Kitabı oku: «Брильянты на снегу», sayfa 4
Глава 7
Господин Шалевский
С тяжелым сердцем возвращалась я домой после этой нежданной исповеди. Всё так же светило солнце, зажигая тысячи сияющих искр на сугробах, и весело хрустел снежок под ногами, и вокруг звенели громкие голоса детей, играющих в снежки, и звучал смех гуляющей публики, но тревога камнем лежала на моей душе…
Следующие дни провела я в ожидании. Чего именно я ждала, я не знала, но вся я обратилась в слух. По временам я сердилась на самое себя: да что, собственно, произошло, и почему судьба какой-то куртизанки так беспокоит меня?! И я не знала, что ответить себе, кроме того, что всякая тварь – Божья, и не должно нам думать о ком-то с пренебрежением, а надобно сокрушаться о грехах собственных.
Но день шел за днем, а ничего не происходило.
Мало помалу, за семейными делами я начала забывать об этих встречах на бульваре. И лишь изредка, в полусне или за чтением нового романа, вдруг вставало перед моим мысленным взором бледное лицо Жанет с ее воспаленным взглядом…
И вот, она убита! Известие это поразило меня своей мрачностью и непоправимостью.
Вечером, сидя с мужем в ложе, я более прислушивалась к своим мыслям, чем к голосу примы, блиставшей драгоценностями на сцене, и снова и снова звучали в моем мозгу слова бедной Жанет: «Я решилась сама быть у него сегодня вечером!» – и вновь видела я перед собой её лицо с чарующей грустной улыбкой. И я смотрела на сцену ничего не видящим взглядом, сжимая до боли в пальцах черепаховую ручку веера, не в силах справиться с охватившей меня тоской.
К счастью, муж мой был всецело увлечен представлением и еще более – закускою в буфете и не обратил на мое состояние особого внимания.
…Через пару дней с визитом к нам была Анастасия Петровна Перегуд-Залесова, старинная наша знакомая, со своей дочерью, девицей, впервые выходящей в свет в этом году.
– Ах, Мари, что скажешь ты насчет последних новостей?! – пренебрегая этикетом на правах близкой к нашему семейству, произнесла Анастасия Петровна скороговоркой с порога, и довольно резво, для ее тучного сложения, рысцой подбегая ко мне, распространяя вокруг себя запах пудры и духов от Ралле, после поцелуя, более воздушного, чем настоящего.
– А что такое?
– Шалевский арестован!
– Шалевский ?
– Да-да! Вся Москва шумит! Всюду, решительно всюду, говорят об этом! Как? Разве можно? Человек такого благородства, одна из лучших семей, и вдруг обвинение в убийстве!
–УБИЙСТВЕ?!
– Ну да, Мари, убийстве француженки его! Лизон, поди … – спохватившись, произнесла она и замешкалась, не зная, куда отослать дочь свою.
– Ах, да что вы, maman, все говорят об этом, и я уж всё слышала, – лукаво улыбнувшись, сказала Лиза.
– Ну Бог с тобой Лиза, раз уж ты знаешь. Экая молодежь пошла – всё-то уже знают, и нет того, чтобы из приличия сделать вид, что не слышала! – сказала она деланно сердито и тут же рассмеялась вдруг, и Лиза засмеялась тоже, и ее хорошенькое личико, всё еще розовое с мороза, украсилось двумя ямочками, словно сделанными пальчиками купидона.
Но мне было не до смеха. Вдруг страшная мысль пришла ко мне в голову:
– Как… как звали эту француженку?
– Жанет. Жанет Дюпон, если память мне не изменяет. Он привез ее откуда-то из парижских трущоб и облагодетельствовал, жила тут как у Христа за пазухой. Купчихою сделал, из грязи в князи, и вот, поди ж ты, терпит теперь за нее этакие напасти!
Я остолбенела. Всё вдруг сложилось в моей голове в единую целую картину.
– Да что с тобой, mon chéri? Ты побледнела!
– Так, ничего…
– А как он красив! – мечтательно сказала Лиза, накручивая свой белокурый локон на тонкий пальчик.
– Кто, душа моя?
– Да Шалевский! Глаза огненные, и брови, и волосы прекрасные, и бледность такая интересная!
– Молчи, Лиза, всё вам интересно, да не всё к месту, – напуская на себя довольно ненатурально строгость, отрезала Анастасия Петровна. – Девушке нечего об таком думать, у нее есть для того отец и мать. А ото всех этих романов да любовей – грех один и несчастия!
Хорошенькая Лиза потупилась и стала рассматривать кружевную оборку платья и носок своего ботинка, улыбаясь уголками коралловых губок.
И тут вспомнила я, как видела Шалевского однажды на балу в дворянском собрании. Тогда сложилось у меня о нем впечатление двойственное. Лицо его, привлекательное вполне, и привлекательное, даже, пожалуй, слишком, в то же время имело какое-то странное выражение. Он был высок ростом, очень хорошо одет, держался уверенно и прямо и умел расположить к себе, но слухи о нем ходили противоречивые и даже мрачные. Как слышала я, многие девицы и дамы подпали под его магнетизм, и многие семейства от него пострадали. Но был он очень знатен и очень богат, и маменьки прочили своим дочерям его в партию весьма желательную. В обществе держал он себя, как человек очень светский, играл всегда крупно и часто выигрывал. Вот, пожалуй, и всё, что знала я о нем ранее. Теперь же, волею судьбы, узнала я о нем много больше, и это ужаснуло меня.
Мог ли он УБИТЬ ту, которую некогда так любил?..
Глава 8
Молодой обер-прокурор против старого генерал-губернатора
Весело потрескивали березовые дрова в изразцовой печи, горели свечи, мерцал фарфор и сиял хрусталь на столе, напольные часы пробили половину восьмого вечера, и обед наш, в семейном кругу, подходил к концу.
– Что новенького, Анатоль? – добродушно улыбаясь, спросил дядюшка, обыкновенно обедавший у нас по средам, отодвигая тарелку и берясь за фужер. – Уж простите меня, старого греховодника, дети, поста не держу: врач мой предписывает не менять привычной диеты! – и он довольно фыркнул над своей шуткой.
– Так что же пишут?
– Вздор, как и всегда, дорогой дядюшка, – ответил мой муж, поднимая голову поверх газетных листов. И всё об Шалевском! То ли убил, то ли не убил, но держат его на караульной. И люди его дворовые, что француженке служили, все теперь в кутузке. Всех загребли: и кучера, и повара (готовит, говорят, отменно!), и двух девок комнатных – решительно всех! И всех подозревают! Но как это может быть, позвольте вас спросить?! – и он требовательно взглянул на нас через пенсне.
– Что с тобой, дорогая? Если тебя фраппирует этот разговор, скажи слово, и мы переменим тему, – проговорил он тут же, озабоченно глядя на меня.
– Нет-нет, очень интересно!
– Вот и я об этом! Интересно, как это у них выходит, что все виноваты и никто не виноват! – тут же энергично подхватил Анатоль, возвращаясь на прежний тон. – Ну ничего-с, новый обер-прокурор наш, Лужин, всё разберет!
– Молодёшенек слишком, обер-прокурор-то ваш! – усмехнулся дядюшка, подкручивая пышные усы и приглаживая бакенбарды. – Амуры одни на уме, да искусства. Слух идёт, что заседает он всё больше по вечерам и по большей части – в литературном салоне некоей известной всем особы! Ха-ха!
– Не скажите, дядюшка, это дельный человек, образован и отменно умен! А что до амуров, так ничто человеческое ему не чуждо. Как говаривал старина Теренций задолго до рождества Христова: Homo sum, humani nihil a me alienum puto! – И муж мой рассмеялся раскатистым баритоном. И повторил: – Я – человек, и полагаю, ничто человеческое мне не чуждо!
– Не-е-е-т уж, батенька, тут надобны жизненный опыт и мудрость! Куда вашему обер-прокурору против нашего генерал-губернатора! Арсений Андреевич – человек солидный, в летах, без глупостей каких, человек достоинств немалых, на него и надежды поболее…
– Чурбан-паша?! – расхохотался вновь Анатоль. – Так это он-то и распорядился всех в кутузку упечь, ваш Чурбан-паша! Сидят теперь под замком, трясутся. Прежде писали, что нашли, мол, в людской, на квартире в Тверском бульваре, кровь, а, значит, не люди ли француженкины сговорились да и убили ее? И те тоже: сидели-сидели да в один прекрасный день вдруг давай признаваться, мол, мы убили, ненавидели иноземку, а барин наш не при чем! Да позже оказалось, что кровь-то в людской была от курицы – повар птицу бил в людской, не мог места получше придумать! А признание убийства из них выбил не в меру усердный пристав.
Теперь же они каются, что прежде всё врали, и талдычат в голос, и Богом клянутся, что француженку в глаза не видали после того, как она накануне своей пропажи вечером потребовала взять ей извозчика, да и укатила. А куда – не знают, не ведают! Да и как можно было б убить, и чтоб никто не услыхал посреди ночи? В доме этом на Тверской, где мамзель жила, в соседях у ней живет студент, польский подданный, так он показал, что стенки-то, мол, там чуть не картонные, сразу бы услыхал и крики, и возню, да и собачонку ее визгливую! А ни звука не слыхал он той ночью!
Герой-любовник же наш сидит нынче на губе, строчит жалобы министру юстиции на дурное обращение со своей персоною и пишет то ли роман, то ли пиесу, вообразите себе! Вся Москва о нем шумит, а он пиесы сочиняет! Дамы и девицы московские, все решительно, по нем с ума сошли. Напридумывали себе романтической чепухи тут же. Мол, последняя пассия его, графиня-то, подкупила своих людей прибить француженку, уж больно та лезла со своей ревностью!
Нет, вы что ни говорите, но в высшей степени странен этот Шалевский! И Лужин, говорят, весьма его подозревает уже потому только, что вдруг начал тот бегать по всей Москве, разыскивая свою мамзель на следующее же утро после её пропажи. И к Лужину прибежал с просьбой о помощи в этом деле. И всё твердил, мол, «не убита ли?», а с чего бы вдруг такая ажитация? Говорят, француженка его ему в последнее время порядком уж надоела…
– Но, однако же, у него – алиби – заметил дядюшка, – весь тот злосчастный вечер, в какой француженка его была убита, сам он вертелся у всех на глазах в салоне графини. Человек пятнадцать, там присутствовавших, о том свидетельствуют.
– А самая-то главная новость в том, что графиня паспорт иностранный выправила и на днях уезжает! – объявил дядюшка торжественно, видимо предвкушая эффект от этого заявления.
–Уезжает? Куда?
–Да то ли во Францию, то ли в Италию, mon cher. Хороша, однако, фигура ее мужа в этом деле! Всё на его глазах крутилось!
Да что мы об этом всё, видали у Смарагдинских новое приобретение? «Вид с Воробъевых гор на Москву» Айвазовского. Шельмец армянин, но таланту необыкновенного – в который раз этот самый вид пишет и всё бесподобно! И тоже всё жену тиранит, говорят. Жена его, к слову сказать – красавица, да при том молодая… Ну, надеюсь, хоть этот не дойдет до смертоубийства! – заключил он и захихикал, поглаживая бакенбарды, очевидно, находя свой каламбур весьма удачным.
