Kitabı oku: «Собачий вальс», sayfa 11
Я продолжала недоумевать: нынешняя Люся не вязалась с привычным образом безотказной дальней родственницы и беззаветно преданной компаньонки. Пытаясь вспомнить вчерашние поминки и стопку водки, которую она попросила себе налить, я поняла, что Люся тогда не пила. Наполненная до краёв тридцатиграммовая рюмка весь вечер простояла нетронутой рядом с тарелкой.
– Почему сейчас?
Мой вопрос прозвучал нелепо, но Люся и не собиралась на него отвечать. Она угрюмо раскачивалась всем корпусом, выставляя вперёд нижнюю челюсть. Жёлтое осунувшееся лицо то и дело сводила судорога.
– Они мне до сих пор снятся, эти щенки. Только о них жалею, ни о ком больше. До сих пор вот здесь щемит, – Люся со всей силы стукнула себя кулаком по провалившейся худосочной груди. – Людей не жалко, они сами виноваты.
Былые подозрения в том, что дядюшка умер не своей смертью, мучившие меня накануне, всколыхнулись с новой силой. Я, не отрываясь, разглядывала Люсю и не могла поверить, что эта тщедушная женщина была способна убить или хотя бы желать кому-то смерти.
– Каких людей тебе не жаль? Люся, ты про Виктора? Он сам виноват?
Люся не обратила на меня внимания, даже головы не подняла, продолжая раскачиваться на стуле. Она улыбалась, бормотала вполголоса и отмахивалась рукой от докучающих ей мыслей.
– Сам виноват? Конечно, сам виноват, – вторила она моим вопросам. – Пожадничал и получил по заслугам. Вцепился мёртвой хваткой, а у самого рожа красная, хоть прикуривай. Думал, приедет сюрпризом через столько-то лет, а ему обрадуются, поднесут на блюдечке с голубой каёмочкой… Бог-то, он правду видит! – она оскалилась и засипела, задохнувшись беззвучным лающим хохотом. – Хотя какой там Бог! Нету никого, ни бога, ни чёрта. Одни мы барахтаемся.
Она вновь со злостью посмотрела на меня.
– Вы такие же. Неблагодарные, хотите на всё готовенькое. Мать забросили, не звоните, не приезжаете, а туда же… Дай да дай!
На какое-то время пьяная муть в её глазах развеялась, взгляд стал осмысленным и ясным. Мгновение – и голова вновь дёрнулась на тонкой шее, безвольно провалившись в плечи.
Я пропустила мимо ушей упрёки в наш с сёстрами адрес, пытаясь услышать волновавшие меня подробности о падении Виктора Сергеевича.
– Но вы-то ладно, вы вроде как свои, родные. С вас что взять? А эти – вся семейка как на подбор. Яблоко от яблони, – Люся залпом осушила наполненный доверху стакан с вином, и веки её начали смежаться, трепыхаясь то вверх, то вниз, глаза закатывались. – Гнилые изнутри, душой – пни трухлявые. Вот черви их и едят, будь они неладны. Сами виноваты…
Голова клонилась всё ниже над столом, губы беззвучно шевелились, она теряла нить разговора и впадала в беспокойное пьяное забытьё. Я взяла её за предплечье:
– Люся, так сами или нет? Виктор, сам или нет?
Она дёрнула плечом, освобождаясь от моей руки.
– Сам или нет – попробуй-разбери. Сколько песок в кулаке не зажимай, все одно – не удержишь. Чуть пальцы ослабь, – он и сыплется. Всё вниз и вниз… А собрать-то некому!
Я не могла понять, то ли она бредит, то ли дурачится.
– Люся! Какой песок? Я тебе про Виктора говорю, про дядю. Он сам упал с лестницы, или ты ему помогла?
Пьяная Люся высунула язык и скорчила хитрую гримасу, противно хихикая, и трясущимися руками вылила оставшееся в бутылке вино в стакан.
– А кто знает? Кто видел-то? Никто не видел, – вид у неё стал совсем сумасшедший: она смотрела поверх моей головы вглубь комнаты и грозила скрюченным пальцем невидимому собеседнику у меня за спиной. – Мышка в норку – шмыг и спряталась, хвостика не видно. Хочется, а не достанешь. Теперь не скучают, вдвоём-то: братьями родились, по-братски и померли, туда и дорога. Мне-то что? Я не боюсь, пусть приходят. Я о щенках жалею, те – ни за что. Невинного кровь – беда, виновного кровь – вода.
Я решилась задать последний вопрос, на который не хотела слышать ответ:
– А отец, Люсь? Отец, тогда, тридцать три года назад… ты видела?
Она ненадолго задержалась на мне взглядом из-под полуприкрытых век, обиженно выпятила нижнюю губу и начала причмокивать языком.
– Отцов нету, – вдруг пронзительно вскрикнула она, как будто испугалась чего-то, и вновь замолкла, пробормотав напоследок совсем тихо: «Безотцовщина…»
Люся представляла собой жалкое отвратительное зрелище, и я не была уверена, что она понимает, кто сидит перед ней и о чём я её спрашиваю.
– Мама знает? – на всякий случай поинтересовалась я. Если допускать, что Люся оказалась каким-то образом причастна к смертям моего отца и дяди, то мама, несомненно, должна была что-то знать или, по крайней мере, подозревать. Я рассчитывала, что упоминание о маме немного взбодрит верную компаньонку, но та не отреагировала. Голова её неумолимо клонилась вниз и, наконец, упала на сложенные на столе руки.
– Шла собака через мост, четыре лапы, пятый хвост… – пробормотала она, и последние проблески сознания оставили её.
– Если мост обвалится, то собака свалится, – машинально вслух продолжила я считалку, которую Люся рассказывала нам в детстве, но она меня уже не слышала.
Перед тем, как окончательно отключиться, она дёрнулась и задела локтем стакан с вином; тот опрокинулся, и красная жидкость растеклась по поверхности уродливой кляксой. Вместо того чтобы встать и убрать со стола, я впала в задумчивое оцепенение и, будучи не в силах пошевелиться, наблюдала за тем, как вино тонкой струйкой стекает на пол. Последние капли опускались вниз неторопливо, одна за другой, набирая вес и силу и словно замирая в нерешительности перед головокружительным прыжком, с лёгким свистом рассекали воздух и звонко цокали, разбиваясь об пол. Кап. Кап. Пауза. Кап… Звук их падения эхом отдавался в ушах, время растягивалось, и на несколько мгновений, которые показались бесконечно долгими, я погрузилась в пустоту без мыслей и эмоций. Мне было удобно, хорошо и очень спокойно.
Я могла бы просидеть так целую вечность, провожая взглядом падающие винные капли, но тут Люся беспокойно зашевелилась, её голова скатилась на бок, а рука с грохотом свесилась вниз со стола. Тогда я нехотя поднялась со стула и пошла наверх, вновь прокручивая в голове странный ночной разговор с маминой компаньонкой. Я не знала, как воспринимать сказанное Люсей, её пьяные признания и полубредовые намёки. В конце концов, она так ни в чём и не призналась. Ясно было лишь то, что она до сих пор мучается угрызениями совести о невинно убиенных щенках. Виктор Сергеевич умер от сердечного приступа: это подтвердила судебная экспертиза. Что произошло с моим отцом, она не сказала. Болтовня Люси по поводу крови виновных и её запойное пьянство (после десяти лет трезвости) можно было воспринимать и как раскаяние в содеянном, и как беспокойство чересчур впечатлительной натуры. Зрелище, представшее перед нашими глазами минувшим утром, было не из приятных, и вид дядюшки, распластавшегося на полу с раскроенным черепом, заставил нас всех поволноваться.
Если же обоим братьям помогли упасть с лестницы, то какие причины побудили кого-то из двух женщин поквитаться с ними? Я не верила в то, что двухкомнатная квартира старой карги была достаточным основанием, чтобы совершить убийство. Даже если и так, то это могло объяснить смерть Виктора Сергеевича, но не моего отца. Ворочаясь с боку на бок в своей кровати, я пыталась понять, что чувствую теперь по отношению к маме и её преданной подруге. Их обеих связывало какое-то общее знание. Они, возможно, сделали нечто, о чём жалели и чем тяготились, и я искала в себе возмущение, неприязнь или хотя бы осуждение их предполагаемого поступка. Ничего подобного не было. Проваливаясь, как в тёплую мягкую трясину, в беспокойный утренний сон, я вдруг заулыбалась от осознания того, что в нашей и без того странноватой семейке есть ещё и своя страшная тайна, разгадать которую не удалось даже проницательному следователю с красивыми серыми глазами.
Наутро я первым делом собрала вещи, разбудила Сару и лишь после этого спустилась вниз. Сёстры ещё не встали, от Люсиного ночного безобразия не осталось и следа, саму Люсю тоже нигде не было видно. Мама, суетившаяся на кухне, казалась несколько более напряженной и сосредоточенной, чем обычно, но старалась не терять присутствия духа.
– Люся спит в бане, ей нездоровится, – ответила она на вопрос, который я не собиралась задавать, и тут же деловито добавила. – Садись, позавтракай.
Теперь я поняла, для чего в предбаннике была оборудована комната с диваном, столом и кофеваркой – Люсино секретное пристанище на время её запойных отлучек. Я взглянула на часы: была половина одиннадцатого.
– Мам, спасибо, но мы позавтракаем в аэропорту, через полчаса такси приедет.
Она не ожидала ничего подобного и заметно растерялась.
– Как так? Сегодня? Ты даже не предупредила. Я думала, у нас будет время посидеть, поговорить…
– Уже посидели, хватит, – хмуро огрызнулась я, но вовремя осеклась, заметив, как искренне она расстроилась. – Да нет, мне правда нужно завтра на работу, а со всей этой суетой я забыла сказать. Прости, пожалуйста.
Мама совсем по-стариковски охнула и опустилась на стул как подкошенная, но я не нашла для неё слов утешения.
– Если нужна будет моя подпись на каких-то документах, позвони. Приехать в ближайшее время не смогу, но сейчас почти всё можно решить по электронке, так что…
Мама отрешённо кивнула, глядя в пустоту.
– Ну, я пойду собираться. Нам скоро выходить.
Ещё один кивок головой и лишь тактичное молчаливое понимание в ответ.
Пока мы с Сарой одевались наверху, мама успела разбудить остальных. Они ждали нас в прихожей, выстроившись плечом к плечу, как на школьной утренней линейке. Прощаться я не люблю, впрочем, это общая семейная черта. Наши прощания всегда столь же кратки и немногословны, сколь и приветствия: короткие объятия, троекратное прикосновение щеками и скупое напутствие напоследок: «Счастливо доехать» или «Ну, созвонимся». Так произошло и в этот раз, Сара даже не успела напустить на себя равнодушный скучающий вид. Раз, два, три, четыре, и мы свободны. Сухая и непреклонная, как метроном, Кристина, за ней – Кира с едва уловимым вопросом во взгляде, милая Карина, ткнувшаяся мне в ухо влажными губами, и, наконец, мама, маленькая сильная женщина с чёрными глазами-смородинами, совершенная в своей лаконичности и законченности образа. Они ни о чём меня не спросили, не упрекнули и не осудили мой неожиданный трусливый побег. Им не потребовалось объяснений, они и так меня поняли.
На заднем плане маячила блондинка Наташа, успевшая с утра по привычке нарисовать стрелки, припудриться и начесать жидкие волосы: её потерянное, полное непонимания и откровенной глупости лицо выглядело расплывчатым пятном, похожим на комок дрожжевого теста. Она выбивалась из ряда и не гармонировала с моими женщинами: строгими, тёмными, неподвижными и молчаливо-прекрасными. У Наташи не получалось молчать и сохранять спокойствие: не произнося ни слова, она будто бы без умолку молола языком, как базарная баба, и трепыхалась из стороны в сторону бесцветным желатиновым желе. «Нет, она точно не из наших, совсем другая», – подумала я, взглянув на неё. Всё-таки мы с сёстрами и мама похожи, какими бы чужими и далёкими мы друг другу ни казались. Выходит, хоть и странная, но семья.
Собаки дружно лаяли нам вслед, пока мы катили чемоданы по дорожке в сторону калитки к припаркованному на обочине такси. Колёсики розового чемодана Сары перескакивали по неровной поверхности и явственно напевали: ‘Goodbye-goodbye-bye-bye’, – их ритм никак не хотел укладываться в долгое русское «до свидания». Колёса моего чемодана вторили Сариным, не столь звонко и уверенно, но так же на две доли: ‘Good-bye-good-bye’, – или это было «про-щай», кто знает? Перед тем, как сесть в такси, я обернулась. Окнá кухни не было видно из-за ветвей тощих яблонек, но я знала, что мама стоит возле него и смотрит – я безошибочно почувствовала её взгляд. Возможно, плачет, но совсем чуть-чуть, практически незаметно постороннему взгляду, лишь глаза блестят несколько больше обычного. Странные мы существа, женщины! Плачем по любому поводу, то навзрыд, зарывшись головой в ладони или подушку, а то гордо вздёрнув голову на вытянутой шее, и наши слёзы, не находя выхода, возвращаются обратно в копилку, чтобы в следующий раз хлынуть нескончаемым потоком, смывающим всё на своём пути. Она, наверняка, и тогда плакала. Он лежал у подножья лестницы со сломанной шеей, а она рыдала на верхней ступеньке, утешаемая Люсей. И непонятно было, кого больше жаль: себя или его, свою загубленную жизнь или его – закончившуюся.
На выезде из посёлка у меня зазвонил телефон. Номер незнакомый, московский, и поначалу я не хотела брать трубку, но звонивший не сдавался – сдалась я.
– Каролина Сергеевна? – спросил приятный мужской голос. – Это Сергей Александрович, следователь по вашему делу.
Я необычайно удивилась.
– Ну да, ну да. Следователь по делу, которого нет.
Он искренне и весело рассмеялся в ответ:
– Вы ведь сегодня улетаете. Из какого аэропорта, не подскажете?
– А вам зачем? – нахмурилась я.
– Хочу вас проводить, если вы не против. Так какой аэропорт?
Я машинально назвала место и время отправления, добавив, что очень скоро буду там.
– Не слишком ли рано выехали?
Мне не понравился его чересчур ироничный тон.
– Пробки, знаете ли. Это же Москва, а я не люблю опаздывать.
Мне хватило ума не оправдываться за то, что я сбежала из маминого дома.
– Похвальная пунктуальность, – хмыкнул он, безусловно, догадавшись о моих истинных мотивах, – меня самого необыкновенно раздражают опаздывающие люди… Что ж, тогда до встречи. Я вас наберу.
Следователь приехал в аэропорт минут через сорок, когда мы уже позавтракали, быстро нашёл нас и уселся прямо напротив меня. Я заказала себе большой капучино, он – двойной эспрессо с лимоном. Регистрация на наш рейс пока не началась, поэтому нам некуда было торопиться.
– Ну, как вам Москва? Часто здесь бываете? – деловито спросил он, со свистом прихлёбывая кофе. Банальный вопрос, чтобы начать плохо клеящийся разговор двух малознакомых людей.
– Да нет, не очень, – коротко ответила я, по-прежнему ожидая подвоха.
– А я, не поверите, ни разу из Москвы не выезжал, – доверительно сообщил мне следователь, – у меня и заграничного паспорта нет. И знаете, как-то не тянет совсем, хотя послушать про заграничную жизнь люблю.
Последовали вопросы о средней заработной плате, жилищных условиях и общественном транспорте. Я рассказывала, избегая оценочных суждений, об особенностях островного существования, малоэтажных домах ленточной застройки и круглосуточном автобусном сообщении. Следователь совершенно искренне удивился, узнав, что англичане оправдывают левостороннее движение исторически достоверными сведениями о перемещении римских легионов слева и правилами разъезда воинов на рыцарских турнирах. Он также необыкновенно живо отреагировал на мой ответ о штрафах за неправильную парковку и с восторгом оценил сведения о жёлтых мигающих сигналах пешеходных переходов. Его радостной заинтересованности, казалось, не было предела.
Сара поначалу прислушивалась к нашему разговору, но вскоре устала и принялась демонстративно скучать. Её горячий шоколад замерзал и покрывался плёнкой, и она, подобрав под себя одну ногу и перекинув другую через подлокотник кресла, наполовину отвернулась от нас, чтобы спокойно сосредоточиться на меняющихся экранах телефона.
Когда Сара занялась своим делом и перестала обращать на нас внимания, я окончательно расслабилась и разговорилась. Следователь, заметив, что я соскребаю ложкой со стенок остатки молочной пенки и корицы, предложил заказать ещё кофе и пирожное на десерт. Помявшись для приличия, я согласилась, и с удовольствием наблюдала, как мой собеседник уверенным жестом, словно магнитом, подманил сонную официантку к нашему столику в считанные секунды. У меня ушло бы не меньше двух минут, чтобы привлечь её рассеянное внимание.
Пирожное показалось мне необыкновенно вкусным, я с наслаждением принялась за него, когда следователь, не меняя выражения лица и приветливо улыбаясь, вдруг спросил:
– А вы, Каролина Сергеевна, знали, что дом записан в равных долях на ваших бабушку и дядю?
Я поперхнулась от неожиданности.
– Вижу, что не знали, – вкрадчиво продолжил он. – Удивительно, правда? И ещё один примечательный факт: незадолго до смерти ваш отец подавал заявление на развод, но до судебного разбирательства дело не дошло, потому что спустя неделю истец заявление отозвал.
Я так и сидела с набитым ртом, не в силах проглотить кусок, и во все глаза смотрела на следователя. Так вот, к чему была наша встреча в аэропорту и долгий разговор о лондонских пробках! Мозаика сложилась, романтические предположения о взаимной симпатии между мной и сероглазым милиционером улетучились, и Люсины пьяные разглагольствования о щенках предстали в новом свете. Я поняла, какое тайное знание связывало обеих женщин: маму и Люсю. Нелады с последним мужем, спорное наследство, неожиданное возвращение бывшего валаамовского послушника, который хотел забрать себе всё – сколько скелетов в маленьком семейном шкафу! Мамины упрёки, брошенные со свистом в лицо Виктору Сергеевичу на поминках, обрели смысл. «Ты не можешь… после стольких лет!» – возмущённо шептала она ему, а он торжествующе улыбался в ответ, потому что совершенно точно мог, даже после тридцатилетнего отсутствия, ничуть не смущаясь, получить и дом, и квартиру. Люся слушала их разговор очень внимательно, делая вид, что занята уборкой грязной посуды со стола, и сама призналась, что ушла последней. А мой отец? Он хотел развестись, потом забрал заявление и всё-таки сломал себе шею. Неужели опять Люся? Или они вдвоём это придумали? Мама не могла не знать, но предпочла не выдавать компаньонку. Или это было странное, невероятное совпадение, которое, тем не менее, тяготило женщин и заставляло чувствовать себя виноватыми? Крутая лестница на второй этаж и не воздержанные в выпивке мужчины – ничего удивительного! Люди постоянно наступают на одни и те же грабли и не учатся на ошибках. Дядюшка, наверняка, считал смерть отца несчастным случаем и мог не подозревать о разводе, раз между подачей заявления и его отзывом прошла всего лишь одна неделя.
Из оцепенения меня вывела Сара. Она – умная девочка, и, заподозрив неладное, быстро пришла на помощь.
– Ма-ам, – с безупречной русской интонацией позвала она и добавила по-английски. – Come along now! They’re checking-in13.
Я с трудом проглотила непрожёванный кусок пирожного и поспешила запить его кофе, который не успел остыть. Горьковатая жидкость обожгла мне язык, и я громко выругалась, чем очень насмешила дочь.
– Ну, нам пора. Началась регистрация на рейс, – обратилась я к следователю, стараясь следить за тем, чтобы глаза у меня не бегали из стороны в сторону. – То, что вы рассказали, очень занимательно и лишний раз доказывает правоту русской пословицы «Не было бы счастья, да несчастье помогло».
Следователь продолжал настаивать.
– Вы уверены, что не хотите ничего добавить? Может быть, вы что-то слышали той ночью? Вы или ваша дочь? – обратился он к Саре.
– I heard nothing, – вдруг ответила та, смело глядя милиционеру в глаза. – Never wake up at night14.
Я перевела, и мы обе поспешно встали.
– Если что-то вспомните… – начал он.
– Да-да, знаю, – я не дала ему договорить, – у меня есть ваш телефон. Но вы не слишком рассчитывайте, честное слово – я вам рассказала всё, что помню, ещё тогда, в бане. И да, спасибо за кофе.
Он помахал нам на прощание рукой и остался сидеть за столиком, по-прежнему красивый и уверенный в себе, но уже совершенно меня не интересовавший.
У стойки регистрации успела выстроиться длинная очередь. Мы оказались в самом её хвосте, Сара – чуть впереди меня, и приготовились терпеливо ждать. Я лихорадочно соображала, как мне поступить: позвонить маме, рассказать ей о разговоре со следователем, потребовать объяснений, или плюнуть на всё, предоставив событиям идти своим чередом. Мне не хотелось видеть маму или Люсю в тюрьме, какое бы страшное злодейство они ни совершили. Тени отца и дяди не являлись перед моими глазами и не взывали о мщении, тряся покрытыми запёкшейся кровью головами. Меня волновало одно: если Люся так отчаянно защищает мамин покой и благополучие, то не может ли она быть опасной для кого-то из нас? Например, для Кристины, которая настаивает на продаже одной из квартир и тем расстраивает маму? Кто знает, каким образом повернётся в разложившемся от запойного пьянства мозгу пожилой женщины представление о плохих и хороших дочерях. Она однажды уже назвала нас неблагодарными.
Я в нерешительности вертела в руках телефон, не зная, как мне поступить, когда опять услышала голос Сары.
– Lucy didn’t do that, – тихо, но отчётливо проговорила она, не оборачиваясь. – She just didn’t help. I heard15.
Мне на мгновение показалось, что всё это происходит не со мной.
– Кому не помогла? Когда? What exactly did you hear?16 – от волнения я путала языки, чем опять рассмешила дочь.
Подступившись к Саре, я попросила её рассказать, что произошло.
Как будто дождавшись, наконец, моего вопроса, она охотно поведала о событиях той злополучной ночи, когда умер дядя Витя. Сара проснулась от шума на лестнице, за которым послышался звук падения, глухой и не слишком громкий, поэтому она не обратила на него особого внимания. Потом скрипнула дверь Люсиной спальни, которая располагалась рядом с комнатой, где спала Сара, и раздались осторожные шаги в холле второго этажа, направляющиеся к лестнице. Где-то на полпути шаги затихли, Люся постояла, прислушиваясь, и отправилась обратно к себе в спальню. Дверь плотно закрылась, взвизгнула кровать, и дом погрузился в молчание. Дочь не стала выходить из комнаты и только утром поняла, что за звук разбудил её ночью.
«Значит, сам упал!» – у меня отлегло от сердца. Оставалась неясной ситуация со сломанной шеей моего отца, но я не стала больше утруждать себя мыслями по этому поводу. Он исчез из моей жизни тридцать три года назад, и какова бы ни оказалась причина его исчезновения, сейчас поздно начинать жалеть о его отсутствии. Звонить маме я не стала, а лишь отправила сообщение следующего содержания: «Следователь знает про дом и про развод, будьте осторожны. Люся ни при чём. Созвонимся». Меня перестали занимать страшные семейные тайны – я больше не хотела ничего знать. Мне пора было возвращаться домой, к привычному образу жизни и понятным проблемам, в наше скромное жилище в шестой зоне Лондона, где в одиннадцать часов вечера гасят свет и не шумят, чтобы не потревожить соседей. Как улитка, слишком далеко выползшая из панциря, я чувствовала себя неуютно, хотела забраться обратно и поскорее закрыть за собой хлипкую хитиновую дверцу.
На стойке регистрации произошла какая-то заминка, и очередь совсем не двигалась. Я мыслями была уже дома и поэтому очень нервничала из-за того, что мы никак не можем сдать багаж и получить посадочные талоны. Мы стояли уже около получаса, когда выпитый в компании со следователем кофе дал о себе знать, и мне пришлось ненадолго отлучиться. Я оставила Сару стоять и пошла искать туалет. Выйдя из кабинки, я взглянула на себя в зеркало и ужаснулась: от пережитого волнения лицо пошло красными пятнами на левой щеке, на лбу и подбородке, и я стала похожа на подвергшегося приступу крапивницы аллергика.
Я включила воду, попытавшись сделать её как можно прохладнее, и наклонилась над раковиной, чтобы умыться. Набирая полные ладони, я выплёскивала в лицо живительную влагу. Вода с шипением вырывалась из крана, успокаивая и освежая: я будто смывала обрушившиеся на меня в последние несколько дней неприятные переживания и обиды. Когда последняя тягостная мысль унеслась с водоворотом в зловонные глубины канализации, я встряхнула головой и выпрямилась, но лишь для того, чтобы присесть от неожиданности, схватиться руками за раковину и вскрикнуть, зажав рот ладонью. Из-за моей спины, чуть повыше уровня плеча в зеркале отражалась мама.
– Shit! – выругалась я вполголоса. – Это ты? Или мне кажется?
Мамино отражение вымученно улыбнулось.
– Это я… – сказала она. – Получила твоё сообщение и не могла позволить тебе уехать, не рассказав обо всём. Ты, наверное, очень плохо обо мне думаешь, хотя, возможно, не так плохо, как я этого заслуживаю.
– Как ты здесь оказалась? – продолжала недоумевать я, не избавившись окончательно от ощущения того, что меня преследуют галлюцинации.
Мама усмехнулась:
– Да тут езды-то всего полчаса! Села на машину и доехала: вот как оказалась.
Я повнимательнее присмотрелась к маминому отражению в зеркале и заметила, что она была не накрашена, одета в домашнюю кофту и тренировочные штаны, и её волосы торчали упругими гладкими завитушками, как если бы она только что сняла бигуди, но расчесаться ещё не успела. Значит, она действительно торопилась, чтобы застать меня в аэропорту, но поворачиваться к ней лицом я пока не хотела: разговаривать с отражением было намного легче, чем с живым человеком, поэтому в парикмахерских клиенты всегда так болтливы.
– У меня сегодня, похоже, день посещений: сначала – следователь, теперь – ты. Сговорились вы, что ли?
Мы попытались улыбнуться друг другу, но безуспешно. Мама смотрела на меня просительно, даже умоляюще и молчала. Я настороженно ждала. Дверь туалета открылась, вошла женщина с ведром и шваброй и начала протирать пол, но мы остались стоять на своих местах, не обращая на неё внимания: слишком неожиданным и наряжённым был момент, чтобы какая-то уборщица могла его испортить.
– Твой отец… – начала мама, как будто присутствие нечаянного свидетеля заставило её, наконец, прервать молчание. – В общем, это всё из-за меня.
Она не отрывала от меня взгляда, следила за каждым изменением в выражении моего лица, которое всё больше хмурилось и темнело, пока она говорила.
– Нет-нет, я не то хотела сказать! Это не я. Вернее, не совсем я. Боже, как трудно!
– Ну, ты уж попробуй, теперь-то что? – я была безжалостна.
Мама помялась немного и неожиданно выпалила:
– Я не жду, что ты поймёшь. Я и Виктор, мы… Мы любили друг друга!
– Кто?! Виктор? Дядя Витя? – я прыснула со смеху, обхватила лицо ладонями и резко развернулась к маме, открыв от удивления рот. – Этот кошмарный… толстый… лицемерный праведник? Мама, как ты могла? Он же ужасен!
– Ну, он не всегда был таким, – заулыбалась мама, радостная и счастливая от того, что напряжение спало. Разговор отражений закончился.
– А вот с этого момента, пожалуйста, поподробнее! С ума сойти, это ж надо! И это вся твоя страшная тайна? – продолжала хохотать я, потому что мне тоже было хорошо: мама, красивая, умная и непогрешимая моя мама, которой я всегда восхищалась и даже побаивалась, оказалась совершенно обычной, мучимой сомнениями женщиной, к тому же не с самой благовидной любовной историей в прошлом.
Мы продолжили нашу беседу уже в зале, остановившись недалеко от Сары, чтобы та не теряла нас из вида, но так, чтобы она ненароком не подслушала разговор. Мамина история звучала дико и была совсем не для детских ушей.
С Виктором они сблизились после моего рождения, как это часто случается: муж и «счастливый отец» пропадал на работе, не слишком торопился вернуться домой, а брат оказался в нужном месте в нужное время. Он давно поглядывал на красивую невестку, а тут представился случай поговорить по душам, выслушать и утешить.
– Я не думала, что у нас с ним так затянется, – стесняясь, тараторила мама.
Мне было понятно её смущение, потому что рассказывать дочери о своих похождениях – не самое приятное занятие. Я смотрела на маму и представляла рядом с ней Виктора Сергеевича с окладистой бородой, которую он поглаживал пальцами, и мне становилось смешно: карикатурность образа покойного дядюшки лишала меня возможности поверить, что между ними вообще могло что-то быть, а уж затянуться – тем более. Но у них затянулось не на шутку: почти два года страстных, тягостных, приправленных чувством вины и раскаянием отношений, которые прерывались на некоторое время, но потом возобновлялись с нарастающей силой. Наконец, они решились рассказать обо всем отцу, и тот, не долго думая, возмущённый предательством брата и неверностью жены, подал на развод. Но вмешалась старая карга.
– Она держала сыновей в ежовых рукавицах, они у неё и пикнуть не смели, – рассказывала мама, и я вполне ей верила: у бабули был железный характер, и шипела она по-змеиному.
Отец во всём признался старой карге, и та принялась воспитывать: увещевала, потрясала кулаками и грозила проклятьями, что казалось вполне в её стиле. Младшему Виктору она запретила и близко подходить к маме и заставила его уехать из Москвы, а старшему Сергею было приказано забрать заявление и вернуться в семью, чтобы скандал, не дай Бог, не вылез наружу. Маму она люто возненавидела, но смирилась: боялась за сыновей и того, что «ведьма» отомстит. Простого человеческого объяснения банальной любовной истории старая карга не допускала.
– Она даже приехала как-то раз уже после того, как Серёжа забрал заявление и на полном серьёзе умоляла меня не держать на неё и на сыновей зла, – жалобно вздёрнув брови, говорила мама. – Она думала, что я их околдовала.
Я вспомнила, как однажды, когда мне было лет четырнадцать и мы заехали навестить бабушку, они с мамой поспорили. Старая карга, огрызнувшись, развернулась к нам спиной и пошла в свою комнату, откуда даже не захотела выйти, чтобы нас проводить. Мама отправила меня попрощаться с ней, и, заглянув в спальню, я застала бабулю скрюченной и охающей.
– Ты видела, как она на меня посмотрела? – зашептала она, с опаской поглядывая на дверь и потирая поясницу. – Как розгами по спине, теперь не разогнуться. У-ух, глаза какие у неё колючие! Только не говори ей, а то вдруг ещё больше разозлится и вообще со свету меня сживёт!
Старая карга не просто ненавидела маму, она боялась её до судорог. Она, похоже, заставила отца остаться в семье, чтобы спасти младшего сына, решив отдать старшего на заклание. Так и произошло: выжил, в конце концов, Виктор.
Мама с отцом некоторое время пытались наладить семейные отношения, делая вид, что ничего не произошло. Возможно, так бы и случилось, и я стала бы единственной из сестёр счастливой обладательницей папаши, но вмешался влюблённый и расстроенный младший брат. Дело было в июне, когда Карина и Кристина разъехались по пионерским лагерям, куда нас каждый год традиционно отправляли на одну смену, и на даче в Подмосковье остались мама, Люся, мой отец и я, тогда ещё маленькая трёхлетняя девочка.
– Я как его увидела, сразу почувствовала, что быть беде, – объясняла мама, широко раскрыв глаза. – Руки трясутся. Лицо тёмное, худой, как смерть, злой.
