Kitabı oku: «Внутреннее и внешнее», sayfa 4

– Я не раз пытался покончить со всем, если ты об этом… Но мне не удалось. Я испугался смерти, а сейчас, руководимый чувствами, я нуждаюсь в работе, в творчестве, – глухо ответил Нианг, нахмурившись.

– Вот почему твои первые альбомы были прекрасными: ты был молодым искателем, как я. Как и я, ты хотел погрузиться в неизведанное, испробовать все вина жизни, создавая что-то новое, своё. Ты отлично чувствовал неподвижность, движение; ты рисовал пространство, выделяя его неизменность летящей скоростью; и всё это ты создавал с помощью звука. Я помню, как ты говорил: «Меня не волнует количество распроданных пластинок. Когда, в редком случае, кто-то узнаёт меня, решает подойти ко мне и сказать, что нашёл что-то необыкновенно-красивое в моей музыке, тогда я становлюсь счастливым!» Ты говорил, чувствуя и ни о чём не волнуясь. И что теперь?

– Не знаю, что бы стало со мной, если бы я остался таким, каким был в молодости, и если б я делал то же самое. Всему приходит конец.

– Но не великому течению, верно? Я немного устал слушать это. В прошлом ты лицезрел окружающий мир, а теперь, я вижу, ты разглядываешь только себя. Очень опасное дело – застрять внутри себя!

Тонкая нить порвалась; встреча наша начала раздражать нас обоих. Тогда я не понимал, что так неожиданно начало злить меня, но не мог успокоиться и остановиться. Тень обиды становилась всё заметнее в глазах Фреда, творческого человека, вдвое старшего меня. Он слушал внимательно, но тоже начинал злиться, но злость его превращалась в лёд, в то время как моя ярость горела огнём. Я потерял контроль над эмоциями, языки моего пламени могли обжечь Фреда, растопить его лёд, расколоть стержень. Я понравился ему, но сейчас он видел перед собой пылкого молодого человека, которому он открылся и который резко взорвался и стал другим, то есть сильным. Фред не понимал этого и боялся меня, но продолжал возражать:

– Что ты знаешь обо мне? Я должен измениться, по-твоему?

– Ты уже изменился. Ты завершил свой путь, не понимая, что он есть часть бесконечности.

– Ты уверен в этом?

Мой диктофон издал тихий сигнал, я захотел разбить его о скалы; я уже поднял руку, но не бросил его; пытаясь успокоиться, я глубоко дышал и понимал, что первое интервью было провалено. Позже вопрос о том, как я вообще мог думать об этом во время такого разговора, не покидал мои мысли.

Ветер усиливался, начинало темнеть, вероятно, солнце садилось за сереющими облаками, вечер наступал. Я взглянул на Нианга: слегка нахмурившись, он обхватил руками свои колени и сидел на траве, задумчиво глядя вдаль. Я перевёл взор на небо и вспомнил об Испании:

– Фред! Ты опоздаешь на самолёт!

– Не беспокойся. Полечу на другом…

Мне стало плохо от наплывающего раздражения и головной боли. Я обхватил голову руками и, не чувствуя, помогала ли мне обычно расслабляющая тишина, решил спросить Фреда о чём-нибудь.

– Что ты думаешь о современной музыке?

– То, что крайне популярно, в наше время крайне ужасно. Ни красоты, ни смысла, ни эмоций. Один маскарад, желание навязать и выделиться, – очень медленно проговорил Фред.

– Полностью не согласен… – я хотел сказать «согласен», но (тогда я почувствовал горькую досаду на это!) я не успел исправиться, потому что Фред сказал, вздохнув:

– Неважно, искусство уже мертво.

Вот с этим я точно был не согласен, но сказал что-то странное:

– Как ты?

Фред вопросительно посмотрел на меня, в его глазах я прочёл сочувствие; когда он разглядел, что я весь согнулся и трясся, его лицо выразило испуг, но он отвернулся в сторону и продолжал сидеть неподвижно.

С огромными усилиями я приглушённо произнёс:

– Посмотри на небо. Что ты видишь?

– Неподвижность.

– А я вижу неизведанное.

Всё вокруг стало тёмно-серым, как будто перед грозой, ветер дул на меня, моя голова кружилась, и в ней бедный молодой ум совсем затуманился. От нестерпимой головной боли я панически улыбнулся и вдруг почувствовал мягкую руку на своём твёрдом плече. Фред коснулся меня; он словно хотел убежать, но переживание за меня не отпускало его, он сильно испугался за моё состояние. Медленно, хриплым голосом я прочёл зачем-то строчки из его песни “The Ride”:

– Помнишь, Фред?

I will take you to the ride,

We will live free in the fight,

We will taste the huge unknown,

We will be there – alone.

I’ve got love I do not hide,

I will break my lonely tide,

As the sun sets I’ll be gone

And I’ll be there – alone.

When we will be in the ride,

We won’t hear our cruel mind,

And together we’ll be flown

We will be there – alone!

Последнее восклицание я произнёс шёпотом, чуть ли не засыпая с поникшей головой. Едва выговаривая слова, я продолжал, нервно улыбаясь:

– Пойми меня, мы выбираем пути, мы мчимся по ним, и у нас нет много времени, чтобы жить. Нужно бороться со страхами; можно, конечно, иметь свет или темноту внутри, но ни в коем случае нельзя зарываться в себе, – я говорил, засыпая, словно самому себе. – Я создам своё солнце, которое будет освещать мой путь, – шум ветра заставил меня повысить голос, тогда мне казалось, что я кричал, но в действительности я тихо произносил слова, но медленно и внятно, и Фред мог слышать их, – путь будет честный и осмысленный. Я буду писать, разжигать сердца людей, пытаясь разбудить их, а не замкнуть в себе. Я не позволю себе утонуть в океане собственных мыслей, наоборот, я откроюсь для мира. Я буду бороться, меняться, потому что это правильно, – тут кашель прервал меня, но потом слово вырвалось из меня, важное слово, которое характеризовало весь мой жизненный путь, – наверное…

Я ничего не видел, опустив голову на колени и закрыв глаза, но Фред нервничал, переживал странные эмоции, пугавшие его самого; он колебался, но после того, как я замолк, он отпустил моё плечо, поднялся и, произнеся: «Мне пора идти…» – побежал вниз, к полю, прочь от обрыва, прочь от меня.

Его побег разбудил меня; я резко поднял голову, но уже не мог ни крикнуть что-либо, ни догнать его, я просто смотрел, как исчезает его серая фигура.

Но что я сказал? В огромном раздражении я вновь ощутил гнев. Я взглянул на пропасть с обрыва, и мне захотелось кинуться в её объятия. Я вспомнил, как не раз хотел убиться в юношеском возрасте, спрашивая себя: «И зачем всё это?!», но затем небо отразилось в моих глазах, мрачное, оно как-то успокаивало меня, потупляя боль. Нет, я не мог прыгнуть вниз, потому что столько всего было здесь, в жизни, а там… а там ничего нет!

Ожидание… Я ничего не ждал и знал, что нужно было найти силы и возвратиться. Ветер утих, тёмная ночь начинала поглощать свет. К сожалению, я был беспомощен и не мог встать, со слезами на глазах отдавая своё тепло холодной земле.

Бороться… Пока люди сражались друг с другом, пока миллионы убивали друг друга, стоя на своих сторонах, пока погибали народ за народом, пока, руководимые всякими там патриотизмами и честями, защитники бросались на смерть и свою, и чужую, пока война за войной уничтожали то, что веками воздвигал человек, пока люди подчиняли условия, учитывая лишь свои интересы, пока человек унижал и уничтожал подобного себе, – я должен был бороться. Даже если и должен был, то только с собой: становиться лучше, пока всё вокруг гниёт, помогать людям, которые всегда готовы перерезать ближнему горло ради себя и только себя, жить для людей, создающих волны огромной толпой, на гребнях которых красуются их короли, – на фоне всего я должен был оставаться человеком.

Но в тот момент мои руки опускались, холод окутал меня, я засыпал. «Нет, друг мой, ты не сдашься, что такое тогда нашло на тебя?»

С усилием я поднялся с земли, прошёлся немного, пытаясь разглядеть в темноте тропу, постоянно качаясь, как маятник. Нет, ледяной неподвижности не удалось взять меня в болезненном припадке, отвести к смерти, ведь я двигаюсь, пытаюсь не сбиться с пути. Вот то широкое поле; его простор даёт мне силы. Звёзды рассыпались над ним, застыли, мерцая во мраке. Я двигаюсь, зная куда, понимая зачем. Мне стало лучше, ночь пробудила меня. Глаза привыкли к темноте, я прощался с неподвижными колосьями, и живая крупная сова встречала меня своим глухим приветливым криком.

Я уже подходил к дороге, когда воздух неожиданно затрясся от тончайшего протяжного гитарного звука, рассекавшего ночное пространство…

Часть II

Движение и неподвижность

“Жизнь в вечном алгоритме,

В нетвёрдом рваном ритме,

В приближении к тому,

Что даст ответ всему!”

I

Свет фонарей защищал дорогу от тьмы, я вышел из леса и увидел свой дом, не веря своим ушам. Я не помню, когда именно тонкий, пронзительный звук электрогитары начал колебаться в холодном воздухе, когда именно начал сотрясать его; он появился из неоткуда, словно отовсюду. Так громко, так поразительно летел звук! Кто-то сначала попеременно брал противоположные по высоте ноты так, что меня начало бросать в стороны, а затем стал вытягивать самые протяжные струны, выпуская из бездны мчащийся звук, похожий на крик и даже стон. Чувство врезалось в меня; слёзы застыли на глазах. И я, и всё вокруг тряслось от тончайших волн звука, прорезавшего свой путь в моё беззащитное сердце, пробуждая людей, улетая ввысь, в светлеющее небо. Солнце медленно поднималось из-за океана, пока протяжные трясущиеся крики гитары слышались по всему побережью.

Пока я, как во сне, со слезами на глазах, весь дрожа, пытался идти к своему дому, окна других домов, светлеющих справа от меня, отворялись; люди просыпались и, крайне негодуя, ругались и возмущались, но их слова никто не слышал: звук гитары был сильнее всех. Я не понимал, что происходит, и лишь чувствовал, как бились струны; ощущал, что их вой вихрился в огромных пространствах вокруг меня, и мне казалось, что я располагался в центре и что я был самим движением и жизнью, окружённой холодом, стоны в котором возбуждали во мне горящие эмоции, пронзали меня насквозь. Меня уносило куда-то.

Полёт продолжался. Людям было неприятно и неудобно находиться в таком красивом шуме, но только не мне: он захватил моё дыхание, разогнал моё сердце!

Медленный, но резкий звук вытягивал солнце из-за горизонта. Небо постепенно освещалось.

Вдруг новый звук пробился сквозь тонкий шум, я уловил его, издававшегося за двумя-тремя домами от меня. Там кто-то тоже взял гитару; кто-то прошёлся по струнам, которые вызвали тяжёлое звонкое переливание; потом оно затихло словно перед атакой…

Атака! Вторая гитара сначала пыталась подстроиться под полёт первой, и затем они слились вместе! Тонкие линии их изящных траекторий с огромной скоростью мчались в вышине неба, качались, завивались рядом, образуя спираль; изредка вторая гитара, тоже электронная, но чуть острее и чуть пронзительнее первой, отделялась от своей сестры и взлетала выше, летела быстрее то туда, то обратно, отчего я чувствовал, словно меня толкали, тянули куда-то. Второй звук добивал меня, в то время как белый диск солнца чуть выглянул из-за поверхности воды. Небо окрашивалось в розовый цвет; как разноцветные лучи, неслись по пространству захватывающие стоны!

Источник тончайшего звучания был неподалёку; его сила притягивала меня.

Атака! Разразился звуковой вихрь, стремительно порхавший в воздухе над горами, лесом, берегом и океаном! Два мощных крика пытались и искалечить друг друга, ссорившись, боровшись, и слиться воедино; они разлетались, чтобы наносить новые удары, чтобы набрасываться один на другой, сотрясая всё вокруг.

Я, наконец, открыл глаза и обнаружил, что плёлся по дороге к тому источнику. Тогда я понял, что первая гитара раскрылась в горах; это точно: Фред Нианг руководил ей. Мне захотелось увидеть одного из двух гитаристов. Какие-то люди пробегали мимо меня. Я дошёл до роскошного дома, у каменного забора которого столпились люди. Я проникнул меж деревьев с края; передо мной оказалась стена, за которой виднелись белые лепестки цветков яблоней. Там был сад; я прыгнул вверх, ухватился за плоскую вершину, перелез через эту высокую изгородь, после чего мне пришлось прикрывать уши, так как звук был невероятно громким. Я пробежал через сад и, скрывшись за деревом, увидел его.

Передо мной раскинулся обширный участок, но всё внимание я приковал к песчаному пляжу. Там, на песке, залитом первыми лучами солнца, стоял человек; постоянно сгибаясь и разгибаясь, он держал в руках гитару и играл. Его губы шевелились, он пел что-то, чего было не слышно. Рядом с ним стояли два гиганта, огромные динамики, а также усилитель, от которых он укрыл свои уши с помощью больших наушников. Он то наклонял гитару к песку, путаясь в чёрных проводах, то поднимал её к небу, выливая из неё белые пронзительные стоны. Весь мир вертелся вокруг него, а сам он открывался для нашего прекрасного мира. Он и сам был прекрасен; он постоянно щурился, ни разу не открыл глаза. Иногда он оборачивался к океану, падал на колени и брал выше, выше! Казалось, он давно уже улетел отсюда в пространство, душа покинула его тело.

Солнце уже ясно освещало его лицо, когда я заметил нескольких полицейских в чёрных наушниках, проходивших по вилле и пытавшихся докричаться до него, но тщетны были их жалкие попытки. Гитаристы чувствовали друг друга, ощущали восход солнца, играя теперь медленнее, но так же тонко. Однако сильный полицейский приблизился к нему, дотронулся до его мокрого плеча, крепко зажав пальцы, отчего гитарист вздрогнул, прекратил играть, оставив звук просто течь, и неожиданно поднялся и замахнулся гитарой на стража порядка. Я почувствовал всё то безумие, с которым музыкант, широко открывая глаза, ударил полицейского настолько мощно, что тот свалился на песок. Я удивился и испугался; вооружённые, они остановили его, схватили и увели. Всё это происходило на фоне затухающего пискливого звука. Подсознательно я заметил, что, когда вой второй гитары был убит, первая тоже перестала шататься и тоже начала плыть ровно; её едва стало слышно с гор. Я понял, что они остановили и Нианга.

Очнувшись, я точно осознал, что они обе затихли, и заметил, что со всех сторон доносились до моих раненых ушей разговоры, крики, возмущения, рёв двигателей машин, стук дверей. Я вспомнил, что нахожусь на чужой территории, и поспешил вернуться тем же путём, пытаясь остаться незамеченным.

Всю мою жизнь в воспоминаниях моих будут жить та ночь и то утро. Я пережил очень много за несколько часов. Потом, когда растает впечатление (но и оно оставалось надолго), я буду жалеть, что не додумался включить запись на диктофон. Но вскоре я пойму, что вся ценность тех минут состоит в их необыкновенности, единственности. К тому же, в те моменты я не мог думать, потому что музыка вытеснила весь разум, вселила в сердце светлые, в высочайшей степени горячие чувства. Шум, атака, ночь, воздух, восход, гитарист, конец – всё сделало меня по-настоящему живым.

Лишь здесь… Место, ставшее самым значимым для меня. Лишь сейчас… Время, которое перевернуло меня, взорвало в порыве эмоций. Здесь и сейчас… и только во мне, и только для меня. Не нужны никакие диктофоны или камеры; нужно лишь осознание того, что нечто бесценное пронеслось – то, с чем я никогда не сталкивался раньше.

Люди злились. Их озабоченные, огрубевшие лица выражали раздражение и сонливость, и только. Меня сбили с ног, меня пробили насквозь, а они ходили, жаловались, злостно ухмыляясь и поддакивая. Богатые люди, привыкшие решать проблемы, чей интерес во сне был затронут двумя творческими созданиями. Возможно, они правы, и право на их стороне, но если бы они могли почувствовать, что произошло, то взглянули бы на то утро по-другому. Перед их глазами нарушился порядок, перед моими глазами пролетела яркая частичка жизни.

Я вошёл в дом, поднялся на второй этаж. Я позабыл число месяца, день недели. Комнаты пустовали; Аннет не было поблизости. Даже не могу вообразить, что бы произошло, если бы я увидел её здесь, рядом. Я подошёл к окну, открыл шторы, открыл створку: снаружи долетали слова, смех, и они показались мне противными. Я закрыл окно, вернув его в прежнее, более удовлетворяющее меня в тот момент положение. Затем я пересёк комнату и приблизился к письменному столу, окно над которым было открыто; я увидел яркое солнце, чистое небо, голубые волны и непрерывный горизонт. Вид успокаивал меня, но то, что впечатление, необходимый осадок прошедшего, исчезало, беспокоило меня и напоминало о том, как после знакомства с сильной композицией, которая разгоняла кровь во мне, заставляла слёзы выступать на глаза – словом, дарила мне высокие чувства, – новое восприятие рассеивалось, после чего знакомые уже ноты и тона не приводили меня в дрожь. Поэтому я очень ценил первую встречу с песней, поэтому разочаровывался, когда впервые прослушанное не казалось мне хоть чем-то интересным, и такое бывало в большинстве случаев. Тогда, в юности, такое постепенное исчезновение чувств до ужаса пугало меня, и я думал о том, не разлюбил ли я музыку, но вскоре я смирился с этим, очень уважая старое, всё ещё ощущая в нём то, что когда-то забирало меня с собой, и помня, какой смысл, необыкновенно важный для меня, я когда-то разглядел в нём. Однако я считал, что такое происходило со мной не просто так: я полагал, что сердце моё стало чёрствым, единожды принимающим и сразу же отталкивающим.

Спокойный ум позволяет признать, что молодости свойственны ошибки, конечно. В разуме моём есть комната, небольшая и уютная, где хранятся выдуманные пластинки, это моя музыкальная библиотека. Всё, что зацепило меня, от отдельных звуков до целых альбомов, существовало здесь, в памяти, и я всегда мог предоставить то, что требовало моё сердце. Но я был молод, и оно требовало нового. Так, храня старое и ожидая новое, я жил, надеясь испытать и прочувствовать звук.

Зачем мне это нужно было, я даже и не думал спрашивать себя.