Kitabı oku: «Цвет тишины», sayfa 33
21
***
Когда было принято решение о сносе здания и стало понятно, что кафе придется закрыть, часть книг Тахти принес в общагу. Рильке переехал к друзьям на чердак, и Тахти уже пару недель жил в комнате один. Ребята помогли ему сдвинуть кровати к одной стене, а стол – к другой, и в комнате вдруг стало можно ходить. Не пробираться бочком, а именно ходить. Как люди.
– Ну и траходром, – сказал как-то Рильке, глядя на кровать. – Вот это я понимаю.
Рильке оставил ему чайник и плитку, годовые запасы макарон, которые еще остались с черной пятницы в той палатке на углу, с вывеской «гипермаркет». Но с пола исчезли клубки проводов, стены больше не пестрели постерами, и никто не наигрывал на цифровом фортепиано. Свобода одиночества должна бы расслаблять, но Тахти чувствовал себя так, будто он опоздал на поезд.
Тахти заварил чай, они сидели с Рильке за их столом. Рильке казался одновременно другим и прежним. Он уже перешагнул пропасть в новую жизнь, оставил позади общагу и институт. Тахти еще только предстояло это сделать.
– Поверить не могу, – говорил Рильке. – Про Триггве.
– Я сам поверить не могу, – сказал Тахти.
На шее у Рильке висела короткая цепочка без украшений, на руках появилась пара простых колец.
– То есть у тебя все-таки есть родня, – сказал Рильке.
– Мы решили подать документы на подтверждение родства. Но в принципе это и так точно.
– Это получается, ты всю жизнь жил с отчимом?
– Ну да, – кивнул Тахти. – Зато теперь понятно, почему он так холодно ко мне относился. Как к чужому. А я и был чужим.
– Жестко, – Рильке покачал головой. – Но ведь это же круто, когда у тебя кто-то есть. К тому же, Триггве крутой чел. И тебе будет, где жить, я так понимаю. Будешь жить в центре Лумиукко, с видом на парк.
– Да, если родство подтвердится, – кивнул Тахти. – Он уже показал мне мою будущую комнату. Блин, сюр такой, на самом деле.
– Сюр?
– Ну а как. Живешь такой, один на всей планете, и тут – на тебе. Оказывается, что у тебя есть отец, что у тебя будет дом, постоянный адрес и земля под ногами. Я уже давно от этого отвык.
– Я только однажды жил в семье, – сказал Рильке. – Тогда я тоже чувствовал что-то подобное.
– Ты не рассказывал.
– А чего рассказывать, – он сделал глоток чая. – У него была строительная фирма, она преподавала в музыкалке. Учила меня играть на фоно. У них круто было. Скажи мне кто заранее, я ни за что бы не поверил, что меня возьмут к себе такие люди. Меня? Да не в жизнь. Я прям как дома себя там чувствовал. Как будто не у чужих людей живешь, а… дома. С ними я понял, что такое иметь родителей.
Рильке прикрыл глаза и с шумом втянул воздух.
– Что-то случилось?
– Они разбились на машине. Погибли оба, – Он не смотрел на Тахти. – Меня вернули в интернат, – он помолчал. – Вот так, – он хлопнул ладонью по столешнице, посмотрел на Тахти с улыбкой, грустными, потемневшими глазами. – Больше меня никто в семью не брал.
Тахти смотрел на Рильке. И впервые видел его таким уязвимым, таким открытым, израненным и потерянным. И одновременно – таким сильным.
***
Тори зашла как-то под вечер, в черном корабельном плаще, с которого стекала вода. Тахти щелкнул чайник и звякал теперь кружками. Тори оставила у двери ботинки, на ней оказались разные носки, один зеленый в желтый горох, второй розовый с белыми пакетиками молока.
– Давай, я тебе помогу, – сказала Тори. – Что нужно сделать?
– Вон тот стул видишь? – спросил Тахти, и Тори кивнула. – Садись на него и сиди.
Тори застыла посреди комнаты с улыбкой, за которую ей прощали все.
– Эй, так нечестно!
Они говорили о книгах. На кухне горел уютный золотой свет, с чашек поднимался белый парок, а за окном уютно шлепал дождь. Под столом их колени соприкасались, нос щекотал запах карамелек от ее волос. Тори взяла наугад одну из книг. Книги из кафе теперь лежали на подоконнике и на полу. И на столе тоже.
– «Язык жестов»?
Тахти заглянул через ее плечо. Тори поцеловала его в затылок, отчего у Тахти мурашки побежали по спине.
– Это книга Серого, – сказал Тахти. – Не знаю, как она сюда попала. Надо будет ему отдать потом.
Тори пролистала книгу, открыла наугад. На иллюстрации собранные в кольца пальцы на обоих руках описывают окружность и встречаются около груди. «Семья».
На колени Тори упала фотокарточка.
На черно-белом снимке Сати и Серый обнимались на фоне портрета Сати. Этот снимок Тахти сделал тогда в кафе на телефон, перевел его в ч/б и отправил на электронную почту Сати. Значит, кто-то из них его распечатал. Тори перевернула фотокарточку. На обороте изящным путаным почерком зелеными чернилами написали: «Самый лучший день». Тахти узнал этот почерк. Его он уже видел в тетради Сати, много лет назад, когда они еще ходили на курсы. Было ощущение, что он заглянул в замочную скважину и подсмотрел интимную сцену. Постыдное ощущение, но на душе стало светлее.
– Это ты сделал снимок? – спросила Тори.
Обычно все говорили «фотка».
– Я, – сказал Тахти. – Это был день рождения Сати, и Серый нарисовал его портрет.
– Такую фотографию можно ставить в рамку, – сказала Тори.
– Серому негде ставить фотографии в рамки, – сказал Тахти.
– Я знаю, прости, – Тори закрыла книгу и провела ладонью по плечу Тахти. Ее руки были такими теплыми, такими приятными, прикосновение – легче перышка, нежное, родное. – А поснимай меня?
– Что? – переспросил Тахти.
– У тебя же есть фотоаппарат? Сделай пару кадров.
Тахти заправил в фотоаппарат пленку. На особый случай он приберег катушку слайда, потому что никогда не знаешь, когда может понадобиться сделать несколько хороших кадров. Сейчас был именно такой момент. Теплый свет, мягкие тени, красивая девушка. Его девушка.
***
Ханс, который учился на юриста, согласился помочь установить и утвердить родство, оформить все грамотно на бумаге. Прошло уже около двух недель, но Тахти все еще не пришел в себя. Насыщенный получался год. Он чуть не погиб, его уволили с работы, его выгоняли с общаги. А теперь вдруг оказалось, что у него есть не только друзья, но и родственники. Пока что в это трудно было поверить.
Они оба, и он, и Триггве, чувствовали непреходящую неловкость, когда встречались или созванивались. Тахти знал Триггве уже несколько лет, и отчасти привык к нему такому, каким его видел – улыбчивому, отдаленному, незнакомому. Теперь ему нужно было увидеть его в новом свете, разглядеть в нем свою кровь, и это было настолько странно, что казалось сюрреалистичным. Он будто все время спал и видел самый странный и яркий сон из всей своей жизни.
Триггве, казалось, боялся что-то не так сделать или сказать. Улыбался нервно, ронял предметы, путался в словах. Они занимались оформлением документов и поневоле проводили много времени в обществе друг друга. А Ханс, который с ними катался по конторам, наблюдал за ними и улыбался. Глаза его вовсе смеялись, но вслух он свои мысли не озвучивал.
Юристу было около восьмидесяти. Высокий, статный, с ежиком седых волос, он устроился в кожаном кресле за столом размером с футбольное поле и обвел взглядом собравшихся. Золотые очки-половинки сидели на кончике носа. Золото дорого оттеняло шикарный черный костюм и идеальный шелковый галстук.
Тахти сделалось неуютно под этим колким взглядом. В этом кабинете размером с целый остров, где по стенам до самого потолка тянулись массивные шкафы с книгами в кожаных переплетах, где уместился диван и пара кресел и еще оставалось достаточно места для поля для гольфа, а на столе можно было устроить вечер танцев, Тахти смотрел на свои неуместные стоптанные кеды и удивлялся, как его вообще сюда впустили.
Триггве легонько толкнул его плечом в плечо, и когда Тахти посмотрел на него, подмигнул. Ханс был занят бумагами. В элегантном сером костюме и кипенно-белой рубашке, выглаженной до хруста, он смотрелся здесь более чем уместно. Куда делся тот сорви голова, который впечатывал в стену нападающих и устраивал на льду драку за дракой? Мелькнула мысль, что однажды Ханс тоже отгрохает себе такой кабинет и будет смотреть на посетителей поверх очков-половинок в золотой оправе.
Они пришли сюда, чтобы подтвердить родство между Триггве и Тахти. Это казалось правильным. Это казалось единственно правильным. И честным. К тому же, так у Тахти появлялась прописка и право на наследство. Так у Тахти появлялся постоянный адрес.
***
Тахти переезжал несколько раз в своей жизни. С Верделя в Ла’а. С Ла’а в Лумиукко, к Соурам, от Соуров в приют, из приюта к Сигги, от Сигги в общагу. Сейчас он паковал свои вещи в очередной раз.
Смутно он помнил, как собирался в Ла’а. Кинул по минимуму то, что подвернулось под руку. Пара джемперов из тонкого хлопка, рубашки-поло, две пары джинсов. Фотоаппарат и статуэтка. Все поместилось в небольшой рюкзак.
За то время, что он жил на севере, вещей стало намного больше. Рюкзак стоял полный, и Тахти укладывал вещи в чемодан Рильке.
Когда Триггве узнал, что Тахти нужно в ближайшее время съехать из общежития, он предложил переехать к нему. У него была огромная квартира с видом на парк, и он уже устроил для Тахти комнату и студию. Но Тахти уже ехал в другое место. Он переезжал к Тори.
Вся его жизнь поместилась в рюкзаке, чемодане и трех небольших коробках.
Триггве обещал подбросить их на машине. Тахти спустился на улицу и увидел винтажный понтиак гран-при шестьдесят шестого года. Вокруг уже фотографировались какие-то ребята.
Они приехали на другой конец города, в промышленный район, где среди доков, стройки и грузовых контейнеров стояли старые кирпичные заводы. Теперь их усиленно превращали в арт-площадки, и они подсуетились, пока еще можно было урвать площадь за относительные копейки, и свили гнездо на пятом этаже бывшей парфюмерной фабрики. В доме не было лифта и мусоропровода. Горячую воду иногда отключали.
– Но зато свет никогда не отключают, – сказала Тори и улыбнулась.
Вышибленные пробки были больным вопросом на острове. Они до сих пор шутили на эту тему и вписывали бесперебойное электричество в разряд неоспоримых плюсов. Сати еще вписывал туда ванну, в которой можно было устроиться хотя бы полулежа. Рильке особенно важным было, чтобы из окна было видно море, чтобы он мог видеть, как зарождается лед. Тахти важнее было наличие лифта. Лифта не было. Тахти снова карабкался по лестнице. Снова на пятый этаж.
В этой квартире было аскетично и просто. Мебели мало, кирпичные стены, некоторые выкрашены краской цвета слоновой кости, чуть облезлой, зато окна от пола до потолка, вся квартира купалась в чистом белом свете. Вместо кровати они кинули на пол паллеты. Стол Тахти притащил из общаги, стулья откуда-то привезла Тори. Теперь у них был свой угол, свой дом.
***
Перед сном Тори читала Тахти вслух. Тахти лежал в кровати в полумраке, горели только торшер и настольная лампа с ее стороны.
Они сдвинули паллеты, получился своего рода подиум вдоль всей поперечной стены. На него сверху уложили впритык два матраса. Получилось что-то вроде королевского футона двести восемьдесят на двести, в котором можно было ночью друг на друга даже не наткнуться. Но спали все равно рядышком, как попугаи-неразлучники.
Тори отложила книгу и посмотрела на Тахти.
– Давай съездим в Ан-Лодалию, – предложила она вдруг.
– Что?
Тахти не успел перестроиться с книги на разговор. Тем более, на такой разговор. Возможно, если был он стоял, ему потребовалось бы присесть. Но он лежал, и падать было некуда. Тори была крайне предусмотрительна.
– Ты ведь давно хочешь туда поехать, – сказала она. – Давай съездим.
– В Вердель? – Тахти всегда мечтал туда вернуться, но это было сродни замкам из песка. Он не думал, что когда-нибудь действительно туда поедет. – Когда?
– Там будут праздники скоро, – сказала Тори. – Будет чуть побольше дней. А ты немного переключишься после всей этой ерунды с работой.
После трехнедельного больничного Тахти уволили из офиса. Преподнесли это как сокращение, но на самом деле им просто был нужен робот, а не живой человек. Тахти в тот вечер открыл бутылку шампанского, и они праздновали окончание той жуткой работы. Тахти написал несколько вариантов резюме и ни одно не отправил. Перспектива опять сидеть в офисе до смерти пугала его. Вот как некоторых пугает вид домашнего паучка. Вроде ничего такого, а коленки трясутся. Тори посоветовала ему взять тайм-аут и не думать об этом. С голоду они не умирали, и крыша над головой у них была, и отдых Тахти не помешал бы. А потом он найдет себе нормальную работу по профессии. Там, где ему действительно будет по душе.
– Поедем, – сказал Тахти. – Я очень хочу туда поехать.
Тори встала с постели, натянула его футболку и прошлепала в кухню. Изящная, гибкая, родная. Тахти лежал и слушал, как она звякает посудой. Он ожидал увидеть чай и чашки. Тори принесла бутылку вина и один бокал. Тахти улыбнулся.
– Знаешь, – сказал он, – я все думал, что хочу вернуться в Вердель. Все думал, там мой дом. А сейчас понимаю, что дом – это вообще не место. Это скорее ощущение. И сейчас я дома здесь. В Вердель поехать было бы круто. Хотя и больно. Но не потому что там дом. А просто потому что я там жил, и там было хорошо. Не знаю, много ли я вспомню, если приеду. Вряд ли много. Там красиво. Только ради этого уже стоит поехать. Но мой дом теперь здесь. Рядом с тобой.
Тори провела ладонью по его щеке, коснулась кончиками пальцев его губ – и он притянул ее к себе.
22
***
До дня рождения Серого оставались считанные дни. Они уже неделю планировали для него праздник. Накануне Сати подговорил Триггве, чтобы он отправил Серого куда-нибудь в магазин, пока они будут украшать кафе. Чтобы получился сюрприз.
– Хочется устроить ему настоящий праздник, – сказал Сати.
И на следующий день Триггве попросил Серого и Тахти сходить в магазин за апельсиновым соком и салфетками.
* Я же покупал, – сказал Серый.
– Прости, сок мы вчера вечером выпили, – соврал Триггве, и Сати перевел.
И вот, пока ребята втихаря наряжали кафе, Тахти гулял с Серым.
* Может, пойдем через набережную? – предложил Тахти. – Свет красивый.
* Давай, – сказал Серый, и Тахти удивился такому свободному решению выйти к воде.
Хороший это знак или нет, Тахти не мог понять. Серый улыбался, его белоснежный свитер напоминал чистый свежевыпавший снег. Вроде на душе было легко. Но едва уловимый флер темным маревом висел над ними. В его взгляде, в его улыбке, в его шаге скользила принятая, безнадежная грусть. Как проседь на волосах, которую можно спрятать, но невозможно изменить.
Серый не пошел на мостки, он спустился по мокрой лестнице к самой воде и зашагал по сырой серой гальке. Ветер лежал, и море катало спокойные темные волны. Холодный воздух играл волосами и полами распахнутого плаща. Серый пошел по самой линии воды, в шаге от моря, Тахти шел за ним следом. Тахти не знал, что так когда-то они ходили втроем каждый день. Серый. Сати. Рильке.
Веточки фукуса качались у самого края волн. Галька шуршала ровным, баюкающим гулом. Серый наклонился и поднял ракушку. Крупную, размером с две ладони, целехонькую. Он приложил ее к уху, стоял так, спиной к Тахти, и слушал. Тахти остановился в шаге от него и тоже слушал. Они оба слушали тишину.
Серый повернулся к Тахти, все так же держа ракушку около уха. На его лице была улыбка, спокойная, грустная, безнадежная.
Он протянул ракушку Тахти.
* Не слышу, – сказал он.
Тахти взял ракушку в руки. Шершавые ребрышки легли в ладони, словно море специально так задумало, чтобы ракушки несли в ладонях и подносили к уху.
* Послушай, – сказал Серый. – Там, внутри, море.
Тахти поднес ракушку к уху. Шум волн перебивал звуки, но он услышал. Гул волн, гул внутреннего моря, которое каждая ракушка несла в себе, несла с собой, куда бы ее ни забросило, всегда. Внутри нее всегда оставался ее дом.
* Мы как ракушки, – сказал Тахти. – В нас тоже внутри море.
Серый улыбнулся. Он это знал. Знал с тех пор, как услышал море в ракушке ципреи, тогда, в их лунной спальне на Пятом. Море никуда не делось. И никуда не денется.
* Я решил не делать операцию, – сказал он.
Тахти отложил ракушку от уха. Серый все еще улыбался, и теперь все вставало на свои места. Эта спокойная улыбка, это примирение, это принятие.
* Почему?
* Мы как ракушки, – сказал Серый. – В нас тоже внутри море. И море никуда не денется.
Тахти приложил ладонь к своей груди. Серый повторил его жест.
Не спеша они прошлись по побережью, покурили на ступеньках на лодочной станции, черепашьим шагом прошлись до магазина и купили сок и салфетки. Пакет понес Серый, потому что Тахти все еще ходил с тростью.
Тахти чуть не забыл, зачем вообще они ушли из кафе. Он посмотрел на часы. Они гуляли почти два часа. Наверняка ребята все успели подготовить. И потихоньку они пошли обратно.
Скоро это здание снесут, и на его месте построят что-нибудь из стекла и бетона. Сейчас все строят из стекла и бетона. Может, там будет банк. Может, другое, модное кафе, с одинаковыми белыми столиками и одинаковыми белыми стульями, и неоновой вывеской. Возможно, не построят ничего, и тогда пятачок земли постепенно зарастет низкими северными елочками.
Но сегодня здание еще стоит, и внутри все готово к празднику.
Конфетти посыпалось на Серого, едва он переступил порог. Все улыбались и открывали хлопушки, кидали мишуру и хлопали в ладоши. Прямо поверх книжных полок натянули самодельную гирлянду «С Днем Рождения, Серый!». В буквах угадывалась рука Сати. На столе горели свечи в граненых стаканчиках, румянился рыбный пирог, охлаждалась в ведерке со льдом бутылка сухого шампанского. На широком блюде лежали горкой колбаски в липком соусе. Серый стоял в дверях и не шевелился. Казалось, он и не дышал вовсе.
Его все обнимали, жали ему руки, хлопали по спине. Сати переводил за тех, кто не знал язык жестов, и каждый принес ему по открытке. Триггве от всего состава кафе, включая «банду завсегдатаев», подарил Серому новехонький мобильный телефон. Аппарат поддерживал функцию видеочата и мигал вспышкой во время звонков. Ребята принесли ему мягкий сверток крафт-бумаги. Серый распаковал его дрожащими руками. Внутри оказался темно-серый вязаный свитер с узором по горловине. Он был очень похож на его прежний свитер, только лучше походил ему по размеру и еще не успел покрыться катышками от постоянной носки. Серый его тут же надел.
В тот раз Хенна разрешила им курить в зале. Триггве закрыл кафе чуть пораньше, чтобы они спокойно посидели. Серый упрашивал коллег остаться, но Триггве и Хенна выпили по глотку шампанского, поздравил его и ушли, и остались только Серый и ребята.
Они уютно сидели за столом, угощались рыбным пирогом и липкими колбасками и разговаривали обо всем на свете. Сати откуда-то вынес огромную поздравительную открытку и зачитал поздравления на языке жестов, а потом Киану зачитал его же вслух. На открытке они все расписались. Серый поставил открытку в библиотеку, на самое видное место. Они все улыбались ему и говорили приятные вещи. Серый слушал, держал руку на сердце, и по щекам его текли слезы.
Они все собрались здесь ради него. Сати, Киану, Тахти и Тори. Фине, Чеслав, Твайла. Ирса прислала поздравление на почту и обещала позвонить вечером. Тео был на дежурстве, но вечером обещал заехать. Йона тоже обещал заехать, и тоже после дежурства. А рано утром Тахти с Тори поедут в аэропорт. Рейс Лумиукко – Вердель с отправлением в семь часов девятнадцать минут.
***
Само собой как-то получается, что Серый выходит к их магнитной доске и начинает рисовать. Он поясняет жестами, и то Сати, то Тахти выкрикивают вербальные слова, как будто они играют в шарады. Потом Серый только рисует. Довольно долго, и, хоть он этого и не знает, в полной тишине. Он уже не использует жесты. Они не нужны. Только его рука с маркером плавно движется, оставляя черные линии на белом фоне.
Он рисует лодку. В ней четверых людей. Пустой берег где-то далеко-далеко. Море спокойно, на небе чайки. Другие лодки, на станции, затянуты в брезент, он штрихует его ровными наклонными линиями. Картина выглядит умиротворяющей. Штиль, море, лодка, друзья.
Серый пальцем подтирает край лодки. Когда он продолжает рисовать, его линии рваные, нервные. Люди встают в лодке. Лодка накреняется. Он рисует и стирает, снова рисует. Жесты, силуэты. Море. Лодка.
Он замирает. Несколько секунд смотрит на свой рисунок. И все смотрят на его рисунок.
Человек падает в воду.
И лодка уплывает.
Вот она уже у берега. Люди бегут куда-то, сначала по линии воды, потом дальше, и исчезают за пределами рисунка.
Серый опускает руку. Маркер подрагивает. Он берет в другую руку губку, проводит ей наискось через рисунок. Оставляет края рисунка такими, какие они есть – с кусками линий.
Образовавшуюся пустоту заполняют пятна темного и белого. Рассеянные лучи света. Штриховка уплотняется к низу, где только черная глубина. Пузыри воздуха. Штрихи – поверх всего. Заполняют все пространство. Поверх лучей света, поверх белых пятен неба, поверх пузырей воздуха. Становится совершенно темно.
Видно, как часто теперь дышит Серый. Как дрожит его рука. Ногтем мизинца он вычерчивает поверх черноты силуэт руки. Штрихует черное белым.
Белые пятна поверх черного.
Весь рисунок – пятна. Силуэты то появляются, то снова исчезают в пятнах.
Он зигзагом ведет губкой по доске, оставляя белые полосы, похожие на перевернутую кардиограмму.
Следующие рисунки наслаиваются друг на друга. Каждый следующий он рисует поверх предыдущего.
Две змеи обвивают чашу.
Комната. Шторы, высокие потолки. Силуэты людей.
Поверх них – пакет с капельницей.
Кардиограмма.
Кровать у окна.
Спины людей.
Тумбочка. Солнечный свет бьет в ободок стакана. Россыпь таблеток.
Завитком – наутилус. Второй.
Трещины. Осколки.
Рисунок теперь – это кричащая какофония. Манифест крика.
Он стирает все очень аккуратно. Каждый штрих.
Перед ними – чистый лист.
Тонкой линией – горизонт. Лодки вдалеке. Маяк на мысе.
Узкий высокий дом со ступенями.
Человек на ступенях.
Снова чистый лист.
Коробка. Внутри – два наутилуса.
Чистый лист.
Книга. Руки, обхватывающие книгу. Руки, обхватывающие руки.
Чистый лист.
Две руки. Указательный и большой пальцы собраны в кольца, остальные пальцы свободно раскрыты. Руки соприкасаются, зеркально повторяя друг друга.
Символ языка жестов.
Серый смотрит на рисунок. Его грудь часто вздымается и опадает. Он стоит спиной к друзьям. Кладет на полочку губку. Закрывает маркер. С шумом втягивает воздух – и с шумом выдыхает.
И поворачивается.
Все смотрят на него. Неподвижные люди, взгляд каждого – на нем.
Несколько секунд тянется вечность. Целую вечность они смотрят на него, а он – на них.
Все это время он говорил, и они слушали.
Рильке стоит в дверях. Он пришел, когда Серый только начал рисовать, и смотрел, не подходя, не мешая.
Сейчас Серый находит его взглядом. Маркер выпадает из его руки и катится по полу.
Рильке бледный, он молчит, даже не машет никому рукой. Серый молчит. Кончики его пальцев неподвижны. Он смотрит на Рильке.
Рильке разворачивается и уходит.
Бряцает колокольчик. Серый этого не слышит. Со скрипом закрывается дверь. Серый этого не слышит.
Уши закладывает. Что-то как будто давит на них. Как тогда, под водой.
Когда Рильке убежал, на пустом столике остался сверток с надписью: «С днем рождения, Серый!! Пожалуйста, открой». Серый развернул бумагу. Внутри оказалась коробка масляных красок.
Серый выбежал на лестницу.
***
Серый выбежал из кафе. Рильке нигде не было. Серый побежал вниз по улице. Было только одно место, куда мог сейчас пойти Рильке. Серый бежал к морю.
Под вечер море нахмурилось, стало стальное, мрачное, почти черное. Суровое северное море. О котором Серый когда-то знал так много. Которое так хорошо понимал. Он не должен бояться. Так он решил.
На волнорезе черным контуром вырисовывался силуэт человека. Серый подошел ближе. Ветер переменился, погнал с глубины черную воду, поднял белые гребни. В такое время к морю лучше не приближаться.
***
Море качалось вокруг Рильке, серо-стальное, темное, суровое. Он стоял у самой воды. Уши заложило от ветра, от нерва, от крика. Там, в зеленой непролазной глубине, лежала тишина.
Он обернулся. По волнорезу к нему бежал Серый. В одном свитере, в летних кедах.
* Стой, – жесты Серого были широкими, он кричал ему беззвучно, – пожалуйста, стой.
Рильке понимал жесты. Помнил до сих пор. В груди кололо. Серый поскользнулся и оступился, и в одно движение Рильке оказался около него, перехватил его руку, втащил обратно на волнорез.
Серый встал на ноги. Ветер крепчал, и Серый обхватил себя руками. Рильке снял с себя куртку, накинул на его плечи и сделал пару шагов назад. Серый смотрел на него бездонными потемневшими глазами.
Он просил прощения у Тахти, когда тот упал в воду и простыл после их прогулки. Он просил прощения у Киану за бинты на запястьях. Он просил прощения у Фалко за тот грубый комментарий.
И он ни разу не попросил прощения у Серого за то, что по его вине он чуть не утонул. Когда испортились его слуховые аппараты. Когда он перестал слышать вообще что-либо. Когда перестал общаться. Перестал улыбаться. Перестал быть собой.
«Я больше не убегу».
Рильке опустился на колени.
* Прости меня. Прости меня за тот раз. И за то, что было потом. Я поступил ужасно. Думал только о себе. Прости.
Рильке стоял на коленях перед Серым. На Сером- черные китайские кеды, сырые и запорошенные песком. Он ждал чего угодно. Пощечин, удара, грубых слов. Он был готов стерпеть что угодно, он это заслужил.
Но произошло то, чего он не заслужил.
Серый протянул ему руку.
Медленно Рильке поднял голову. Серый ничего не говорил, просто стоял с протянутой рукой. В его волосах метался ледяной ветер. Куртка Рильке на его плечах хлопала, словно крылья. По щеке ползла струйка крови. Он ударился головой, когда поскользнулся. Опять.
Прости и за эту кровь тоже…
Рильке не решался принять протянутую ему руку. Он ждал чего угодно, но только не этого. Он не заслужил этой доброты. Он не стоит этой руки.
Серый ждал. Когда Рильке взглянул на него, он едва заметно кивнул. И Рильке принял его руку.
Серый помог ему подняться – легким движением, в котором было столько силы. Таким знакомым движением.
А за его спиной эхом разлетался шум торопливых шагов.
***
Сати выбежал вслед за Серым, едва за ним закрылась дверь. Киану попытался его остановить, но невозможно остановить ураган. Поэтому Киану, а за ним и Фине, Виктор, Тори и Чеслав выбежали на лестницу, на улицу. Тахти бежать не мог, но и он подхватил трость и стал карабкаться вниз. Чеслав остановился на втором пролете и пошел с ним рядом черепашьим шагом.
У воды было холодно, звуки пожирал ветер. На мостках на фоне темнеющего неба чернели два силуэта. На Сером была черная мужская куртка, рядом с ним стоял Рильке в одной футболке. Они стояли у самой воды.
– Отойди от него, – крикнул Сати.
Они оба повернулись в сторону движения. Серый – вслед за Рильке.
***
Сати бежал по песчаной насыпи бегом, зачерпывая ногами мокрый песок и ветки фукуса.
За ним следом, длинной растянувшейся вереницей, – Киану, Тори, Фине, Виктор.
На ступенях Рильке видел Тахти. Он не бежал. Он спускался размеренным надломанным шагом. С ним рядом шел Чеслав.
Вокруг Рильке гудела черная вода. К нему приближались люди. Он был окружен.
Сати скинул пальто и закатал рукава. Его грудь ходила ходуном, волосы растрепались и упали на лицо. Рильке не двинулся с места.
– Я сказал, отойди от него, – повторил Сати.
Серый вышел вперед и загородил собой Рильке.
* Нет, – сказал он руками. – Пожалуйста, стой.
Сати сделал еще несколько шагов, и только потом остановился.
* Что происходит? – спросил Сати руками.
К ним подошли ребята. Перед ним стоял Сати, за ним – остальные. За его спиной гудело бездонное ледяное море. Серый стоял между ними.
– Что ты опять сделал? – крикнул Сати. – Откуда кровь?
Рильке сделал шаг вперед. Сати напрягся, готовый наброситься. Рильке поднял раскрытые ладони.
– Простите меня, – сказал Рильке. – Наверное, тому, что было тогда, прощенья нет. Но тогда я этого не понимал. Тогда я не знал того, что знаю сейчас. Наверное, я хотел, чтобы было весело, но получилось очень грустно.
Рильке повернулся к Серому.
* Прости меня.
***
Сати стоял неподвижно. Все казалось полусном, и будто происходило не с ним. Рильке рядом с Серым. Примирительное «в порядке» Серого. Струйка крови у его виска. Что, черт возьми, все это значит?
Сати не позволял себе расслабиться. Он все еще ждал подвох. Серый что-то сказал Рильке.
Рильке кивнул.
***
Когда Сати подошел к ним, Рильке напрягся. На его плече оказалась увешанная браслетами рука. Пальцы в кольцах, выкрашенные в черный ногти. Такая знакомая рука. Но по спине Рильке прошел холодок.
Что бы они ни сделали, Рильке позволит. Так он решил. Захотят побить – пускай. Он заслужил. Скинут в воду – пускай. Это он тоже заслужил. Потопят – пускай.
«Я больше не убегу».
Сати рукой оттолкнул Рильке от Серого. Не сопротивляясь, он отошел на пару шагов назад, к самому краю. Сати взял Серого под руку и повел по волнорезу.
Рильке стоял и смотрел им в спины со смешанным чувством облегчения и бессилия. С болью в груди. За его спиной за гору садилось холодное северное солнце.
Серый остановился у лестницы, вытащил руку из руки Сати. Они говорили вполголоса, короткими мелкими жестами. Серый улыбался. Рильке стоял у воды и не чувствовал холода.
А потом Серый поднялся по лестнице и вернулся к нему.
* Пойдем, – сказал он. – Пойдем с нами.
* Я не могу, – сказал Рильке.
* Я открыл твой подарок, – сказал Серый. – Спасибо тебе. Пожалуйста, пойдем.
* Я…
* Прошу тебя.
На это у Рильке не нашлось возражений.
В тот раз они ночевали в кафе. Рильке остался с ними, сидел как мышка, тише воды ниже травы. Хенна забыла оставить Серому ключи. Дверь запиралась изнутри, но снаружи – только с ключа, и они остались в кафе до утра. Серый не знал, специально она не оставила ключи, чтобы они вот так переночевали, или правда забыла. Гадайте сами.
Серый переоделся в новый свитер и снова стал похож на прежнего Серого. Он улыбался и смеялся в голос, получалось громко и обаятельно. Они сидели кружком, кто на чем, на столе в граненых стаканах догорали свечи. Мягкие тени ползли по стенам, качались, слушали их разговоры. Сегодня все братья снова собрались дома. Все четверо. Нет. Пятеро.
Трость Тахти пошла по рукам и зависла у Киану. Он поворачивал рукоятку к свету, и разноцветные блики благородным блеском качались в самоцветах.
– Почему ты не говорил раньше? – спросил Виктор. – Про трость.
Тахти пожал плечами, улыбнулся.
– Не хотел беспокоить.
Серый переводил взгляд с одного на другого. Рильке коснулся его плеча и стал переводить.
– В смысле, беспокоить? – переспросил Сати. Он увидел, что Серый слушает, и стал дублировать свои слова на язык жестов.
