Kitabı oku: «Драма на трех страницах», sayfa 14
Николай Зайцев. ЛОШАДИ ВЕЗУТ
Мишка Штейн был еврей. Настоящий. И папа, и мама и все остальные в его родне были тоже евреи. Но сам Мишка евреем не был. То есть он им был, но только по паспорту. Он им не принадлежал. Нация – не паспорт, нация – продолжение мысли, определяющей эту нацию. Этой-то мысли в Мишке и не было, тем более её продолжения. Нет, в него её, эту мысль, закладывали, но она не прорастала. Мишкин папа, в народе тоже Михаил, был этим очень и очень удручён. В своих сетованиях к кому-либо он вздымал руки, закатывал глаза и говорил: «Видит Бог, я всё делаю для того, чтобы он стал человеком». Человек, видимо, было для него понятием давно определённым, и сын под это его понимание жизни не подпадал. Мишка был единственным его ребёнком, и потому скрасить огорчение было нечем, то есть некем.
Дом у семьи был большой, но изнутри смотрелся, как временное пристанище. Новые, шикарные вещи соседствовали с рухлядью, и потому казалось, что кто-то ещё не совсем уехал, а кто-то не совсем приехал. Не было уюта, священного смысла дома. Сам хозяин, по имени Мордехай, которого с лёгкой руки, а скорее с лёгкого языка его жены, все за глаза звали Мордой, работал невесть где. Аккуратно уходил и приходил в одно и тоже время, ничем, в общем-то, не выделялся среди жителей квартала, разве только большой связкой ключей, которые постоянно держал в руке, да осторожностью высказываний на спорные темы. Жена его больше интересовалась бытом соседей, нежели своим. Потому её редко кто видел прибранной, да и Морду тоже.
Они очень часто бранились между собой, отголоски брани достигали соседских ушей, но на том погасали, так как они были откровенны только наедине и большего от них никто не мог добиться. Случался праздник, и они, на удивление соседям, выходили в лучших, немного мешковатых одеждах, под руку, раскланивались и улыбались каждому встречному. Так что об их жизни могли судить только они сами. Мордой жена звала мужа, видимо, как-то по-своему ласково, но незнание языка превратило ласковое название в грубое прозвище. Жену звали Рая, она не работала, потому целый день болталась по соседям, но к возвращению мужа всегда торопилась домой. Кроме обстановки, в доме присутствовал еще вечный горелый запах, то ли котлет, то ли рыбы, а скорее и того, и другого. И ещё порой в семейных ссорах Морда упрекал жену в кровосмешении, прелюбодействе. Намекал на непонятность сына.
Ещё учась в школе, Мишка перестал подавать своему папе надежды. Учился отвратительно, хулиганил, а главное, никогда не хотел вывернуться. Виноват – соглашался и получал наказание. К советам отца был безразличен и поступал против них. Вообще был сыном не своего отца. Мать, правда, мало обращала на то внимания. Была до надоедливости ласкова с сыном, похожа на клушу, которая не замечает, что цыплёнок вовсе не цыплёнок, а утёнок, лишь бы вырос целым. Папа не разделял её безумной любви. Было в его жизни одно обстоятельство, которого Морда страшно боялся. У него стыла в жилах кровь, когда он проходил мимо городского ипподрома. Именно здесь его сын перестал быть его сыном. Это он сам привёл его на скачки, а потом узнал, что после школы Мишка ходит на ипподром и в конюшне ухаживает за лошадьми. Даже просит, чтобы ему разрешили почистить в конюшне. И чистит. Об этом ведь никого долго просить не надо.
Сначала все думали: со временем эта его дурь пройдёт, но после окончания школы Мишка стал там работать постоянно. Он чистил в конюшне, иногда объезжал лошадей. Родственники вначале качали головами, теперь откровенно ухмылялись. Вот до какой неприличности дошло дело. Морда не знал, что делать. Все душеспасительные беседы, тет-а-тет с сыном, не помогали. Ответом был с каждым днём усиливающийся лошадиный запах и больше ничего. Сын даже не пытался отвечать. Книги он покупал только о лошадях. Оклеил свою комнату фотографиями коней. Если человек думает только о лошадях, может ли он понимать отца?
Об этом постоянно думал Морда. От этих мыслей он становился медлительней. Он, даже наедине с собой, вздымал руки и повторял одному ему понятные слова о человеке. А для этого нужна была остановка. Остановки становились всё чаще.
От непонятности происходящего он стал похож на безумного. Рае до него не было никакого дела. Она привыкла к странностям мужа или же вообще не собиралась к ним привыкать. Это одно и тоже. К чему-то привыкнуть и чего-то не знать – равноценное понятие. Рая носилась по соседям. Морда всё больше уходил в себя. Мишка приходил домой только ночевать, приносил конский запах, от которого морщился отец и которого вовсе не замечала мать. Родственники заходили редко. Продолжения у Морды не было, а значит, не было и перспективы. К неперспективным евреям родичи не ходят. Они сочувствуют, качают головами, говорят: «Ай, ай», – но в гости не ходят. Потому, может быть, Морда часто сидел вечером возле дома на низенькой скамейке, наверное, ждал, что кто-нибудь из родственников вспомнит о нём. Потом выходила Рая и уводила его домой. Войдя в свой двор, они о чём-то гортанно кричали, тоскливо и нервно, потом хлопала дверь, как бы закрываясь за ещё одним днём – безрадостным, кромешным для Морды и обыкновенным для семьи.
Но однажды всё переменилось. Морда шёл обычным своим путём, на работу. При подходе к ипподрому кровь его начала стынуть, потому походка его стала медленней. Он даже рассмотрел объявление, висящее на заборе. Объявление носило следующее содержание: «Состоятся скачки… число, год». Поимённо лошади участницы, с цезаревскими кличками. А в самом конце стояло: «Главный администратор ипподрома Михаил Штейн». Кровь, готовая остыть, забурлила, мышцы напряглись. Он не мог оторвать взгляда от объявления. Что это, когда это случилось? Он просто навсегда углубился в неудачное поведения сына и забыл, что в каждом деле возможен успех.
Идя вечером со службы, он уже не был Мордой, он был Михаилом Штейном, отцом главного администратора ипподрома. По дороге он встретил близкого родственника Морриса и от имени сына пригласил его на семейный праздник, по случаю вступления сына в должность. Моррис округлил глаза, благодарно закивал, долго жал руку, говорил давно забытые Мордой слова. Когда он шёл по своему кварталу, ему казалось, что соседи специально вышли на улицу, чтобы встретить его. Просто в своём отрешении, граничащем с безумием, неожиданно кончившимся, он забыл о текущей рядом жизни. Он раскланивался с соседями и даже говорил комплименты женщинам. Те смущались, оправляли засаленные халаты и добрели. В этот вечер он перестал быть Мордой, он был отцом Михаила Штейна, главного администратора ипподрома.
Зайдя в свой двор, он не стал запирать, по обычаю, ворота, а сразу прошёл в дом. Рая обезумела от его поцелуя, заверещала, засуетилась, убежала в спальню и явилась обратно в праздничном платье.
«Ты уже всё знаешь, Мордехай, какой молодец наш сын! Я уже приготовила стол. Сегодня, наверное, будут гости. Соседи, говорили, зайдут». «Пусть заходят все, – торжественно ответил муж. – Я всегда говорил, что мой сын будет человеком. Я всё сделал для него. Как ты думаешь, что мне надеть для такого случая?»
Через некоторое время гордый, переодетый во всё новое, Мордехай встречал гостей, провожал их к столу, потчевал, благодарил, что они уважили его в приятный для семьи день. Желающих уйти не отпускал, называл друзьями и потчевал, потчевал.
Когда гости разошлись, они с женой ещё долго сидели за столом, болтали. Мордехай говорил: «Не пришёл только Буткевич. Но когда Михаил станет директором, он придёт. Будь, уверена, жена, он придёт». Несмотря на позднее время, они продолжали беседовать за столом, говорили о своих родственниках и ждали, ждали своего сына, главного администратора ипподрома.
Стало совсем поздно. Решили лечь спать, отложив встречу на утро. Одетый в полосатую пижаму, сидя в кресле возле кровати, Мордехай говорил лежащей перед ним жене: «Конечно, у нашего сына теперь много забот. Столько народу, да и лошадей тоже много. Со всеми надо разговаривать. К каждому человеку нужен подход, Рая, да и к лошадям тоже. Лошади тоже иногда везут. Когда ты к ним добр, они везут».
Он поднялся, погладил жену по голове и выключил свет. Уже в темноте он проговорил: «Рая, нам нужно заменить старую мебель. У нас теперь бывают люди».
Павел Марков. ПРОЩАЛЬНЫЙ УЖИН
Солнце стремительно приближалось к зениту, когда он услышал голос своего друга Кирика:
– Эй, Исидор, можно тебя на минутку?
Выпрямив спину, лоснящуюся от пота и расправив могучие плечи, он отложил небольшие вилы, с помощью которых удалял сорняки, и повернулся навстречу приятелю.
– А ты все прохлаждаешься? – пробасил Исидор, приветствуя Кирика.
Ростом тот едва доходил ему до плеч, а уж про телосложение и вовсе говорить не приходилось. Щуплый подмастерье местного скульптора был полной противоположностью крепкому Исидору, днями работающему в поле.
– Я? Я не прохлаждаюсь, что ты! – наигранно возмутился Кирик, останавливаясь и пожимая мускулистую руку друга.
– А выглядит именно так, – усмехнулся в густую бороду здоровяк.
– На самом деле, что-то вроде того, – признался Кирик, и на его гладких щеках зарделся румянец. – Сегодня мой последний день на Эвбее6. Ночью я уезжаю.
Исидор выпучил глаза:
– Уезжаешь?
– Да. – Родмастерье нервно теребил пальцы.
– Но почему?
– Наша мастерская отправляется в Аттику.
– Боги… – озадаченно почесал затылок Исидор. – И давно скульптор принял такое решение?
– Месяц назад.
– И ты говоришь мне об этом только сейчас?! – выдохнул здоровяк.
Кирик виновато потупил взгляд:
– Не хотел тебя расстраивать.
Всегда добродушное лицо Исидора посуровело. Словно серые облака заволокли небо плотной пеленой.
– Но ты расстраиваешь меня сейчас, дружище!
Кирик пожал худощавыми плечами и с печалью в глазах посмотрел на друга:
– Не мог решиться. Поэтому тянул до последнего.
Густые брови Исидора сошлись на переносице:
– Ну, ты даешь, приятель. Столько времени держать меня в неведении, дабы не огорчать. А потом… – он замялся. Наступило неловкое молчание, прерываемое лишь щебетанием птиц. Наконец, Исидор молвил. – Что ж, раз этого не избежать, то пусть боги хранят тебя в пути.
– Спасибо… – промямлил Кирик. – Жаль, что так вышло. Я… собственно… почему отвлек тебя, – Кирик нервно сцепил ладони перед собой, – ты… это… не хочешь прийти на прощальный ужин сегодня вечером?
– Что за вопрос?! – пробасил Исидор. – Конечно, приду! И Дору с собой возьму.
При упоминании жены здоровяка Кирик еще пуще покраснел, однако его приятель, похоже, этого не заметил:
– Я уже её пригласил.
– Прекрасно! Тогда жди нас.
– Хорошо, – кивнул Кирик и вяло улыбнулся, – тогда до вечера?
– До вечера, дружище!
Подмастерье скульптора кивнул и спешно зашагал прочь в сторону рынка. Его сандалии шаркали по земле и взбивали пыль с грунтовой дороги.
Какое-то время Исидор с задумчивым видом смотрел ему вслед. Он до сих пор не мог осознать того, что завтра его лучший друг покинет Эвбею. И что самое главное – он скрывал свой отъезд до последнего дня!
«Не хотел меня расстраивать… Не решался сказать… Правду говорят – люди искусства ранимые натуры».
Простояв так несколько минут и поразмышляв о случившемся, Исидор вернулся к прополке сорняков. Урожай сам себя не вырастит.
***
Хижина Кирика ничем не отличалась от любого другого бедняцкого жилища. Возведенная из обычного кирпича сырца, она имела пару комнат. Одна из них служила кухней, а вторая – спальней для хозяина. Именно в первой и расположились Кирик с Исидором, сев напротив друг друга за небольшим деревянным столом. Вид у здоровяка был встревоженный и крайне озадаченный.
– В чем дело? – поинтересовался его друг.
– Я нигде не могу найти Дору, – мрачно ответил тот, – она никогда не задерживалась на рынке дотемна.
– Странно, – проговорил Кирик, ставя на стол глиняные стаканы и простую амфору с вином.
– Волнуюсь за неё. Так, что извини, дружище, но я ненадолго. Хочу разыскать ее, пока совсем не стемнело.
– Да, конечно, – понимающе ответил Кирик, разливая вино по стаканам, – ничего, что фракийское?
Исидор хмыкнул:
– А у тебя бывает другое?
– Эх, и то верно.
Они подняли стаканы в приветственном жесте, после чего осушили их до дна.
– Ты сказал, что твоя мастерская переезжает в Аттику? – уточнил Исидор, наблюдая, как Кирик вновь разливает вино по стаканам.
– Ага.
– А куда именно? Неужто в Афины?
Тот не ответил, а лишь вновь осушил стакан. Пожав могучими плечами, Исидор последовал его примеру.
– Мог бы и закуску приготовить ради прощального ужина.
– Она не понадобится, – одними губами прошептал Кирик.
– Что?
Подмастерье скульптора вяло улыбнулся:
– Нет, не в Афины.
Исидор поначалу не сразу сообразил, что друг отвечает на ранее заданный вопрос. И только когда был осушен третий стакан, до него, наконец, дошло.
– А куда же?
Кирик отодвинул амфору от себя и, положив руки на стол, начал теребить пальцы:
– Скоро сам увидишь… мы… мы отправимся туда вместе.
Исидор непонимающе уставился на Кирика. Ему крайне не понравилась резкая перемена в лице приятеля. Оно стало бледным. Исчез привычный румянец на щеках, а в глазах плясал странный огонь.
– Вместе? Но я не собираюсь покидать Эвбею.
– Поздно, Исидор.
– Похоже, ты перебрал с вином, дружище, – сочувственно произнес здоровяк, – видимо, хорошенько набрался еще до моего прихода. Вижу, какой ты бледный. Понимаю, мне тоже неприятно прощаться, однако нельзя принимать желаемое за действительность. К тому же, – он обвел взглядом потемневшую комнату, – ты прав. Уже поздно. Мне надо найти Дору.
Он попытался встать, однако у него ничего не вышло. К своему искреннему изумлению Исидор обнаружил, что ноги, всегда полные сил, налились свинцом.
– Странно, – пробормотал он, разминая жилистыми руками голени, – видимо, не стоило так долго работать в поле…
– Она ждёт нас, – могильным голосом произнес Кирик.
Исидор вскинул голову, глядя на приятеля:
– Что?
– Дора. Твоя жена. Она ждет нас.
– Где? И о чём ты говоришь?
– Она ждёт нас.
– Хватит с меня этого бреда! Ты пьян! – Исидор вновь попытался встать, однако у него снова ничего не вышло. Более того – перед глазами пошли круги. Он с трудом различал силуэт Кирика, сидящего за столом напротив.
– Она не захотела, – словно из тумана доносился голос подмастерья, – не захотела плыть со мной. Не захотела бросить тебя… Но зачем тогда делала намеки? Трепала мою душу? Зачем? Скажи мне, Исидор? Зачем?
– О чём ты говоришь? – прохрипел здоровяк, ощущая колющую боль в сердце. Ему становилось трудно дышать.
– Поэтому я решил, что мы поплывем вместе. Все вместе. Раз она не хочет бросать тебя, так будем вместе. Навсегда, – словно не слыша вопроса, мрачно и монотонно бормотал Кирик.
– Мне нехорошо. – Исидор шумно вдохнул воздух могучими лёгкими.
– Мы поплывём вместе.
На какой-то миг туман перед глазами развеялся. Боль в груди отступила, и Исидор почувствовал себя лучше.
– Мы не поплывём с тобой в Аттику! Мы останемся здесь, на Эвбее.
– Поздно.
– Что, поздно?
– Вино.
– Что – вино?
– Оно отравлено.
Внезапная судорога свела все тело Исидора, заставив повалиться на стол. Амфора с вином покачнулась и рухнула на пол. Послышался хруст разбитой посуды. Перед глазами вновь всё поплыло, а дыхание перехватило.
Будто бы издалека до него донеслись слова Кирика:
– Она уже ждёт нас, Исидор. Ждёт на том берегу Стикса7. Надеюсь, тебе есть чем заплатить Харону8? Я все деньги потратил на яд и вино.
Ю_ШУТОВА. ВОРОХ ПЕСТРЫХ ЛОСКУТКОВ
Открываю холщовый мешок и вываливаю на колени ворох пестрых лоскутков. Их так много, что они сыплются наземь цветными снежинками. Перебираю пальцами, словно глажу перья экзотической птицы.
Кусочек синего атласа – море, крымские звезды над крышей палатки, много любви.
Ярко-оранжевый с золотой крупкой люрекса – Новый год на даче, мандарины, елка, я в санках с сыном на коленях лечу с горки.
Черный колючий драп – смерть отца, белый снег, черный слезящийся глаз могилы, шершавый язык царапает нёбо, не дает выговорить: «Прощай, папа».
Вязаный красный с распустившейся петлей – мама ведет меня за руку из детского сада. По дороге мы покупаем пакетик изюма в шоколаде. Мороз прихватывает ледяными пальцами за щеку, а во рту сквозь хрусткое шоколадное тепло проступает мягкая изюмная сладость.
Серая плащевка, замахрившаяся по краям – за двадцать лет все изжито-изжевано, развод логичен, как выход из вагона метро.
Желтенький ситчик в горошек – Алька. Я матерый волчище, разменявший полтинник, а она – пушистый ласковый зверек, вчерашняя студентка. Смех, как музыка стеклянных трубочек, что пляшут на ветру. Прохладные пальцы на моей щеке. Недолгое лето последней влюбленности.
Лоскутков много, они падают с колен, собираются сугробчиком, скрывают нелепые домашние тапки. Сжимаю руками невесомую массу, подбрасываю ком вверх. Легкое пестрое облачко над моей головой. Разноцветные крылья бабочек. Жесткое излучение времени сжигает их. Тускнеют, становятся ломкими, как засохшие лепестки тюльпанов. Крошатся. Осыпаются белесыми хлопьями. Покрывают волосы, плечи, жалкую кучку лоскутков, что испуганно льнет к моим ногам. Пепел скрывает память.
Не остается ничего.
