Kitabı oku: «Красота без смысла», sayfa 10
У
Следующий день вернул меня с небес на землю. В дверь постучал охранник и сообщил, что Корбюзье арестован.
– Приказ графа, я не мог помешать страже, – пояснил наемник.
Пока я готовился нанести визит графу, ко мне прибыл его посыльный – граф, оказывается, и сам желал меня видеть…
– Ваша светлость, скажу напрямик: вы же понимаете, что рубрики «Цирк, цирк, цирк» и «Будни редакции» пополнятся весьма интересными для вас материалами?
– Именно поэтому я и хотел с вами поговорить, господин Лерв. Поверьте: я симпатизирую вашему журналу. Да, вы меня задевали пару раз в своем издании, но знаете, меня это даже радует. Благодаря этому я могу смело всем, даже императору, говорить: вот, смотрите, эти люди явно не мои, готовы критиковать, но, живя в моем графстве, нашли всего пару поводов для критики. Не это ли показатель того, что я прекрасно управляюсь со своими делами? – улыбнулся он, проявив ямочки на щеках.
Я подумал, что у меня вполне есть ответ на его вопрос: каждый номер мы могли б дюжину новостей о его графстве публиковать… Говорить ему о том, что его сараи мало наших читателей интересуют, не стал. Сейчас важно другое.
– К тому же я даже слыву вольнодумцем. Вон, Восточный университет жив да здравствует, никаких гонений с моей стороны на него. Самый свободный университет в мире между прочим!
– Тогда в чем причина?
Он обратил взгляд ввысь.
– Это был намек мне с высших сфер. Такие намеки сродни приказам, господин Лерв. Ослушаюсь – и буду в большой немилости.
– Что за высшие сферы? – не понял я.
– Высшими сферами обычно называют ровно одного человека.
– Императора?
– Я вам этого не говорил. Просто хотел, чтобы вы поняли мои мотивы и не держали на меня зла. Я, как видите, оказался будто между молотом и наковальней. Мне не хочется обидеть вас. Но и высшие сферы обидеть тоже не могу.
– То есть это был не приказ, просто намек?
– Намек сродни приказу. Но юридически да, приказа как такового не было. Но опять же: я вам этого не говорил. Просто хотел быть с вами откровенным.
Я уж и забыл, как ненавижу дурную витиеватость дворян, чиновников и прочих имперских холуев. Ладно, ваша светлость, врага вы мне обрисовали. Теперь понять бы, как с ним разобраться.
Спустя час я ходил по своей комнате и размышлял. Давление через журнал и статьи – это конечно, хорошо, но, во-первых, вряд ли подействует, а во-вторых, боюсь, это только первая проба на слабость. Увидит император, что ничего особенного не произошло – и пойдут массовые аресты, были намеки – стали приказы. И журналисты будут в тюрьме.
Нет, нужно обозначить твердую позицию, а уже потом, отстояв ее, действовать как с опасным хищником: не мстить, не покушаться на чужую территорию. Показать свою адекватность.
Для меня самым простым, топорным, но весьма действенным методом был побег. Я смогу его устроить, найму со стороны людей, и меня не смогут ни в чем обвинить. Но ведь я не Новарт, у меня без жертв не обойдется… Тут я замер. Новарт! Новарт! Я подошел к столу, открыл ключом дальний ящик и вытащил один из бланков, когда-то полученных от герцога. Что ж, ваше императорское величество, получите ход конем.
Ф
С адвокатом и стражником мы зашли в темницу через главный вход и неожиданно стали подниматься по лестнице.
– Он наверху? – спросил я охранника.
– Да, господин, в самой лучшей камере. Вернее, даже не камере, можно сказать, в гостиничном номере, – с улыбкой добавил страж.
Я стал припоминать историю графства. Кажется, на верхних этажах располагались не камеры, а апартаменты для почетных пленников – дворян, которых нужно подержать в неволе, но так, чтобы они потом не очень обижались. Я покачал головой: граф верен себе – боится не только молота, но и наковальни.
Стражник открыл резную дверь – и мы увидели Корбюзье. Растрепанный, с красными от долгого плача глазами он кинулся ко мне:
– Господин Лерв!
Мне пришлось обнять его:
– Все в порядке, господин Корбюзье. Считайте, вы уже почти на свободе.
Охранник нахмурился:
– Таких приказаний не было.
– Будут, – ответил я. – Через пару часов придем с решением судьи. Ладно. Господин Корбюзье, нужна ваша подпись: ознакомьтесь с документом и, если согласны, распишитесь.
Журналист сел за стол, быстро пробежался глазами по тексту бланка, потом уже внимательно прочел его и удивленно спросил:
– Ничего не понимаю. Зачем это?
– Вице-королевство – независимое государство, – ответил я словами Новарта. – Его граждане неподсудны империи. После вашей подписи вас не посмеет тронуть ни один имперский суд.
Корбюзье с расширенными зрачками посмотрел на меня:
– Это… да.
Он быстро поставил свою подпись и, встав, передал документ мне:
– Я говорил вам, что люблю вас?
– Как вассал своего нелюбимого императора?
– Нет, как лучшего друга, – серьезно ответил Корбюзье и протянул мне руку.
Я неловко пожал ее.
Х
Через несколько дней оправившийся Корбюзье решительно положил на мой стол написанную им заметку для «Будней редакции». Я внимательно прочел ее и лишь покачал головой: к сожалению, он не понимал. Эмоционально и талантливо Корбюзье описал свой неполный день тюремного заключения так, словно это были сто лет сущего ада. Я понимал его, но он не понимал меня.
Виран также предложил свои услуги, и я чувствовал его настрой: ситуацию он опишет пусть вскользь, но метко – так, что читатель к концу заметки будет готов собственными руками задушить императора. Я понимал его, но все же попытался описать ему свое видение – Виран впервые за все время посмотрел на меня с полным непониманием.
Я ходил из угла в угол, осознавая, что оказался полностью одинок в своем видении ситуации. Я смотрел на нее как дуэлянт на дуэль или, быть может, даже как полководец на войну. Нам нанесли проверочный болезненный укол – не чтобы убить или серьезно ранить, а просто чтобы посмотреть, на что мы способны, можно ли нас уничтожить последующим градом ударов.
Мы на редкость удачно парировали удар императора – сделали ход, которого он совершенно не ожидал. Теперь он уже не так уверен, что может верно прогнозировать ход битвы. Рубрика «Будни редакции» в следующем номере журнала – это уже не парирование удара, а полноценный ответ, который может решить исход войны.
Нельзя оставлять арест Корбюзье безнаказанным – тогда щелчок за щелчком, конфискация за конфискацией, арест за арестом мы окажемся ни с чем. Но отвечать на это тотальным сражением, как предлагают Виран и Корбюзье, тоже нельзя. Враг примет это за неадекватность и просто сметет нас, уже не считаясь с последствиями для собственной безопасности.
В заметке нельзя оставить без внимания графа. Он должен понять, что в будущем ставить нам препоны нельзя. Должен понять, что рискует своим именем, рискует встретиться с презрением в глазах студентов, ученых и интеллигенции в целом, рискует вписать себя в историю негодяем, которого будут стыдиться собственные внуки. Но при этом мы не должны сейчас критиковать его напропалую – должны оставить возможность прийти и пожать нам руку. А значит, в заметке пинок в его адрес должен быть строго отмеренным – не слишком слабым, но и не слишком сильным. Благодаря этому не только он, но и другие имперские холуи десять раз подумают, прежде чем исполнять не то что намек, а даже прямой приказ императора.
И, наконец, главный адресат заметки – сам император. Нельзя писать об этом напрямую, лишь общими с виду словами дать понять, что в следующий раз мы проведем полноценное расследование и укажем всех виновных с доказательством их преступлений. Благодаря наличию угрозы император поймет, что удары в нашу сторону без последствий не обойдутся. Благодаря завуалированности угрозы он сможет сделать вид, что ничего и не было, а случившееся – лишь перегибы на местах, не более того.
Я четко понимал это. Казалось, текст заметки словно сам представал предо мной. Но кто я такой, чтобы писать ее? Человек, не опубликовавший ни строчки? Но некому доверить. Некому. Хорошо, я просто попробую. Увижу, что писатель из меня никакой, а потом уже доверюсь профессионалам. Просто попробую.
Я сел за стол, взялся за перо – и строчки полились на бумагу. Иногда перо замирало, я задумывался, откидывался на спинку стула, прокручивал в голове текст и продолжал запись. За полчаса заметка была готова. Я перечитал ее – стало страшно. Слишком цельно, словно и не я писал. Хотел было заменить пару слов, но просто побоялся испортить полученное. Слишком цельно.
Или так считают все начинающие графоманы? Слишком много воображаю о себе? Что ж, это легко проверить. Отдам корректору и получу вежливый ответ: «Господин Лерв, поймите, я очень уважаю вас. Но тут не только орфографические ошибки, но и стилистические. И исправить их… сложно. Давайте, господин Виран лучше все напишет».
Успокоив таким образом себя, я подошел к корректору и передал текст в ожидании полного разгрома. Он внимательно прочитал заметку, потом поднял на меня глаза и с изумлением покачал головой: правок не требовалось.
Чистый текст без единого исправления пролежал на моем столе два дня. Я тянул до последнего и не решался. Кем я себя возомнил? Ведь понимаю же, что сейчас на кону стоит не только судьба журнала: маховик репрессий не остановится на этом. Если сомнут нас, по инерции захватят и всех иных интеллигентов, посмевших поднять голову. Вот пусть интеллигенты и пишут заметку. А я, солдафон-торгаш, какое имею на это право? Просто доверить Вирану и Корбюзье. И все. Но такое решение казалось в корне неверным… Тут в дверь постучали.
– Войдите.
На пороге оказался Виран, который с легкой тревогой и нерешительностью мягко напомнил:
– Господин Лерв, до сдачи номера остался час.
В руках мой заместитель теребил листы бумаги с многократно перечеркнутым и исправленным текстом. Он приготовил мне запасной путь. Стоит лишь кивнуть – и рубрика «Будни редакции» пополнится очередным творением настоящего мастера слова. Стоит лишь кивнуть… С неожиданной для себя решительностью я взял со стола листы и уверенно протянул их литератору:
– Этот текст, господин Виран, этот.
Ц
Когда ситуация успокоилась, я все чаще стал размышлять на отвлеченные темы. Стоял у окна, покачивал воду в стакане, который держал в руке, смотрел, как мимо проходят люди, проезжают время от времени повозки. Неожиданно услышал раздавшийся сзади жизнерадостный голос Вирана:
– Господин Лерв, о чем задумались?
– Вам и правда интересно? – спросил я, развернувшись к нему.
Он серьезно кивнул.
– Да вот думаю, каков отрицательный эффект моего вмешательства в издательский рынок. Наш журнал и книги убыточны. Не подумайте, что я жалуюсь – наоборот, готов тратить и больше при необходимости – просто рассуждения. Так вот, фактически то, что я делаю, – это нерыночное вмешательство. От этого так или иначе страдают другие издатели книг, журналов, даже газет. Они не могут со мной конкурировать, причем не из-за собственных дурных умений, а из-за абсолютно нерыночных механизмов, которые я включил. Такое вмешательство в экономике обычно считают высшим злом. Мы же сами, например, критикуем имперскую систему образования из-за полной монополии государства. Фактически главный тормоз развития образования у нас – это имперские службы. Вроде бы они снижают цену, делают образование доступным, но из-за этого нормальные образовательные учреждения не могут с ними конкурировать, рынок не может найти оптимальную образовательную систему, и царствует бюрократизированная, дурная программа обучения, установленная государством. Так вот: то, что я сделал с издательским рынком, очень похоже на такое вмешательство. Да, я вроде бы стараюсь внедрять рыночные механизмы, где могу: при выборе авторов, сотрудников. Но это не отменяет того, что я исказил работу рынка.
Виран потряс головой и спросил:
– Рынок, по-вашему, должен быть везде? Даже, к примеру, в тюрьмах?
– Есть определенные ограничения даже для рынка. Скажем, рынки опьяняющих веществ, азартных игр я бы запретил вовсе. Понятно, появился бы тогда черный рынок, но это в какой-то степени нормально: если человек совсем не понимает собственного вреда, что ж, это его личный выбор, его свобода действий, кто-то же должен на личном примере показать остальным последствия такого выбора. Но если говорить о тюрьмах, то и здесь вполне допустим рынок. Сейчас тюрьмы не исправляют, а ломают человека. Нечеловеческие, безжалостные условия. «Исправлением» занимаются такие надзиратели, которые сами заслуживают темницы. Мрак и ужас. И в этом полная, тотальная вина государства как монополиста. Вот если б они дали возможность образоваться частным тюрьмам, проводили бы среди них конкурс с оценкой их деятельности, все бы поменялось. Постепенно рынок находил бы все более эффективные и при этом человеческие методы исправления, не покушающиеся на свободу выбора. В общем, на месте императора, возможно, поступил бы именно так.
– Аве Серж Лерв! – шутливо провозгласил Виран, но мгновенно осекся, увидев изменившееся выражение на моем лице: – Простите, не сдержался. Мне тоже, поверьте, хочется быть серьезным. Поэтому позвольте и мне предельно откровенное рассуждение… До того как стал работать в журнале, всегда считал себя человеком искусства. Люди искусства – это, знаете ли, такие гордецы, которые считают, что все остальные – пыль под их ногами. Мол, ученые всякие – это приземленные, ничтожные существа. Торговцы – корыстные мерзавцы. Ну а вот мы – венец всего человечества. Уж мы-то знаем, что людям следует делать, какую политику нужно вести, куда следует развиваться, но дураки – увы! – не слушают, не понимают нас, великих интеллектуалов. И вот я оказался в вашем журнале, посмотрел на одних ученых, на других, стал вникать в смысл написанных статей – и меня начало охватывать чувство собственной никчемности. Что я умел-то? Красиво писать да рассуждать о том, о чем понятия на самом деле не имел? Я же ничего не смыслил да и не смыслю ни в политике, ни в экономике, ни в науке. Откуда ж столько пафоса тогда? Но меня слушали, и я упивался этим. А теперь смотрю на ученых – и понимаю, сколько всего не понимаю, смотрю на вас – и вовсе становится страшно. Но самое страшное даже не это. Это я сейчас пытаюсь быть откровенным. Но уже завтра, а то уже и к сегодняшнему вечеру мне снова станет казаться, что уж я-то человек искусства, не абы кто, да и еще в научном журнале работаю, правая рука великого Лерва, а кто остальные? Так, пыль под ногами, – Виран махнул рукой и вышел из кабинета.
Ч
Семилетие журнала редакция решила отпраздновать с размахом. Я не хотел пиршеств, но вокруг все были настроены весьма решительно, и мне оставалось лишь поддаться общему течению. Количество гостей требовало впечатляющего по размеру помещения, которое можно было найти только в резиденции графа. Я думал, что он мне откажет, но граф не только не отказал, но еще и наотрез отказался брать плату.
Выдав Вирану чек на все иные расходы, я больше не касался организационных вопросов и вот теперь от главных ворот приближался ко входу в резиденцию. Дворецкий распахнул передо мной двери и громко огласил:
– Господин Серж Лерв!
Если два года тому назад этот зал встретил меня оглушающей тишиной, то теперь послышались громкие крики, аплодисменты и бурное выражение радости. Ко мне подходили литераторы и ученые, кто-то трепетно пожимал мне руку, кто-то, не сдержавшись, хлопал меня по плечу, студенты смотрели на меня во все глаза. Было неприятно.
За огромным столом мне было отведено центральное место. По правую руку от меня находился Виран, по левую – граф. Я недоуменно посмотрел на него, и он со своей неизменной улыбкой ответил:
– Я подумал, что место вашей правой руки занято, но, быть может, вы примете меня хотя бы в таком качестве.
Постепенно за стол усаживалось все больше людей, а я, поддерживая беседу с окружающими, аккуратно пытался рассмотреть присутствующих в зале. Сразу бросилось в глаза отсутствие северян. Я знал, как минимум, трех блестящих студентов с Севера, учащихся в Восточном университете, и потому удивился их отсутствию. На мой вопрос Виран ответил вполне емко:
– Мы не расисты, но…
После этого рассматривание зала получило конкретную цель. И для нее, как мне показалось, вполне подходил прием отца Владислава – я подумал, что он сгодится для оценки человеческих качеств не только невест его сына, но и людей в целом. Мысленно прибавив присутствующим по брюшку и по лысине, стал избавлять себя от иллюзий. Живые эмоции, всегда восхищавшие меня в молодежи, теперь четко отдавали кривлянием и спесью. Остальные, к сожалению, тоже не оставили приятного впечатления. И это мои единомышленники?
– Друзья! – раздался голос Корбюзье.
От неожиданности я вздрогнул. Действительно, не единомышленники, а друзья. Скажи мне, кто твой друг…
– …мы собрались… – продолжал вещать Корбюзье, но я был весь в своих мыслях.
Почему путь Новарта ведет к тому, что из жестоких разбойников люди превращаются в добрых, искренних людей, стремящихся к знаниям, а мой путь привел к тому, что окружающие превращаются в гордецов, кичащихся своими знаниями?
– …и это, конечно, господин Серж Лерв, средоточие мыслимого и немыслимого успеха, таланта…
– Красоты, – невольно вырвалось у меня, и Корбюзье повернулся ко мне:
– Красоты?
Под взглядами всех присутствующих мне пришлось как-то оправдываться:
– Мой преподаватель однажды сказал, что талант – это умение видеть красоту во всем окружающем, любовь к красоте.
– Блестящие слова! Да, господин Серж Лерв – средоточие идейной красоты…
«…красоты без смысла», – добавил про себя я.
Ш
На банкете не было Владислава. Я на всякий случай уточнил у Вирана, к какой части фразы про расизм он отнес моего друга: к той, что «не», или к той, что «но»? Оказалось, в «но» входили только северяне, поэтому отсутствие Владислава меня обеспокоило, и на следующий день навестил его.
К моему удивлению, он не вышел встретить меня, и я сам в сопровождении его слуги прошел к нему в спальню. Он сидел на стуле, обхватив голову, и, увидев меня, слабо улыбнулся.
– Что случилось-то? – спросил я его.
– Уши болят, – ответил он. – Спать на них даже не могу.
– Лекаря вызывал?
– Да. Осмотрел он уши. Говорит: нормально все. Мол, здоров я. Ага, здоров…
– Дай-ка мне посмотреть, – говорю я.
– Ты что, лекарь?
– Нет, просто в мышцах немного разбираюсь.
Я стал надавливать на различные точки головы, и в какой-то момент Владислав вскрикнул.
– Ага, за ушами, значит, на самом деле. Бывает. Просто, нетренированное у тебя тело, Владислав. В результате, когда одна мышца кричит о боли, тебе кажется, что это другая слабо возмущается.
– Больно-то как. Фонтан боли какой-то. Слушай, а можно его как-то загасить?
– Расслабление. Но аккуратнее только, ты ж с непривычки расслабление от напряжения не отличишь.
– Слушай, я стесняюсь сказать, но у меня тут еще в других местах боли.
– Нет-нет, – покачал головой я, – алгоритм понял, дальше сам пробуй. Ну или жену попроси. Лекаря. А вообще занялся бы ты телом своим, только аккуратно, а то еще хуже сделаешь. Твой живот – это вообще не дело.
– Какой-то ты злой в последнее время стал. Ну не то чтобы совсем злой, а раздражительный какой-то. Раньше вежливее был.
Я грустно кивнул:
– Знаешь: то одно, то другое, достало уже все. Мне бы самому к лекарю, а то, боюсь, сорвусь, когда не надо.
– Во, по лекарям это ты правильно зашел. Я тут с этими болями обо всех узнал. Считай, я главный специалист по лекарям, – Владислав шутливо выпятил грудь.
– Что-то непохоже, что это тебе помогло, – с сомнением хмыкнул я.
– Ну денег просто жалко.
– Тебе?! Денег?!
– Есть один особенный, опытный лекарь, но он в десять раз больше других берет. В десять!
– Ну и заплатил бы. Деньги же есть.
– Так в десять раз! В десять!
Щ
Иногда я не понимаю Владислава. Мучиться от боли и жалеть при этом пару десятков золотых, ничтожно малую для себя сумму. Невероятно. Я, вон, в двадцать раз переплатил однажды за кофе… впрочем, это дурной пример.
Отношение к деньгам – весьма занятная тема. Мои родители, хоть и были зажиточными по меркам Сарепты людьми, редко совершали крупные покупки. Отец постоянно откладывал средства, практически не допуская импульсивных приобретений. Такой подход оказался в итоге привит и мне. Может, из-за этого я и не растратил полученные от папы с мамой средства, а сохранил их вплоть до оплаты учебы и вложения в собственную лавку.
Учеба в университете изменила отношение к деньгам. Урок об альтернативных издержках оставил свой след – и я уже был готов потратить значительную сумму, если это приносило прибыль. Поразительно, что Владислав, учившийся вместе со мной, к подобным выводам так и не пришел.
Но и альтернативные издержки недолго царствовали в моей голове. Слишком много времени я уделял сравнению вариантов, поиску выгодной цены, оптимального соотношения цены и качества. Третий подход решил эту проблему. Сталкиваясь с необходимостью выбора, я стал задавать себе вопрос: «А что бы я выбрал, будь у меня деньги?» В итоге появлялся вариант мечты, осознав который я с улыбкой говорил: «Так у меня же есть деньги». В случае слишком уж значительной цены выбирал чуть менее удобный вариант, но уже ориентировался на мечту, а не на средства, издержки и прочее. Этим экономил себе время, расчищал мысли и вообще делал процесс покупки приятным.
Наконец, последнее, к чему пришел, – ценностный подход. Я спрашивал себя: «А что мне вообще надо?» Придя в итоге к выводу, зачастую ошеломляющему, задавал дополнительный вопрос: «Буду ли я жалеть об этой покупке спустя десять лет?» Если раньше я старался совершить один оптимальный выбор в одном сегменте товаров, второй – во втором и так далее, то теперь рассматривал саму необходимость выбора. И это привело к коренным сдвигам: благодаря этому я открыл журнал, издал книги. Причем и при «выборе внутри выбора» уже ориентировался на ценности, а не на деньги, издержки и пр., из-за чего журнал и книги стали, быть может, лучшими в своей области.
В общем, вопрос, идти к лекарю или нет, не стоял. Выйдя от Владислава, я сразу направился к доктору.
– Раздражительность и пустота говорите? – переспросил меня врач, когда я ему рассказал о своих проблемах.
Я кивнул.
– Когда возникли первые симптомы?
– Раздражительность, наверное, после первого выпуска журнала. А пустота – она со мной еще со времен торговли духами.
– Проявление симптомов увеличивается или уменьшается?
– Только увеличивается. Ну может, как открыл журнал, казалось, пустоты чуть стало меньше, но боюсь, это была иллюзия.
Врач кивнул и задумался, потом сказал:
– Вы человек науки, поэтому позвольте мне быть с вами предельно откровенным. Мы, лекари, не боги. То, что вы описали, никак нами не лечится. Лекарская наука крайне несовершенна. Пожалуй, единственной врачебной рекомендацией можно назвать расслабление.
Что там Виран говорил о бумерангах? Такого быстрого возвращения я не ожидал и потому аккуратно возразил:
– Я занимаюсь физическими тренировками, знаю, что это такое.
Доктор кивнул:
– Но напряжение может быть и эмоциональным. Старайтесь избегать негативных чувств. Знаете, читая ваш журнал, особенно последние его рубрики, я сам чувствую нередко гнев в адрес разного рода чиновников. И это просто от чтения нескольких страниц. Вы же в этом котле варитесь, пропускаете все через себя. На вашем месте я бы тоже испытывал, как минимум, раздражительность.
Мне оставалось лишь согласиться.
– Возможно также, что как руководитель вы берете на себя слишком многое. Сейчас, знаете ли, принято говорить о могуществе человека, о том, что он сам творит свою судьбу, и в итоге там, где человеку стоило бы положиться на высшие силы, высшее воздаяние, человек считает себя ответственным – в результате раздражение, бессилие. В общем, из одной крайности – безропотности, когда, возможно, и высшие силы предполагали личную ответственность, – мы бросились в другую: человек берется за роль высших сил, но надрывается, ощущая бессилие и раздражительность… Пожалуй, я отвлекся. В общем единственная врачебная рекомендация – расслабление. Помимо этого, я мог бы дать и еще один совет. Но вы должны понимать: это просто совет человека, не лекаря.
Врач вопросительно посмотрел на меня, и я кивнул.
– Однажды к моему коллеге пришла женщина с жалобой на головные боли. Он дал ей очень неожиданный совет: родите ребенка. Возраст для родов у нее был пограничный, но рекомендации она последовала. После этого она прожила еще полвека, ни разу не пожаловавшись на мигрень. С точки зрения лекарской науки я никак не могу объяснить действенность этого совета, но вот с человеческой точки зрения, мне кажется, объяснение вижу. Подумайте: может, есть какой-то поступок, который напрашивается, но которого вы по той или иной причине сторонитесь, считаете его глупостью. Вам хочется что-то сделать, но вы годами упорно отказываетесь от этого. К примеру, когда вы занялись журналом, вы, вероятно, пытались тем самым что-то изменить, но это была лишь замена той глупости, которую действительно стоило совершить… Вот, собственно, и весь совет, – развел руками доктор.
Поняв, что прием окончен, я кивнул и спросил:
– Сколько с меня?
– Нисколько, – с улыбкой ответил лекарь.
Я вопросительно посмотрел на доктора, и он сказал:
– Знаете, почему я беру обычно весьма высокую плату?
– Есть спрос, нужно пользоваться, – пожал плечами я. – Правильно делаете, как на мой взгляд.
– Я забыл, с кем имею дело, – улыбнулся он. – Но все же мне хочется верить, что мои мотивы носят несколько менее экономический характер. Я беру много, чтобы люди следовали моим рекомендациям, пили лекарство ровно столько времени, сколько я скажу, выполняли каждый мой совет. Заплатив больше, человек выше ценит полученные советы, да и верит в них больше – это тоже важно. В вашем же случае я рекомендовал совершить глупость. Поэтому позвольте и мне подать вам пример собственной глупостью – не взять с вас ни медяка.
