттуда в армию не забирают и всегда при хлебе. Да и по биологии и химии у меня пятаки, – объяснил Гоша. – А нос сломан, на медкомиссии сказали, сначала носовую перегородку править…

– А я в нефтянку, – прищурился на друзей Леша. – На севера потом поеду. Вот там – деньги. Романтика. И военная кафедра, кстати… А ты так и пойдешь в универ? – Он саркастически ухмыльнулся, глядя на Сергея. – После первого курса служить отправят.

– Ну, отправят, значит, отправят. Отслужу – и никому не должен. Потом никто пальцем тыкать не будет, как в мокрицу.

– Серый, два года потеряешь, а можешь и в Афган загреметь, пустыни там орошать кровью будешь. А хуже того, как Толик, – ногу там оставить.

– Так и там кто-то должен, – вздохнул-ответил Сергей.

– Так оно, – сплюнул под ноги Лёша.

– Так оно, – сплюнул следом Гоша.

– Так мы идем? – На тропе пустыря появилась Вера, остановилась в нескольких шагах.

Парни крутнули в ее сторону головами. Сергей поднялся. Они еще вчера договорились с Верой пойти на выставку необычного художника Константина Васильева в картинную галерею.

– Я пошел, – коротко бросил друзьям Сергей.

Те понимающе кивнули.

– Привет, Вера! – улыбнулись в голос девушке.

– Привет…

Сергей и Вера уходили под руку в сторону недалекого центра. Лёша и Гоша с нескрываемой завистью смотрели им вслед. Первым очнулся Алексей.

– Завидуешь? – подцепил он Георгия.

– Завидую, – честно ответил он. – Бывает же такая любовь с первого взгляда. Я себе такую же найду.

– Не найдешь, – подлил скептицизма Лёша, – такая в единственном экземпляре, как снайперский выстрел Амура.

– Ну и чё? Теперь не жить, что ли? – обиделся вдруг Гоша.

– Чё не жить-то? – засмеялся Алексей. – Пошли, у Гороха сегодня в «свару» играют. Может, нам масть попрет, мне мотоцикл за долги продавать неохота.

– Пойдем. Мне Горох пластинку «Аббы» еще месяц назад обещал. «Супертруппа» – альбом.

– Супертрупы… – перефразировал Лёша, и они отправились к Ваде Горохову, который славился в районе как почти официальный фарцовщик и содержатель своеобразного притона для любителей джинсы, современной музыки, жевательной резинки и иностранной литературы.

* * *

Сибирь – это такая огромная страна в огромной стране. В сущности, Россия и стала огромной страной за счет Сибири и Дальнего Востока. А без них была просто большой. Но не получилось у нее ощетиниться от Востока грядой Урала. Перевалили через него сначала новгородцы, а потом и казачки. И вслед за Богом увидели, что это хорошо.

Иоанникий тоже видел, что это хорошо. И если до армии он стремился на Запад – в Москву, в Ленинград, в Ярославль, в Киев, в Ригу и Вильнюс, где уж совсем Запад, а вот служить его отправили на другой край географии-ойкумены – на тот самый Дальний Восток. Да на самый-самый, на заставу Ратманова. Восточнее уже только Аляска, которую Россия американцам продала, да денег так и не получила. Кому остров Ратманова, а кому – Имэлин, как его чукчи называют. Но – всем – точно посередке Берингова пролива. А ведь на соседнем Диомиде, или, по-нашему, острове Крузенштерна, первыми были казачки Семёна Дежнёва. Но теперь между островами проходит американо-российская граница. А когда-то проходила советско-американская.

Иоанникий смотрел на неспешное течение Тавды, и ему чудилось, что она впадает в воды Тихого океана. Вода завораживала монаха больше, чем огонь. Она несла в себе какое-то древнее знание обо всём. Она была живее и сильнее огня, хотя однажды чуть не забрала в себя отслужившего всего год молодого пограничника.

* * *

Поселок Нижняя Тавда, как и река, медленно тек во времени. Менялись эпохи, а вода была всё та же. Из заторможенных и вроде как разбуженных гласностью восьмидесятых его просто вынесло в бурные девяностые, но бурными они для поселка не стали. Застиранный дождями красный флаг над сельсоветом поменяли на блеклый триколор, председателя сельсовета переизбрали в главы администрации и жили почти так же, как жили до пресловутой демократии.

Демократия в деревне – она всегда. Разве что вздыхать стали больше у телевизоров да осваивали интернет. Ушлые сельчане открыли несколько частных магазинов, которые основной доход традиционно делали на торговле спиртным и сигаретами, да начальство стало приезжать чаще, чтобы имитировать близость к народу и захолустью. Немного взбодрились, оживилась молочная ферма, сверху дали какие-то гранты на развитие фермерских хозяйств, подновили среднюю школу, а склад снова перепрофилировали в храм, и даже приехал служить в Тавду молодой и порывистый батюшка, который стал блюсти нравственность и наставлять заблудших на путь истинный. Он бывший военный, потому за глаза его иногда называли замполитом, ибо по вопросам воспитания бежали к нему за советом и Василий Андреевич, и директор, и завуч школы.

А сам отец Димитрий хоть и был глубоко (с какой-то малой войны) верующим человеком, но на проповеди мог народ и построить, а саму проповедь озвучить в командном тоне. Сельчане не обижались, потому как грехи пьянства, блуда, лени и зависти в себе на трезвую голову осознавали. А главное – понимали, что в селе должен быть кто-то помимо Василия Андреевича, чтобы их этими грехами попрекать и учить добру и любви. Тем более что самого Василия Андреевича они тоже попрекали, то мусор плохо вывозят, то вода ржавая из скважин артезианских в дома пошла, то труба перемерзла…

А отец Димитрий отвечал только за духовное, и потому придраться к нему было невозможно – водку он не пил, на иномарке по селу не рассекал, во флиртах замечен не был. Только один раз наведались к нему с Большой земли несколько крупных ребят, одетых в камуфляж, на крупных черных внедорожниках, отстояли службу, а потом помянули неизвестных героев так, что поселок вздрогнул от их грустных и протяжных песен о какой-то далекой войне. Но – не более того. Сам же отец Димитрий, как рассказывали потом Василий Андреевич и участковый, выпил всего одну молчаливую нечокаемую рюмку, после чего только подпевал. Но суров был батюшка, суров.

Вот и сейчас, приметив стоявшего у храма Иоанникия, стрельнул взглядом так, что приходский кот Барсик на всякий случай спрятался под скамью. Об отшельнике Димитрий много слышал, но сам к нему не ходил. То ли себя выше званием полагал, то ли, наоборот, его. Но, завидев монаха на своей территории, с ходу спросил как-то казенно и как-то киношно:

– К какой обители приписан? Ксива есть?

Видимо, так ему казалось, что он выглядит строго и по-командирски. Аникий не возражал. Потупился.

– Тельник у меня, – ответил он. – Главный христианский документ. А устно – молитва.

– Годится, – улыбнулся находчивости отшельника священник.

– Чего пришел?

Аникий совсем сник:

– Так исповедоваться надо.

Отец Димитрий на какое-то время потерял дар речи, потом глубоко вдохнул и выдохнул со словами, как будто ему сейчас сделали большое одолжение:

– Ты? Ко мне?

– А как? К кому мне еще идти? В лесу только деревья, в реке – вода. В небо и так каждый день исповедуюсь. Без таинства как?

– А я думал – литургию вместе отслужим, – совсем потеплел отец Димитрий и даже погладил до сих пор пахнущей ружейным маслом ладонью свою курчавую бородку.

– Так и отслужим, если позовешь.

– Родные, – обратился к ждавшим его по частным делам прихожанкам священник, – простите, на сегодня отложим всё. Видите, брат пришел. А на вечернюю службу приходите. Слышали?.. Иоанникий со мной служить будет.

Молва о том, что отшельник объявился в храме, да еще и будет служить с батюшкой, мгновенно облетела поселок, и на вечернюю службу собрались любопытства ради даже те, кто до этого заходил в церковь только за святой водой или куличи освятить. То есть за обычаем, а не для разговора с Богом. А служба получилась на диво проникновенная. Многие узнали, что навечерие Благовещения Пресвятой Богородицы – это день Захария Постника. И в этот вечер отец Димитрий вовсе не командирским голосом и без упрека в нем читал проповедь, а потом вдруг повернулся к своему гостю и сказал:

– Слово предоставляется отцу Иоанникию.

Стоявший с тихой молитвой в уме и сердце Иоанникий вздрогнул от неожиданности, окинул взглядом смотрящих на него и с любовью, и с любопытством сельчан, но перечить не решился. Сделал шаг, встал рядом с отцом Димитрием:

 
В чужбине свято наблюдаю
Родной обычай старины:
На волю птичку выпускаю
При светлом празднике весны.
Я стал доступен утешенью;
За что на Бога мне роптать,
Когда хоть одному творенью
Я мог свободу даровать!
 

И вдруг он достал из-за пазухи пичугу, отпустил ее, и она, чирикнув под куполом, пулей унеслась в раскрытые весне врата.

Прихожане хотели было аплодировать, но отец Димитрий остановил их одним только взглядом.

– Чего это? – тихо спросил он отшельника.

– Пушкин. Александр Сергеевич Пушкин, – пояснил Иоанникий, но потом сообразил, что спрашивают его не про стихотворение «Птичка», а про ту, что улетела. – А, пичуга, зимой чуть не замерзла, подобрал в лесу, а сегодня самый лучший день отпускать на волю…

И снова хотел народ в ладоши хлопать, но не решился. А Иоанникий поклонился всем в пояс и поблагодарил:

– Храни вас Бог, люди добрые.

* * *

– Вы Георгий Иванович? – Женщина держала за руку тихую девочку. В другой у нее был пакет с документами и обследованиями.

– Он же Гога, он же Гоша, – начал было перешучивать киногероя врач, но осекся – во взгляде женщины были боль и безысходность. – Я…

– Сделайте Ксюше операцию, – глухо, но требовательно произнесла Маргарита.

– Я? – будто испугался хирург. – Я с сегодняшнего дня в отпуске, вот, Валерий Михайлович сделает. Он даже лучше, чем я. А я только за документами на работу зашел…

– В запой собираетесь? – огорошила и самого Георгия Ивановича женщина, и его коллегу Валерия Михайловича. Тот аж крякнул, но едва сдержал неуместный хохоток.

– Это мое личное дело, – немного обиделся Гоша, он же Гога.

– Да, конечно, – согласилась Маргарита, – но Иоанникий сказал, что только вы сделаете так, как надо.

– Иоанникий? – Георгий Иванович опустил голову, а потом и присел на стул. Машинально протянул руку: – Давайте ваши документы. «КаТэ» здесь?

– Здесь, – засуетилась рукой в пакете Маргарита. – Вы уж помогите, я вам потом сама наливать день деньской буду. – Мгновенно статная красивая современная женщина превратилась в добрую русскую бабу. – И таких закусок наделаю…

Так причитала, что и Валерий Михайлович подошел.

– Поможешь? – спросил его Георгий Иванович, глядя пленку снимка на свет.

* * *

В первый раз Сергей поцеловал Веру в кинотеатре. Банально, но правда. Он даже не помнил, какой они фильм смотрели… Сначала он взял ее руку в свою, ощутил тепло на кончиках подушечек ее пальцев, приложил к губам тыльную сторону ладони девушки, а когда она повернула к нему лицо, решился поцеловать… Сидевшие за их спинами зрители не протестовали, а лишь посоветовали пересесть на последний ряд, благо что сеанс был дневной и места в зале имелись.

С момента того поцелуя в жизни Сергея всё остальное отошло на второй, третий и другие планы. Образ Веры заслонял собой любые события, обстоятельства, перспективы и насущные задачи. Учился он хорошо, вернее, отлично, но теперь даже сквозь страницы любимых книг на него смотрела Вера. Наверное, с ней происходило то же самое… Наверное. Хотя Вера и «наверное» совместимы ли? Во всяком случае, Вера даже учиться стала хуже. Первую сессию закрыла с тройками, отчего Сергею пришлось выслушать от отца Веры науку о системе предпочтений. Нет, бывалый начальник не был против любви и отношений его дочери с «безродным» романтиком, он просто прочитал традиционную в те времена лекцию о том, что всякий человек должен приносить пользу обществу, а для того, чтобы ее приносить, надо сначала стать кем-то, то есть выучиться. В сущности, четвертьчасовое назидание можно было свести к одной последней фразе:

– Короче, учиться-то надо. Об этом не забывайте. Ты понял?

– Понял, – согласился Сергей, но ничего поделать ни с собой, ни тем более с Верой не мог.

Он даже не мог подобрать каких-то особо возвышенных слов для того, чтобы передать свои чувства, хоть как-то определить степень своей любви к этой девушке. Таких слов просто не было. Даже у великих поэтов он их не находил. Нет! Однажды прочитал что-то похожее на собственное состояние у Николая Заболоцкого в «Можжевеловом кусте»… И они с Верой просто плыли вместе сквозь время и пространство, сливаясь в единое, то самое – данное Самим Богом, но еще не осознаваемое, просто потому, что по-другому даже и не могли, не хотели, мысли не допускали и прощали друг другу всё, потому что измене или предательству в их пространстве не было места, даже намека на него.

Гоша и Лёша смотрели на этот полет с доброй завистью, а Веру негласно зачислили во все достойные и разбойные мужские компании как вторую ипостась Серёги. Впрочем, и Вере завидовали и бывшие одноклассницы, и нынешние одногруппницы не потому, что влюбился в нее красивый и талантливый, а потому, что видели, нутром чуяли – любит по-настоящему. Так, как и в книжках не напишут. И поэтому все одобрительно махнули на эту пару рукой: всё, там всё сложилось, там любовных треугольников быть не может, на этих только любоваться.

Сергей и Вера всерьез думали о свадьбе, когда после первого курса Галина Сергеевна достала из почтового ящика повестку в военкомат, напоминавшую о священной обязанности каждого гражданина СССР. В те времена обучение в вузе не давало никаких отсрочек и прочих привилегий по отношению к воинскому долгу, а «косить от армии» у большей части молодых людей было не принято, потому что неприятно. Потому разговоры о свадьбе и счастливом семейном бытии автоматически отложили на «после армии»…

* * *

На носу у Вани были веснушки. Пять. Их нежно пересчитывала Валя. Но именно весной проявлялась шестая, что очень Валю веселило. Правда, в октябре эта веснушка становилась блеклой, а в ноябре исчезала, чтобы вновь проявиться в апреле и веселить Валю.

– Здравствуй, дорогая! – со смехом приветствовала ее Валя или сообщала смущенному Ване: – Ну вот, не потерял за зиму шестую.

– Дядяникий сказал, что всё у нас будет хорошо. – Ваня поправил прядь волос на лбу Вали.

– Ну, а без Аникия никак?! – притворно обиделась Валя.

– Как… – утвердил, но еще более смутился Ваня. – Но лучше с Аникием. Он у Бога попросит, и всё будет хорошо. Разве плохо?

– Мне сейчас хорошо. – Валя поцеловала своего любимого в ухо и туда же прошептала: – На Бога надейся, а сам не плошай.

– Я что – плошаю? – хотел, в свою очередь, обидеться Ваня, но близость Вали заслоняла всё остальное.

– Да нет, всё нормально, просто будь таким, какой ты есть.

– Буду, – твердо пообещал Иван. – Дяденикию нравится, как ты поешь. Он, когда мы по лесу гуляли, слышал. Сказал, что голос у тебя от Бога.

– Он хороший, добрый, – согласилась Валентина. – А знаешь, отец говорит, что он мог бы какую-нибудь работу делать, а не в небо молитовки шептать.

«Дурак твой отец», – хотел сказать Ваня, но, разумеется, не сказал.

– И ты тоже так думаешь? – вот что сказал Иван.

– Нет. Я думаю о том, что большинство людей не понимает, почему он шепчет в небо.

– Да, – коротко согласился Ваня.

– Как ты думаешь, его там слышат?

– И думаю, и верю, что Бог его слышит. И тебя слышит, как ты поешь.

– Наивный ты, как Аникий, – улыбнулась Валя, прижав указательным пальчиком веснушчатый нос Вани, и поцеловала его на этот раз в губы.

* * *

Георгий Иванович Келлер (в детстве Гоша, он же Гога) действительно был похож на замечательного русского актера Алексея Баталова в его самом звездном амплуа – «Москва слезам не верит». Гоша был каким-то далеким родственником царского генерала Фёдора Артуровича Келлера, который один из немногих русских генералов не участвовал в заговоре против царя и был убит солдатами в 1919 году. Это не помешало более близкому родственнику, родному деду Григория Ивановича, воевать в Красной армии против своих единокровных во время Великой Отечественной, а самим немцам в начале мутных девяностых приглашать знаменитого нейрохирурга Келлера в Германию на ПМЖ. Звали очень, деньги обещали большие, но Георгий Иванович рассудил так:

– Я по русски-то с ошибками пишу, а тут еще немецкий учить. Бетховена и Вагнера мне и здесь никто слушать не мешает.

Уговаривали еще не раз, сулили золотые горы цивилизованного мира, но Келлер продолжал оперировать в областной больнице в условиях, близких к полевым, спасая жизни потомков солдат – своих дедов.

– Два моих деда с ними воевали, все равно когда-нибудь припомнят, – отшучивался он на удивление коллег.

Кроме того, в Германию не хотела ехать и его жена – хирургическая сестра Елена Андреевна, которой он предложил руку и сердце прямо во время операции, когда она в тысячный раз вытирала пот с его лба стерильной марлей. Он просто сказал ей в глаза над маской: «Будьте моей женой, мне очень нужны ваши нежные руки не только в операционной». Она в ответ только согласно моргнула. Но вот в Германию ехать не хотела, потому как мать ее даже и не думала бросать в деревне жалкое с точки зрения наступившей рыночной экономики хозяйство и захудалый огород, на котором каждую весну чуткие руки хирурга окучивали несколько гектаров картофеля.

Единственным недостатком Георгия Ивановича, помимо вырезанного, как и у киношного героя аппендицита, были запои. Для того чтобы погрузиться в сознательное пьянство, он либо специально брал отгулы или отдавал этому безумию часть отпуска. Не многие его осуждали, потому как трезвомыслящие люди понимали, что по-другому замечательный хирург не умел снимать напряжение, а учиться всяким там здоровым образам жизни тому, кто спасал жизни других, было некогда. Но в действительности Георгий Иванович заливал больную память.

Первый раз он напился, когда узнал, что в армии погиб его друг детства Сергей Снычёв. Нет, не в тот день, когда узнал. А года через три, когда родители Сергея решили поставить на кладбище звездочку с его именем, и, кроме родителей Серёги, были на кладбище только Вера, недавно похоронившая своего отца, Лёха и сам Гоша. Поминок, понятное дело, не было, но трое молодых людей «сообразили» их, как водится, на троих. Лёша и Гоша пили почти без закуски водку, а Вера немного пригубила вина. Гоша еще и еще раз расспрашивал Алексея, которого после прогулов на первом курсе выгнали из института, и он тоже отправился служить в армию. Да со своим-то прагматизмом попал аж на три года на Тихоокеанский флот, то есть был совсем (по русским меркам) недалеко от места службы Сергея.

– Ты правда об этом слышал? – в который раз переспрашивал Гоша.

– В газетах, понятно, не писали, но по всему флоту слышали, что по какой-то надобности погранцы отправили с Ратманова катер – прапорщика и двух солдат на Большую землю. А там шторм… Поиски ничего не дали. Ну и нам потом лекции да приказы начитывали, как себя вести в подобных условиях…

– Жуткая смерть, – прошептал Гоша, которому предстояло насмотреться в жизни немало разных смертей. – И тел не нашли?

– Какие тела? Море – могила. Баюкает…

Вера навзрыд заплакала, и забывшие о ней друзья спохватились, перестали об этом говорить, налили еще по одной. Все трое почему-то чувствовали на себе часть вины за смерть Сергея, но залить ее вином не получалось. И спустя несколько лет, когда это чувство накатывало, Георгий Иванович брал определенный только им самим по объему и литражу запас алкоголя и «соображал», как теперь стали говорить, в одно лицо. Вера от безысходности одиночества через пять лет вышла замуж за удачливого бизнесмена Алексея Ивановича Чупина, успевшего вовремя подсесть на нефтяную трубу. Чуть позже женился и Келлер на той самой медицинской сестре Елене Андреевне, которая стала ему самым верным и самым понимающим другом. Как когда-то Вера и Сергей, они прощали друг другу всё. Вот и сейчас она встретила его дома у накрытого стола, на котором уже стояла стартовая бутылка для снятия стресса.

– Наливать? – спросила Лена.

– Нет, у меня завтра сложная операция.

– Ты же в отпуске? – удивилась жена.

– Отпуск попросили отложить.

– Кто? Главный врач?

– Бери выше. Бог.

Больше Елена Андреевна ни о чем не спрашивала. Просто убрала бутылку в холодильник.

* * *

– Снычёв! Джапаридзе! Пойдете с прапорщиком Улитиным на материк. На склад. Ясно? – Командир отряда по какому-то только одному ему понятному наитию выбрал двух бойцов в помощь начальнику вещевого склада.

– Так точно! – ответили бойцы в один голос.

– Дуйте на берег, он уже там.

«Берег или прапорщик», – хотел переспросить-пошутить Сергей, но разумно не стал.

– Товарищ капитан, так это, шторм обещали… – посмел усомниться в правильности приказа рядовой Джапаридзе.