Крепко жму руку. Привет от Виктора Федоровича.

Этери-Тамара.

Здравствуй, дорогая и незабвенная

Тамара-Этери!

Ты меня ошеломила, потрясла до глубины души своим письмом.

Александр Поляница, бывший военнопленный фельдшер, 1947 г.

Когда я прочел до конца, меня качало, будто я стоял не на земной тверди, а на зыбучем песке. Боже правый, через столько-то лет! Как же мне тебя не помнить, насмешливая юная Этери. Прекрасно я помню и Николая Голубева, мы с ним всегда держались вместе, хлебали баланду из одного котелка, спали на втором этаже нар рядом, о чем только не переговорено, что только не вспомянуто! Спасибо же тебе, моя ты радость и мой ты ангел!

Тамара, ты меня извини за мою бесцеремонность, на чей-то взгляд, может быть, недопустимую, за панибратство в обращении с тобою. Но одно лишь воспоминание о Славутской каторге нас всех, прошедших этот ад, должно роднить до конца наших дней. Меня могут не понять и осудить за эту форму обращения. Но разве дело в ней, в форме? Слишком тяжелы воспоминания, слишком много пережито. После возвращения домой я тебя искал в Тбилиси по тому домашнему адресу, который ты мне велела запомнить, если останусь жив, чтобы отыскал, если не тебя, то твоих родных, и рассказал бы им о том, что я видел тебя еще живой. У нас так мало было шансов на то, что мы выживем. В указанном адресе Лисициан никогда не проживала, так мне ответила юркая старушонка сквозь дверь на цепочке, видать, хозяйка той квартиры. Как я мог после такого афронта думать о тебе, мой милый и мой славный друг и товарищ! Но, ничего, пережил и это. Я специально, чтобы изучить твой язык, остался в Грузии, работал в Мцхете, нарочно каждый выходной приезжал в Тбилиси и болтался неприкаянным псом целыми днями по проспекту Шота Руставели в надежде на встречу.

Боже, какие-то были иллюзорные надежды! Выглядывал я тебя ДВА года! И вот теперь, через 37 лет, ты опять возникла, словно из небытия… Нет, знаешь ли, такое с людьми случается нечасто!

Ты мне напиши, как вы с Колей напали на мой след? Кого ты еще знаешь и с кем переписываешься? Все это ты мне без утайки, дружочек, напиши. Как сложилась твоя семейная жизнь? Кто ты есть сама?

Нет, нет, я чувствую, что сегодня я этого письма не кончу…

Крепко обнимаю тебя, мой дорогой товарищ и друг, прижимаю к своему больному сердцу и говорю: дай бог тебе здоровья, благополучия и всего самого хорошего, что только может пожелать друг, выпивший с тобой горчайшую чашу.

Вечно помнящий ВАС, Этери-ТАМАРА,

Александр.

Добрый день, друг мой Саша, с большой радостью прочла твое письмо. Во-первых, нашелся! Это главная удача. Очень я довольна, что доставила и тебе радость своим письмом.

Я писала с осторожностью, так как не знала, кому попадет письмо. Конечно, невозможно описать то, что пережито за эти 37 лет. Ты спрашиваешь, а ответить трудно: я на воспоминания никак времени не найду. Кручусь, как белка в колесе.

Посылаю мои фотографии с мужем и с сыном. Пришли мне свою, пожалуйста, тоже. Какой ты сейчас? Очень жаль, что болит у тебя сердце. Но чему тут удивляться? Такое пережить! Одна Славута чего стоит. Но кому расскажешь, кто поймет? Не видевший и не переживший всего ужаса не поймет никогда. Ты прав: мы, пережившие этот ад, навсегда стали кровными друзьями, больше, чем родные по крови.

Крепко жму руку и обнимаю по-братски,

всего-всего доброго.

Этери-Тамара.

Дорогая и незабвенная Этери, здравствуй!

С праздником тебя, друг мой, кучу тебе пожеланий самых что ни на есть лучших и искренних.

Я называю тебя Этери потому, что я знал и знаю ту Этери, и это имя мне ближе. Я образ этой светлой девушки пронес через всю мою страшно неудачную, очень сложную и до безобразия нелепую жизнь. Теперь, получив твое подробное письмо с фотографиями и автобиографией, я опять вижу тебя с собою рядом: живую, простую, добрую, и в то же время – гордую и очень сложную. Что ж, это естественно. У каждого из нас есть наше, только наше, глубоко захороненное где-то в душе, что делает нас и сложными, и неповторимыми, и гордыми.

У меня тоже есть семья. Дочь выдал замуж в августе 1979 года, а сын еще учится в 8 классе.

Знаешь ли ты о моем побеге из лагеря в Славуте? Если не знаешь, могу написать поподробнее. После твоего побега у меня горела земля под ногами, меня жег стыд днем и ночью. Я метался, искал выхода… Я готов был на все… И я решился…

12 марта 1980 года мне исполняется 62. Как видишь, дружочек, мы с тобою мартовские, весенние…

Ты спрашивала: куда я попал после Славуты? Увезли в Германию. В железном вагоне.

Немцы в это время для строительства укреплений на 2-м фронте собрали этап штрафников-смертников.

После долгих мытарств и переездов к ним воткнули и меня. Заковали нас попарно в кандалы, построили в колонну и погнали. Гнали нас 4 суток, не давая ни есть, ни пить. Гнали очень быстро. Охрана менялась на ходу, отстававших пристреливали на месте. Догнали нас до села Оберензе (Вестфалия), посадили на ночь в каменный инвентарный сарай какого-то бауэра, замкнули. Ночью начался обстрел, ударили танки. На сарае загорелась крыша, начался пожар. Мы, скованные, ничего не можем сделать. И вот кому-то удалось избавиться от кандалов.

Он через горящую крышу выбрался наружу и открыл двери сарая. Когда мы выскочили, все еще скованные, то увидели на улице едущие танки с белыми звездами.

Нас очень приветливо встретили танкисты-негры, они же расковали нас и накормили. Вот так я освободился.

Из мертвых воскрес.

Милая, дорогая подруга ты наша, сестра и товарищ! Ты глубоко права в том, что понять нас может только тот, кто испытал сам на себе и горе, и унижение, и боль войны.

Теперь мы уже до конца дней крепко и неразрывно спаяны воспоминаниями о той жизни и тех условиях, в которых познаются настоящие друзья. Разве это не так?

Этери, добрый мой друг. Когда я говорю «Этери», вместе с этим именем невольно ассоциируется моментально: концлагерь, наши переговоры через колючую проволоку, твои укоризненные, полные искреннего упрека слова в адрес мужчин, «отсиживающихся» в лагере, твои зажигательные речи, которых, не скрою, многие боялись не только потому, что нам было совестно слушать их из уст юной слабосильной девчонки²⁸. Опасались провокации, больно бесстрашной, прямой, открытой ты была.

Но потом, после твоего побега сквозь тройные витки проволоки, мы восхитились тобой. Ты, Этери, девушка-грузинка из Тбилиси (так мы считали), стала для нас знаменем, символом патриотизма, примером того, на что рискнуть способен не каждый. Далеко не каждый!

В трудные минуты я всегда мысленно обращался к тебе с вопросом: а как бы ты поступила в данной ситуации? А понравилось бы это Этери? Я, и в партию вступая, мысленно спрашивал у тебя совета.

Твое имя, Этери, для нас было святым. Иным оно и не могло быть.

Я много в жизни видел девушек и женщин. Я влюблялся, влюблялись и в меня, я оставлял, оставляли и меня, я жил; как и все люди, но ты… ты всегда была ни девушка, ни женщина, ты была просто – Этери, вдохнувшая в меня веру в человека, в Победу, в мои собственные силы! И это в то время, когда ты сама едва держалась от истощения на ногах, когда и над тобой самой висела смерть в любой час. Как же можно не любить тебя? Я счел бы за святотатство забыть обо всем или пройти в жизни пробежкой мимо, не останавливая своей души на прошлом. Радость ты наша, гордость и любовь нашей юности, Этери!

Я очень рад, друг мой, за тебя, горжусь твоими успехами, как своими собственными, горжусь и радуюсь тому, что ты есть у меня. Счастлив тем, наконец, что ты счастлива в семье и в работе.

Жена моя Аннушка спросила: «Ты так рад письмам и успеху Этери? Значит, ты ее еще любишь?» Я ей ответил: «Я рад каждому ее письму, я рад, очень рад ее успеху. «Люблю» – слово не то, которым я измеряю свое отношение к ней. Я ее глубоко уважаю. Я преклоняюсь перед ней. Этери мне дорога, как дорога и неповторима юность, в период которой я свято истинно любил ее…»

Добрый день, друг мой Саша!

Что меня взволновало в твоем письме необычайно, так это твое сообщение о том, что моя настойчивость и откровенность в поисках товарищей для побега в конце концов вызвала у вас, мало знавших меня, недоверие и, как ты пишешь, многие заподозрили во мне провокатора. На первый взгляд – парадокс! Человек страстно рвется на свободу, а его подозревают в предательстве. Но, видимо, в тех обстоятельствах это было не парадоксом, а почти закономерностью. Впервые я с этим столкнулась в Житомирском лагере, и это чуть не стоило мне жизни.

Потом то же самое случилось в партизанском отряде.

Наконец, я пережила этот шок и в Москве, после того как демобилизовалась.

Когда в 1944 году я вернулась в Москву, мне удалось сразу же найти моего командира бывшей воинской части 9903 Артура Карловича Спрогиса. Он в это время уже руководил партизанами Латвии, поскольку фронт сдвинулся на западные территории, и штаб партизан освобожденной Белоруссии изменил свои состав и место действия.

Спрогис был удивлен и обрадован моим появлением. Летом 1942 года мои товарищи сообщили ему из Белоруссии, что меня казнили немцы, как им сказали местные партизаны, когда я попала в плен, а потом, в 43-м, после нашей встречи на Украине, они радировали, что я нашлась. Вернувшись, я пришла к Спрогису не только как к своему учителю, но и за своими документами. Улетая в тыл к немцам, мы оставляли в штабе свои паспорта, комсомольский, студенческий билеты и прочее. Мы с Артуром Карловичем проговорили часа три с половиной, я рассказала ему о своих злоключениях и о пребывании в плену, о побеге, о вхождении в местный партизанский отряд, о боевых действиях нашей подрывной группы. О том, как в конце 1943 года, продвигаясь со своим отрядом к Польше, я случайно встретила своих друзей-десантников, с которыми, по заданию Спрогиса, прыгала в тыл к немцам: Елену Гордееву, Диму Карнача, Костю Островского и других. Как командование отряда не отпустило меня к ним, и был большой скандал.

Артур Карлович Спрогис, бывший командир воинской части 9903. Москва, 1978 г.

Спрогис слушал внимательно, задавал вопросы, а в конце моей исповеди сказал: – Очень интересно. Но, если все и было так, как ты мне рассказала, тебе никто не поверит. От слов «если все и было так, как ты рассказала» я вспыхнула! Как?! Я душу вывернула наизнанку, рассказывая все, так тяжко пережитое во всех подробностях, а он мне не верит? – Что же мне, врать? Сочинить героическую легенду? – Ни в коем случае! На проверке, а тебя будут проверять, говори так, как было. Только правду.

Потом он взял с меня слово, что я ему буду звонить каждый день, чтобы он знал, где я, и не нужна ли мне его помощь.

Собрав документы, я вернулась в театральное училище.

Параллельно проходила курс лечения, так как контузия давала о себе знать, да и бронхиальная астма обозначилась, а ложиться в больницу я не хотела. Не терплю больниц. Не люблю даже санатории и дома отдыха. Аллергия «на распорядки дня» до сих пор.

Так вот, однажды в апреле 1944 года, когда я в обеденный перерыв направилась с занятий в столовую, которая находилась в здании Консерватории на улице Герцена, ко мне подошел незнакомый мужчина и спросил:

– Вы Лисициан? Тамара?

– Да.

– Вас просят подъехать. Надо поговорить.

– Кто? С кем поговорить?

Он показал мне свое удостоверение. Меня это совершенно не встревожило. НКВД так НКВД.

Мы вышли с ним на Бульварное кольцо к памятнику Тимирязева, где нас ждала машина. Через несколько минут он привез меня на Лубянку. Вошли в боковой подъезд, прошли мимо часового, поднялись на лифте, разделись и вошли в просторный светлый кабинет почти без мебели.

В глубине, у зарешеченного окна, за огромным письменным столом сидел спиной к свету грузный военный. Пригляделась – генерал. Пол полупустой комнаты покрывал огромный ковер.

Вошедший со мной майор взял от маленького столика у стены один из стульев и поставил на ковер посреди комнаты.

Я поздоровалась с генералом.

– Здравствуйте, – потом обратилась к майору: – зачем же стул посреди комнаты, товарищ майор?

Раздался голос генерала:

– Тут для вас нет товарищей, гражданка Лисициан. Садитесь.

«Это еще что такое?» – подумала я с раздражением и села.

Майор тоже сел, зажег лампу на своем столике, несмотря на яркое солнце, бившее в окно. Приготовился писать. Генерал заговорил неприязненным тоном:

– Отвечайте, с каким заданием вас послали сюда немцы?

Я окаменела. Возмущение, обида захлестнули меня. Я не знала, что сказать! Еле пролепетала:

– Это вы мне?!

– Кому же еще? Я вас спрашиваю: с каким заданием немцы…

– Как вам не стыдно!!! После всего, что мне досталось на фронте! Такие вопросы?!

– Да, такие, какие заслужили! С чем вас немцы послали?

– Да, это я их послала к такой-то матери, убежав из плена! Значит, вот что я заслужила? Плевки в морду?!

– Потише, потише, вы не на базаре! Отвечайте на вопрос, с каким заданием вас прислали немцы?

У меня в глазах потемнело от ярости. Не помню, что я там ему кричала и как долго это было, пришла в себя, когда майор тронул меня за плечо.

– Идемте.

– И пишите все подробно! – донеслось от генерала.

Мы вышли в коридор.

– Успокойтесь, успокойтесь, – говорил майор, – вот напишете, как в плен попали, и все остальное, и все будет путем.

Мы вошли в комнату, где за несколькими письменными столами сидели и разбирали какие-то бумаги трое или четверо офицеров. Они с интересом оглядывали меня, пока майор доставал бумагу, ручку, чернильницу из ящика незанятого письменного стола, придвинул стул:

– Тут вам удобно? – налил мне из графина стакан воды. – Работайте спокойно. Я зайду позже.

Я писала долго. Видимо, закончился рабочий день, ушли из комнаты все военные. Пришел майор, зажег свет. Подал мне стакан чая и булку с каким-то вареньем. Постоял, посмотрел на исписанные листы, сложил их стопкой. Есть я не могла.

Продолжая писать, надеялась закончить побыстрее и уйти из этого отвратительного места. Обида, горечь незаслуженного оскорбления, возмущение стучали мне в голову, в сердце. Наконец, все! Расписалась. В этот момент вошел майор, собрал написанное в папку и положил передо мной новую пачку чистой бумаги.

– Пишите.

– Так я же написала!

– Напишите еще раз.

– Зачем?

– Так надо, – вошел другой офицер. – Познакомьтесь, я ухожу, Виктор Павлович будет при вас.

Я снова стала писать, поняв, наконец, что иначе меня не выпустят. Меня заставили писать трое суток – без перерыва, без сна. То, что это были трое суток, я поняла потом, а тогда, на третьи сутки, я мало что понимала, кроме того, что мне безумно хотелось спать – до одури, до боли во всем теле. Над головой постоянно стоял очередной дежурный офицер и не давал мне остановиться. Утром приходили и вечером уходили работавшие в этой же комнате офицеры. На стол мне приносили еду: суп, котлеты, хлеб, чай, к которым я не притрагивалась.

Их уносили, а я все писала, писала. Я стала замечать, что, по мере того как мне давали вместо исписанной бумаги чистую, строчки у меня сползали слева направо, вниз, наискось к правому нижнему углу, почти поперек страницы. Когда голова у меня падала на стол и глаза слипались, меня мягко будили и вежливо требовали, чтобы я продолжала писать. Даже в туалете дверь не закрывалась, и через пару минут меня вынуждали выходить, чтобы я там не засыпала. Да! Все было по-научному! При такой постановке дела врать не смог бы никто. Это не идиотские побои и пытки немцев, где либо ты сдохнешь под ударами, либо можешь промолчать. А тут нет. К началу четвертых суток меня подняли от стола и отвели к тому же генералу, на тот же стул на ковре.

Не помню, что он мне начал говорить. Со мной случилась истерика. Не помню и всего, что я ему кричала, рыдая в голос. Помню только одну фразу. Я ее повторяла, захлебываясь злыми, отчаянными слезами: «Отсиделись тут за нашими спинами, теперь на нашей шкуре карьеру будете делать!!!» А в голове одна мысль: «Скорей бы в тюрьму, скорей бы посадили! Спать! Спать в тюрьме можно! Скорей!» Когда, обессилев окончательно, я замолчала и закрыла глаза, услыхала голос:

– Не надо так волноваться. Идите домой, вот ваш пропуск.

Сразу даже не поняла, что говорит генерал.

Майор вывел меня, помог одеться, спустил на лифте.

Прошли мимо часового. Открылась дверь, пахнуло холодом.

Меня подтолкнули в спину, и дверь подъезда за мной закрылась. До сих пор видеть не могу этот подъезд! Была ночь. Я пошла по Кузнецкому мосту вниз. На Неглинной, на первом этаже во дворе старого московского дома напротив Государственного банка я снимала комнатку у одной старушки. Идти было недалеко, но ноги подкашивались. Видимо, я все-таки засыпала на ходу. Ни машины, ни прохожие не попадались.

Я приходила в себя то на правой стороне улицы, то на левой.

Спускалась по Кузнецкому, засыпая, зигзагами. Вошла в дом и, не раздеваясь, упала на кровать. Спала, не просыпаясь, двое суток. Испуганная старушка-хозяйка уж собралась вызывать «скорую помощь».

Постепенно стала приходить в себя. В кармане пальто нашла медицинскую справку о том, что неделю болею гриппом. Для училища. Ах, какие же заботливые, какие предусмотрительные! Негодяи! Позвонила Спрогису.

– Приезжай!

Поехала. Совсем больная. С тех пор никогда не писала своих воспоминаний. Даже автобиография вызывала у меня приступ бронхиальной астмы. Так продолжалось десятки лет.

Это ли не травма, это ли не комплекс!

Спрогис выслушал меня и сказал:

– Я же тебя предупреждал. Когда ты мне не позвонила, я сразу же поехал к своим. Да, говорят, у нас. Пишет свои «мемуары». А ты не вмешивайся. Ну и что, говорят, что твой солдат, а проверка – дело святое. Она у вас всегда была такая обидчивая? Ты что там, буянила?

– Я буянила? Да их там всех надо было бы…

– А чего ты, собственно, кипятишься? Кто тебя хоть пальцем тронул? Ну, проверка как проверка. Сама же видела, сколько в тылу полицаев, бендеровцев, перевертышей было.

После войны с ними еще столько мороки будет! Их же десятки тысяч!

– А при чем тут я?

– При том, что на лбу у тебя не написано, какая ты хорошая! И поведение твое там было непредсказуемым. Ну, все, успокойся! Кончено, забыто! Война еще идет, думать о стране надо, а не раскисать.

Умный он был человек, Спрогис, и, возможно, я ему обязана благополучным окончанием всей этой истории. Ведь тогда еще не было свидетелей моих перипетий, партизаны влились в армию и воевали. Пленные еще сидели по немецким лагерям, кто мог подтвердить мои рассказы? Это потом многие начали возвращаться, и их показания на проверках подтвердили все то, о чем говорила я, а мои «мемуары» поддержали их. А тогда, в 44-м, ничего не стоило «на всякий случай» изолировать человека с «непредсказуемым поведением». Однако поверили и не доломали.

Так что некоторые говорят обо мне – «в рубашке родилась». А я думаю по-другому. Помнишь, я тебе рассказывала в одном из писем – когда мы бежали из лагеря в Славуте, я взмолилась: «Господи, если Ты есть!..» так вот, теперь я твердо знаю: Он – есть!

Письмо бывшей узницы Славутского лагеря

Клары Пещанской-Голуб

Здравствуйте, моя дорогая, чудесная Этери!

Здравствуй, здравствуй, сказка моя!

С радостью и восторгом получила твое письмо. Все эти долгие и тяжелые годы думала и мечтала увидеть тебя, или хотя бы получить весточку. Вдруг получаю твое письмо. Это были для меня праздник, радость и печаль. Ведь ты была так близко. Кто знает, будет ли еще когда-нибудь в жизни такой случай. Представь себе мое счастье, если бы мы встретились с тобой. Ты спрашиваешь, помню ли я?

Все эти годы держу связь с нашими товарищами, веду со многими переписку. В Киеве есть много товарищей, которые были вместе с нами, они приходят ко мне. У меня гостила три года подряд, будучи в отпуску, доктор Александрова Елена Семеновна с мужем Никулиным, она живет в Караганде (ты ее знаешь по Славуте). Я ездила и гостила у Марийки Кирильченко, которая живет в Днепродзержинске. Ты ее должна помнить. В 1957 году в Киеве очутилось много приезжих из наших, славутских, и все собрались ко мне. Представь себе, собралось человек пятнадцать, почти все врачи, устроили обед. Долго и много говорили, вспоминали пережитое и товарищей и, конечно, говорили о тебе, Тамара. Тогда меня попросили, чтобы я эту нашу встречу записала. Посылаю тебе стихи об этой нашей встрече. Я их тогда разослала всем тем, которые присутствовали.

В 1965 году опять собралось у меня много киевских и приезжих друзей. Мы ездили в Дарницу, туда, где тоже был лагерь. Наш первый лагерь! Там стоят два памятника жертвам фашистских палачей. Об этой встрече трудно говорить, так было много слез. Мы возложили там венок и цветы. Посылаю тебе стихи, написанные мною (и прочитанные там же у подножия памятника).

Это было мое выступление. А слез!.. А ты говоришь, помню ли я? Хотя мы с тобой знали друг друга по-настоящему всего несколько дней, но разве такие встречи измеряются временем? Разве можно высказать словами, как ты мне близка и дорога? Этери-Тамарочка – мой замечательный дорогой друг! Я слышала по радио и телевизору, режиссер Тамара Лисициан, но не знала точно, ты ли это. Во всяком случае, я рада и счастлива, что ты на такой интересной работе. Рада, что ты помнишь обо мне. Бесконечно благодарна тебе за письмо.

Жива ли, здорова твоя мама? Ведь она первая сообщила мне, что ты спаслась. Помнишь, как ты в ночь побега шепнула мне адрес. Сколько пережито за эти годы! Сколько сил потрачено зря. Я теперь живу одна, мой муж умер три года тому назад. Я его очень любила, и мне очень скучно и грустно. Правда, у меня есть много хороших друзей, но на старости тоскливо жить одной. Очень прошу тебя, напиши мне подробно о себе и, пожалуйста, напиши, как ты меня нашла!

Спасибо тебе, что известила меня о своем выступлении по телевизору. Ты не можешь себе представить, как я была рада и счастлива видеть и слышать тебя. Получивши в понедельник 4 марта утром твое письмо, я стала звонить друзьям по телефону, чтобы они тоже посмотрели и послушали тебя. Я взбудоражила пол Киева. Посчитала часы и минуты, и стала ждать… И вот настал час 21:15. Ты появилась на экране – подобранная, светлая, обаятельная. Твое выступление, с присущей тебе простотой и душевностью, привело всех в восторг – я говорю всех, потому что ко мне собралось много людей, которые захотели вместе со мною посмотреть и послушать мою Тамару, кусок моего сердца!

Итак, Тамара, киевляне приняли тебя с восторгом. Все передают тебе привет и пожелания новых творческих успехов. Очень хочу знать, как у тебя на работе, дома. У нас идет подготовка к Международному женскому дню. Мужчины погибают в очередях за подарками и цветами. Подхалимы чертовы! Целый год относятся к нам, как попало, а к 8 марта – мимоза, розы… Ладно, пусть они будут живы, здоровы. Ведь любим же мы их такими, какие они есть.

Будь здорова, родная моя.

Хотела бы еще много написать, но спешу отправить письмо.

Желаю тебе много счастья и успехов. Обнимаю, целую тебя.

Твоя Клара.

* * *

 
Я знала девушку
с горящими глазами,
с высоким чистым лбом
и пламенной душой.
Назвалась она Этери…
 

Помнишь ли ты стихи о тебе, которые я послала твоей маме после войны, еще не зная, жива ли ты?

ВЕТЕРАНЫ

 
Бегут крылатые года,
Минуло тридцать лет,
Оставив в сердце навсегда
Войны кровавый след.
 
 
И ветераны за столом
В узорах седины,
Все говорят лишь об одном,
Об ужасах войны.
 
 
Что так спаяло вас, друзья,
Сомкнуло в тесный круг?
Любовью светятся глаза
Товарищей, подруг.
 
 
Мы видели страну в огне
Лицом к лицу с врагом,
И гибель близких и родных,
В руинах отчий дом.
 
 
И стыла в наших жилах кровь
От ужасов и бед,
А было нам тогда всего
С немногим двадцать лет.
 
 
Косил ли нас снаряда взрыв,
Иль пуля грудь рвала,
В душе горел один порыв,
Одна мечта была.
 
 
Добыть победу над врагом,
С родной земли изгнать,
И, если б жизней было сто,
Не жаль за то отдать.
 
 
И поднялась с врагом на бой
Советская страна
Покрыты славой мировой
Героев имена.
 
 
И с каждым годом все тесней
Наш поредевший круг.
И все дороже и милей,
Лицо друзей, подруг.
 
 
Объединила нас беда
В дни страшные войны.
И этой дружбе навсегда
Остались мы верны.
 

Эти стихи я написала в честь нашей встречи с товарищами военных лет.

Пиши мне, родная. Посылаю тебе адрес Елены Семеновны, ты, конечно же, помнишь ее. Она была с нами в Славуте.

Привет твоему мужу и сыну.

Твоя Клара.

Письмо бывшей военнопленной

врача Никулиной Елены Семеновны

Дорогая Этери!

Поздравляю Вас с Новым Годом, желаю Вам большого счастья, здоровья и, конечно, успехов в Вашей хлопотливой профессии.

Письмо Ваше получила, большое спасибо за память. Конечно, Ваше письмо вызвало массу воспоминаний и мелких эпизодов из нашей жизни, тяжелых переживаний в прошлом, а теперь рассматриваемых иной раз и с комическим оттенком.

Да, пришлось пережить и прочувствовать немало, и удивляешься выносливости человека. Вы спрашиваете, Этери, как мне удалось выжить? Вопрос, конечно, сложный, но, резюмируя все вкратце, можно сказать: путем компромисса.

После того, как Вы ушли от нас, часть женщин отправили в Германию, а мы, молодые медработники, еще оставались на месте. И вот нас решили отправить в Польшу для работы по специальности. Конечно, этап с родной земли не предвещал ничего хорошего, но успокаивало, что это все же Польша. И вот 25 сентября 1943 года нас повезли и привезли в Кельцы, а потом, без пересадки, – прямо в Берлин. Это сообщение было равносильно смерти, и вот мы, наконец, приехали в какое-то сомнительное местечко Вдийриц. Лагерь с нашими русскими, одетыми с иголочки, в шляпах, и все твердящих нам, что мы будем освобождены и будем работать в Восточных областях! В общем, уговаривали нас 3 месяца, а затем сказали: «Или свобода, или концлагерь!» Нашлись наши с «трезвыми умами» и доказали нам преимущество свободы, и мы дали согласие. Правда, нашлись двое, которые отказались и были водворены в концлагерь. Затем работа в лазарете для инвалидов войны (легионеров).

А после окончания войны и проверки – срок в 10 лет и работа на строительстве Ангарска и Братской ГЭС с 1947 по 1955 годы. Потом – амнистия и переезд в Казахстан.

В 1960 г. – реабилитация.

Если вам попадалась в руки книга Бориса Дьякова «Повесть о пережитом», то это описывается как раз та больница, где я начинала и заканчивала свой срок. Только с 1950 г. нас, женщин, отделили от мужчин, и Дьяков уже был только в мужском обществе.

Казахстан стал второй Родиной, здесь была создана новая семья. Муж у меня был тоже из нашего военнопленного племени, очень хороший человек, бывший майор артиллерии, но я его похоронила 12 января 1965 года, и теперь одна. Не могу примириться с мыслью, что его уже нет. Я уже пенсионерка, но еще работаю. Как долго буду работать – пока не решила. Работать становится трудно, нет уже той подвижности. С однополчанами переписываюсь, а с Кларой Израилевной даже встречаемся. Была у нее в Киеве в 1965 году, может быть, буду у нее и в 1968.

Да, Виктора Кручинина я помню хорошо, а вот других не помню.

Рада буду получить от вас письмо. Спасибо за открыточку из Ташкента.

Будьте здоровы и счастливы.

Уважающая вас Елена Семеновна.

Письмо бывшей военнопленной, медсестры

Евгении Плотниковой

Здравствуйте, Тамара Николаевна!

Как-то давно (лет 7 или 8 назад) я приехала к маме. Она мне и говорит: «Женя, вот статья в "Крестьянке", по-моему, ты рассказывала об этой девушке». И подает мне журнал. Глянула я на снимок и обмерла: «Это же Этери! Жива!» Не откладывая в долгий ящик, я написала в «Крестьянку» с просьбой передать Вам, потом написала на «Мосфильм», но, увы, ответа не получила. Пишет вам Женя Плотникова. Несколько месяцев я была вместе с Вами в Житомирском «лазарете» для военнопленных. Немудрено, что вы и забыли меня, но если помните Ивана Гавриловича Алексеева, Александра Тимофеевича Руденко, Александра Дмитриевича (фамилию не помню), Гаджи Алиева, Толю и Костю из аптеки, Раю и других девушек, то и меня немного должны помнить. Вы только что перенесли сыпной тиф, были в коричневато-горчичном платье и коричневом платочке.

Плотникова Евгения Ивановна, медсестра, бывшая военнопленная, 1965 г. и сын Е.И. Плотниковой и И.Г. Алексеева Владимир, 1977 г.

У меня очень хорошая зрительная память, я отлично запомнила Вас и весь период в лазарете. Почему я вдруг пишу Вам сейчас? Где-то в конце ноября смотрела кинопанораму, вел ее Даль Орлов, рассказывали о Вашей новой работе, о фильме «На Гранатовых островах», а потом показали Вас в беседе с Далем Орловым. Что поднялось во мне!

Опять перед глазами Житомир и все, что было связано с Вами. А позже (8 декабря) в «Комсомолке» читаю статью «Голос сердца» – и опять о Вас. Целую неделю не решалась писать (не забылось, что на прежние мои письма ответа не было), но решилась. Мне ничего от Вас не надо, просто от памяти никуда не уйдешь, тем более что тогда, в той тяжелой обстановке, общение с Вами оставило во мне что-то светлое, а люди, окружающие меня тогда, стали родными, многих из них уже нет в живых.

Отлично запомнилось, что Этери Гванцеладзе и Тамара Лисициан одно и то же лицо. Но Этери была рядом со мной и среди нас, а Тамара Лисициан не откликнулась на мои первые письма, и это было горько для меня. Сейчас, если сочтете нужным, не оставьте без ответа это письмо.

Как ни горька была наша тогдашняя участь – все же это наша молодость.

Евгения Ивановна Плотникова

Милая, милая Женя, как же я рада твоему письму! Я ничего не получала от тебя и понятия не имела о твоей судьбе, а вспоминала всегда, постоянно, ведь прожитое, ты права, наша молодость. Я не знаю, почему не дошли до меня письма, о которых ты упоминаешь. Как обидно! Так много на свете равнодушных людей: сунули в корзину – и с рук долой. Им ведь не понять наши чувства, и наше прошлое им тоже глубоко безразлично.

Когда я получаю письма от старых друзей и знакомых из «той» жизни, я берегу их, как реликвию, как материальное доказательство того, что «та» жизнь была, и что это был не страшный сон.

Как бы мне хотелось обнять тебя, побыть вместе, вспомнить те дни, когда так страшно начиналась наша жизнь.

Я тебя помню, и помню с самыми добрыми чувствами.

Ты мне тогда показалась сразу человеком надежным и добрым.

Остальных, кроме Раи Гуковой, я всех забыла. Помню просто группу и «нашу» комнату, нары и прочее. А персонально, кроме тебя и Раи, всех забыла. Я запомнила тех, с кем была дольше в Житомире: Ивана Гавриловича Алексеева, например, которому вы с Раей помогали в операционной, Толю – Анатолия Павловича Мащенко и Костю из аптеки, Руденко, Беценко Александра Дмитриевича. С Алексеевым мы тут встретились в 1963–1964 году и переписывались до его смерти. На статьи обо мне откликнулись и бывшие партизаны, и бывшие военнопленные из Славутского лагеря. Из житомирских еще виделась с Виктором Кручининым.