Kitabı oku: «Драма на трех страницах», sayfa 6
Александр Можаев. БАЛЕРИНА – БАБА ЛЁЛЯ
«Вжик, вжик, вжик…»
Ранним утром коса поёт звонче. Баба Лёля, широко раскидывая ноги, пританцовывая, идёт впереди. Я вижу лишь её сутулую спину да большие мужские руки.
«Вжик, вжик, вжик».
В ровный валок ложится метличка. Я с любопытством жду, когда же она остановится, передохнёт.
«Вжик, вжик, вжик…»
Качается впереди её тень. Я приехал на недельку отдохнуть к бабе Лёле, но разве усидишь без дела, если старуха до зари на косьбу поднялась, вылёживаться – со стыда пропадёшь.
Утро ясное, утро свежее. «Вжик, вжик», и кажется не коса – росинки звенят. Я прибавляю ход, но старуха не уступает. Двужильная.
– Баба Лёля, какой тебе год?
– Как? – баба Лёля, наконец, приостанавливается.
– Какой тебе годок? – кричу я.
– Да ты не ори, я чай при памяти. Годок спрашуешь? Я ещё на ребят поглядываю, – смеётся она, утирая широким рукавом рубахи пот. – В войну – двадцать два было…
Снова поёт своё «вжик, вжик» коса – ложится трава. Баба Лёля умеет разговаривать, не отрываясь от дела.
– Я в войну такой неумёхой была – срам, – не оборачиваясь, говорит она. – За Васей сроду ничего не знала – всё он. Вася со двора – хоть помирай, ничего не ладится. Трое детей не дают шагу ступить. Батька твой старшим был – ему пять, а энти… Взяла Васину косу, пошла в сад. Елозю-елозю – нет дела. Что ни махну, то в землю «носом» воткнусь, то на пень налечу. Я реветь во весь рот. Вот он, дядя Устин: «Чего кричишь?» – «Да вот Вася ушёл… Воюет, а у меня дома коса разлаженная». Взял дядя Устин косу, махнул – трава так и легла. «Э, это ты, девка, разлаженная… она тебе не по росту…» Я пуще реветь. «Не кричи, я налажу». Пристроил ручку по мне. Взялась – легче получается, а сил нет. Вот дядя следом ходит и учит. Ему тогда девятый десяток шёл. Пособлять – никудышний, спасибо, совет даёт: «Ты, Лёля, на бугорок не коси, не потянешь, ты под бугорок, да под ветер. Под ветер трава сама под косу клонится. На пяточку жми, на пяточку». И пошла я косарить. «Ручками» не ходила – все кулигами танцевала. Здесь кулижку выхвачу, там, потом что останется – добиваю. Бывало, попервах самое худшее валю. Бью, бью – вот уж сил нет, а тут пыреёк остался, а как кто выхватит? – нет, давай дальше бить. И так покуда не упаду с ног. Вот опять коса разладилась, ручка сломалась – опять реву. Как новую не прилаживаю – нет дела. К дяде Устину. «Ну, что у тебя?» – «Ручка не гнётся. Какую ни гну – все ломаются». «А ты из чего гнёшь?» «Из вербы, как Вася». «А где вербу берёшь?» «Где ж, тут же, за садом». «То не та верба, Вася из таловатки гнул». Принесла таловатку, приладила ручку. Косить – опять беда, коса притупилась, не берёт. Как ни бью бруском – не берёт. Давай до Устина. Взял тот молоточек, сел к коваленке. «Тюк, тюк», а сам уж по косе не попадает, Бог весть куда лупит. «Дядя, ты, чай, разучился?» – «Что там разучился, я не вижу её, холеру». Что не видит глазами – признаёт, а не слышит – тут обижается, в оскорбленье глухим слыть. Бывало, кричу-кричу ему – не докличешься. «Дядя, ты чи глухой?» – «Чего? А-а. Чё там глухой – не глухой. Я не пойму только». Беру молоток, давай сама тюкать. Дядя Устин за плечом кряхтит: «На мягкую траву вверх оттягивай, на целинку – к низу…» Вот и косы сама научилась оттягивать. Всё через руки прошло, пока детей поднимала. Васе на фронт пишу: «Не убивайся там, Вася. Я сено уже накосила, а значит, слава Богу, с детишками переживём». Потом как спужаюсь: вдруг как не поверит, что накосила сама. Ещё придумает там чего, и дописываю: «Сено косила под приглядом дяди Устина». А с дяди Устина какой приглядчик… За ним самим кабы кто смотрел, того и гляди, в своем двору заблудится.
Я хороший косарь, меня с мальства баба Лёля учила – стыдно плохо косить, но не перестаю удивляться ей, откуда в ней эта сила, двужильная выносливость.
– Баба Лёля, ты у меня как балерина, – шучу я.
– Что такое говоришь, Сашка?
– Как балерина, говорю. Учёные подсчитали, что балерина приравнивается по нагрузке к косарю. Ты б у меня всех плисецких переплясала.
– Ну ты, Сашка, скажешь такое… – улыбается пустым ртом баба Лёля. – Тоже, балерина… – Но самой сравнение нравится.
На просторе солнце и ветер быстро сгоняют росу. Скоро заиграла бронзовым блеском метличка.
– Ну что, баба Лёля, коси, коса, пока роса, роса долой и мы домой. Пошли?
– Щас пойдём, Саша, щас, – обещает старуха. – Вот ещё до той яблоньки дойдём.
Вот и яблонька.
– Пошли, баба Лёля?
Солнце печёт, в тягость косьба, хочется в речку прыгнуть.
– Да ты иди, Сашка, иди, а я щас. Вот тут по вишнечку пройду. По вишнечку в тенёчке травка мягкая, и без росы косится.
«Вжик, вжик, вжик…»
Разве ж оставишь старуху. «Рипь, рипь», – попискивает у меня рассохшаяся ручка.
– Ты б салом её смазал, что она у тебя южжит, как телега, – посмеивается баба Лёля.
Ей ещё до шуток. Сенокосы здесь вольные, коси что хочешь, а баба Лёля за метличку берётся.
– Баба Лёля, давай пырей валить.
– Пыреи подождут, а метличка ещё неделю перестоит и пропала.
– Так покосят же пыреи за неделю!
– Ну покосят, так что ж – всё не захватишь.
– Далась тебе эта метличка, – ворчу я. – На пыреях и руки б свежие были, и сена б навалили…
– Так пропадёт же метличка, – Детским растерянным взглядом смотрит на меня старуха.
– Баба Лёля, тебя надо в Красную книгу занести.
– Это чего?
– Единственный экземпляр в своём роде. Не дай Бог помрёшь – больше таких не сыщешь.
Она у меня на самом деле чудачка. Косит-косит, потом станет. Цветок какой-нибудь попадётся, давай его обкашивать, да траву вокруг обирать.
– Баба Лёля, ты не женьшень нашла?
– Да нешто у нас он водится? Цветок… пусть себе…
Не успею я, как следует накупаться – баба Лёля с вилами бежит.
– Ты чего, баба Лёля?
– Вон марь наплывает, не дай Бог дождь – ворошить надо.
– Это марь от жары. Не будет дождя, – заверяю я.
– Ну не будет, и слава Богу, а пойдёт, не завернёшь. Он всегда, скоко помню, ни тогда, когда просют, а когда косят.
Своё поворошим, только домой правиться – чьи-то пыреи лежат, не ворошённые, снизу уж подпревать начали. Баба Лёля давай их ворошить.
– Баба Лёля – это ж не наше.
– Что ж, что не наше – пропадёт.
Хозяин застанет:
– Ты чего тут делаешь, бабка? Чего влезла в чужое?
– Так пропадёт…
– Тебе-то что до этого?
– Жалко, сгинет.
Недалече от нас мужики. До обеда косят, потом сядут в холодке, бабы ворошат – они выпивают.
– Надо ж какое здоровье! – восхищается баба Лёля. – Я после таких трудов и есть не могу, не то, что пить…
– Пить, бабка, не есть – жевать не надо, – смеются мужики.
Вечером чуть живой сижу за столом. Баба Лёля кормит меня молодой картошкой и тёплым молоком.
– И охота тебе, баба Лёля, колотиться с этой коровой? Продала б её и отдыхала.
– Как же, ты ж вот приехал…
– Что ж… недельку побуду… Мог бы и у соседей купить.
– Да я уж и не могу, чтоб не мордоваться, – признается старуха. – Уморился?
– Да ну. Так…
– Вот такая история. – Глаза старухи веселеют. – Идёт молодой казак сено косить, а старый на арбе с возом едет. «А ну, дед, прими с дороги, а то щас перепряну». Возвращается под вечер с косьбы – старый верёвки по дороге разложил. «Дед, убери верёвки, не переступлю». Укладайся, Сашка, пораньше…
Пройдёт отпуск, но ещё долго будут ломить натруженные руки, а отойдёт новая Троица, прижарит июньское солнце и меня снова потянет в далекий мой край, к бабе Лёле, где на старой грушин е висит, дожидаясь меня, коса.
– Поеду к своей балерине, – говорю я.
– Зачем тебе это сено?.. – ворчит жена.
– Как же, там бабка совсем загнётся.
– Загнётся… она ещё троих, как ты, загнёт. Отдохнул бы, балерун.
– Вот и отдохну там.
Не так давно, когда я готовился в дорогу, мне сообщили, что баба Лёля умерла. «Надо ж такое придумать, совсем не болела, утром еще косила, а вечером померла».
Я приезжаю в хутор, отбиваю бабкину косу и иду косить. «Вжик, вжик, вжик», – ложится в валки трава.
– Кому косишь, Саня, корову завёл? – весело окликают меня.
– Так просто кошу, никому… Может завтра и не придётся уж. Если хотите – забирайте.
«Чудненький, в бабку, видать, пошёл», – говорят про меня в хуторе. А мне радостно.
Анна Черемных. ЛАСТОЧКИ
Посвящается моему дедушке Мише.
В детстве вставала в восемь-девять утра даже в выходные, чтобы наблюдать, как просыпается мир. Потихоньку поднимается солнце, первый лучик касается шторки на кухне, оставляя яркие узоры на обоях. Едва позеленевшая росистая трава играючи переливается на свету словно звёздное небо. Каждый рассвет был особенный, они не бывали одинаковыми: багряные, оранжевые, коралловые, персиковые, лиловые…
С каждой секундой наполняясь цветом, озаряясь радугой или прикрываясь туманом, рассвет приобретал собственный неповторимый шарм. В такие моменты смотришь, затаив дыхание, и понимаешь, как важен именно этот момент. Сейчас. Среди всех жизненных переменных незыблемое «сейчас» важнее всего.
Вдох. Прохладный, влажный, утренний воздух медленно проникает в легкие, наполняя всё тело свежестью, ощущением наполненности и открытости миру. Выдох. Приходит понимание, как мало нужно для того, чтобы быть счастливым.
Вдалеке слышно, как заревел первый мотор – сосед везёт жену на работу. Звук, разрезающий воздух, – у подъезда ребёнок ломает высокую траву палкой. Друзей не пускают гулять так рано родители, поэтому приходится развлекать себя самому. Одинокая бабушка, сидящая на лавочке, что-то громко и сердито говорит мальчику, угрожающе показывая кулак. Она уже давно мучается от бессонницы, выходит дышать свежим воздухом с утра пораньше, чтобы избавиться от недуга. Оглушительный визг разносится из кустов пионов, за которыми бабушка так тщательно ухаживает – это, не поделив добычу, пронзительно орут коты.
Ароматный запах утренних блинов просачивается сквозь приоткрытое окно соседей, наполняя весь дом уютом. Совсем скоро соседка постучится в дверь и предложит отведать блюдо, приготовленное по новому рецепту.
Слышу, как в другой комнате проснулись дедушка с бабушкой и о чем-то вполголоса разговаривают. Скоро они пойдут пить чай на кухню, а я уже сижу здесь и любуюсь загадочным туманом, окутавшим всё вокруг.
Долгожданный момент утра – шебуршание и звуки маленьких коготков, царапающих монтажную пену внутри подоконника. Ласточки проснулись! Если прислушаться, то можно различить еле заметный писк недавно вылупившихся птенчиков. Каждый год ласточки прилетают и живут у нас под окном – дедушкины любимицы.
Однажды пернатые припозднились с прилётом, и дедушка стал переживать. Вдруг с ними что-то случилось по пути домой? Вставая утром, первым делом он шел к тому самому подоконнику на кухне, тревожно всматриваясь вдаль и прислушиваясь к звукам. Не обнаруживая признаков присутствия ласточек, дедушка разочарованно вздыхал и уходил к себе в комнату.
Какое же было счастье, когда, наконец, он услышал уже знакомые шорохи и увидел первый приветственный полет гостей! Лицо дедушки озарилось улыбкой и детским восторгом. Взяв заготовленные ранее лакомства, он клал их на подоконник, – встречать гостей нужно с подарками.
Ласточки всегда чувствовали приближение дедушки. Моментально выглядывая из своего места гнездования, пернатые весело прыгали по подоконнику и устраивали демонстративные полёты, благодаря за добродушный приём. С конца весны и до начала осени крылатые квартиранты жили у нас, никогда не оставаясь голодными.
Время неумолимо бежит. Теперь каждой весной ласточек жду я, в надежде, что они снова прилетят, не забудут свой дом. Ласточки стали символом той самой непоколебимой веры в лучшее, которая живет в каждом из нас даже в моменты, когда хочется опустить руки.
Александр Пономарёв. ЦЕННЫЙ СЕРВИЗ
Самое приемлемое, скажу вам, дело, особенно в летний жаркий и удушливый день, тем паче если ваша жена почти уже неделю в командировке, а ваш холодильник вместо того, чтобы охлаждать запечённую куриную грудку, картофельную запеканку и пару бутылочек баварского, лишь бесполезно гудит, что-то отдаленно напоминающее «траурный марш Шопена», – взять в охапку дочь с котом и рвануть с ними на выходные в деревню к родителям.
На полный, так сказать, пансион. Полный пансион – это, если кто не знает, такой режим пребывания индивида на местности, когда ему для начала бывает нелишним поесть и поспать, после чего ещё чуть-чуть поесть и немножко поспать. А затем, поднабравшись таким образом сил, уже начинать есть и спать, не отвлекаясь теперь ни на что. Причем делать это дозволительно с чистой совестью, не предлагая никому ничего взамен. Жизненный опыт, впрочем, подсказывает мне, что найти такое волшебное времяпрепровождение вряд ли где возможно, кроме как в утробе у собственной матери. Или, на худой конец, на даче у родителей, что практически одно и то же. Там также укоризненного слова на твою праздность не скажут и презрительно-осуждающим взглядом не наградят.
Бог мой, а сны-то в отчем доме какие! Словно сошедшие с полотна Дали. Художественные сновидения транслируются в твоё подсознание не абы как, а будучи исключительно навеянными полетом пчелы вокруг граната или, в крайнем случае, кружением мухи вокруг холодца. Тигры, пчелы, фрукты, облака какие-то, меха, вата, женщины всякие. Красота!
Разве только вместо ружья почему-то отцовский триммер всё больше привидеться норовит, а вместо граната – ватрушки.
Не знаю, сколь долго проспал я так вчера после сытного обеда, но, продрав глаза, вдруг обнаруживаю, что солнце не без ехидства смотрит на меня из правого угла левого окна мансарды, а это, по всей видимости, означает, что на улице уже где-то шесть вечера или около того.
А сие, в свою очередь, означает, что скоро подадут ужин, что, в свою очередь, не может искренне не радовать. Остается только выяснить, почему до сих пор не пахнет маменькиными ватрушками и отчего уже давно не слышно отцовского триммера. Не успел я сформулировать свои предположения на данный счет, как в мой уютный альков без стука врывается всклокоченная дочь, глаза круглые, лицо белое, и с порога пытается что-то до меня донести.
– Ба-бу-шка… – произносит она, после чего начинает задыхаться.
– Что бабушка?
Дочь, тараща глаза, молчит, набирая побольше воздуха в легкие.
– Что там с бабушкой? – начинаю уже волноваться я. – С лестницы упала, на гвоздь наступила, коза боднула?
– Де-ду-шка…
– Дедушка боднул?
– Да нет же, – возмущается дочь, удивляясь моей недалекости. – Никто никого не бодал.
– Тогда что?
Наконец дочь усилием воли собирает все силы в район грудной клетки и выдыхает:
– Разводятся. Он ей клумбу с рудбекией перекопал и редис на ней заместо посадил.
– Что ты говоришь? – со вздохом облегчения качаю головой я. – Да-а… огород – это место силы, деликатное и зыбкое, как минное поле, ошибаться там, в общем, чревато. Попал, по всей видимости, твой дед, крепко влип. Кстати, развод – это еще по-божески. Мог бы и граблями про хребтине-то по старой…
– А когда мы теперь есть будем, если у них тут сплошной развод? – хнычет дочь, наступая мне тем самым на самую больную мозоль. – Скоро шесть часов, если ты не в курсе. А обедали-то в двена-адцать еще.
– Судя по всему, не вот-вот. Давай-ка мы лучше с тобой пока партийку в шахматы сгоняем. Расставляй. Чур, я белые.
Через полчаса, чувствуя, что лечу своей дочери, как гаванский портовый грузчик Капабланке, я откладываю доску в сторону и делаю вид, что есть дела и поважнее.
– Ну-ка сбегай давай, посмотри, как они там. Развелись уже? А то действительно жрать что-то хочется.
– Дом делят, – отвечает дочь, вернувшись через минуту.
– Плохо. Это значит, что закончат они не скоро ещё.
– Что значит не скоро? Я есть хочу.
– Скушай покуда яблочко.
Минут через десять дочь опять докладывает:
– Машину делят.
– А вот это уже что-то. Хотя все равно долго ещё. Ты мне знаешь? Ты напомни мне, когда они фамильный сервиз дербанить начнут. Не забудь.
Около восьми заходит дочь с докладом.
– Достали с полки коробку с чайным сервизом и разложили всё на столе.
– Ну наконец-то, – удовлетворенно тру руки я. – Кажется дело близится к кульминации. А значит, не за горами и развязка. Впрочем, я должен сам на все посмотреть, своими глазами убедиться.
Не доходя до гостиной, я для начала встаю у лестничного пролета так, чтобы меня не было видно, а мне, наоборот открывалось буквально все. Потом, приоткрыв на полпальца дверь, начинаю осторожно наблюдать, как мои несчастные родители перебирают за столом чашки с блюдцами, чайники, розеточки и тому подобную чепухистику.
Скоро до меня доносится полный возмущения голос матери.
– И ты требуешь, чтобы я вот так взяла этот сервиз и вручила тебе за здорово живешь?
– А то как же, – бескомпромиссно гудит отец и подвигает коробку поближе к себе.
– Интересно, и с чего бы это я должна?
– С того, что я главное право на него имею, он на мою зарплату был куплен. Как сейчас помню, первую получку всю отнес за него без малости. Это в тот год еще, когда мы с тобой в гарнизоне жили, под Читой. Помнишь? Сразу же после училища. Хотел таким образом тебе уют создать, заразе, чтобы ты дискомфорта вдали от цивилизации не ощущала. Мне тогда еще офицеры вокруг завидовали. Жена, говорили, у тебя настоящая декабристка. Совсем еще девчонка, а надо же, такая преданность. Подвижница. И впрямь. Никто почти из жен тамошнего комсостава в ту глухомань носу не сунул. А ты сорвалась. Завидовали все.
– Дура была потому что.
– Вот так, значит!
На лице у отца отражаются разочарование и обида.
– А я, к твоему сведению, не дурак. Поэтому как хочешь, а сервиз мой!
Отец придвигает коробку почти совсем уже к своему краю стола.
– Да ну-у… Типа… чтобы я тебе, ироду, вот эту чашечку отдала?
Мать с умилением гладит извлеченный из коробки фарфор, на котором присутствует чеканная позолотой надпись – «1980».
– Ишь чего удумал. Эту гравировку мы сделали, когда Алешенька родился. Я очень рожала еще тяжело. Помнишь? А ты всю ночь во дворе под дождем так и простоял столбом. Вовнутрь ведь не пускали. Карантин. Утром я, улучив момент, подковыляла к окну с Алешкой, а ты там, дурачок, стоишь прикрывшись газетой, и дрожишь, втянув голову в плечи. Мо-окрый.
– А то как же? Должен ведь был я убедиться, что пацан на меня похож, а не на замкомбата по тылу, – смущенно оправдывается отец.
– Вот эта вещь не из начального сервиза. – Мать, достав из коробки ещё одну чашку, вдруг начинает хмуриться. Высокий её лоб, обрамленный едва начинающими седеть прядями, прошивает дополнительная глубокая морщина.
– Мы её после докупили. Похожа, конечно, на настоящую, но если приглядеться, то не совсем. Ту же, оригинальную, я, тетеря, разбила в девяносто пятом еще. Из рук выскользнула, когда позвонили и сказали, что тебя в Гудермесе под обстрелом накрыло.
– Было дело, – кряхтит отец, потирая плечо. – Я аж на койке от неожиданности подпрыгнул, когда ты на следующий день в Моздоке в палату ко мне, словно фурия, влетела. Режимный объект, и как ведь пустили только…
– А я и не спрашивала…
– Да уж, в этом ты вся. Никто тебе не указ.
Тут взгляд отца теплеет.
– А вот из той емкости ты меня отпаивала потом отварами: ромашка, чабрец. Помнишь? – Он бережно достает из коробки фарфоровый чайник с облезлым носиком. – От пневмонии лечила. У меня тогда, после пробитого легкого, пневмонии пошли одна ж за одной. А ты травы сама собирала, сушила. В аптечных, говорила, польза не та. Веник, говорила, он и есть веник. Кстати, а что это тут за мусор в сахарнице лежит, давно хочу тебя спросить? – интересуется он, открыв крышку с очередного предмета столового гарнитура. – Трава какая-то.
Отец с опаской нюхает содержимое.
– Махра, что ли? Вроде не похоже. У той запах ядрёный.
– Убери свои лапищи. – Сделав строгое лицо, мать выхватывает предмет посуды из отцовских рук. – Роза это. Лепестки. Помнишь, на хрустальную свадьбу ты нам всю спальню розовыми лепестками выстлал? Это, значит, они. Я тогда подумала, не выкидывать же. Вот и сохранила себе чуток. А то когда ещё от тебя, солдафона, дождешься. Мне эта сахарница как родня с тех пор.
На какое-то время в воздухе устанавливается молчание. Слышно только биение мухи об окно и шуршание мыши под холодильником.
– Ну и как… как, отец, скажи, мы с тобой разводиться-то будем, раз сервиз у нас один на двоих, да еще неделимый такой? – не выдерживает паузы мать. – Если он дороже души нам обоим?
– Да уж, – тянется за папиросами отец. – Ничего не скажешь. Задачка.
– Ну что ж, пусть тогда все остается, как есть, – обречённо машет рукой родительница и смахивает украдкой что-то с краешка глаза. – Делать нечего. Перестаём разводиться.
– Куда деваться. Придется и дальше жить мне с тобой, с извергиней. – Отец с облегчением кивает и, понюхав папиросу, засовывает её обратно в пачку. – Теперь по крайней мере я хоть уже понимаю ради чего страдать приходится.
– Это верно. Что не сделаешь ради такой ценной вещи. Жизнь положишь за неё. Даже с таким охламоном-вредителем, как ты.
«Бинго! – едва удерживаюсь я, чтобы не захлопать в ладоши.
– Свершилось!»
Стараясь не дышать, я прикрываю дверь, после чего, осторожно ступая, пячусь в сторону кухни.
«Ну вот почему, почему им было сразу с сервиза не начать? – пожимаю плечами я. – Столько времени потеряли зря. Эх, да ладно. Главное, что нам с дочурой надо теперь, на всякий случай, держаться поближе к пищеблоку, ибо, по всей видимости, в этом доме скоро подадут ужин».
Уже через пять минут мы вчетвером дружно и весело перекусываем медовыми ватрушками, осторожно запивая их из чашек невероятно ценного сервиза, из-за которого мои родители вот уж лет двадцать как не могут развестись…
