Kitabı oku: «Мемуарик», sayfa 5
Наша Малая сторонка, где прадедова хата – на отшибе Тельчье, за клубом и «лесной школой». Там внезапно начинается высокая крапива, местами – глухая, местами – кусачая, ямы, ракиты, чертополох. У колонки привязана к колышку белая коза; чтобы ее безопасно обойти, приходилось рассчитывать длину веревки. Если пройти оттуда в сторону Жидова пруда, то пыльная змея дороги обогнёт заросли колючих синих слив и огороды первых домов. Дома эти смотрятся иллюстрацией к Гоголю – беленые оштукатуренные мазанки, хорошо, хоть под шифером, а не под соломой, с серебристой маслиной и подсолнухами во дворе. В такой дом к бабушке приезжала Галя Каменская – тоже из Мценска, тоже младше, тоже моя дальняя родственница. Галя вдевала в уши разные железки; щеголяла в кислотных джинсах– ярко-зеленых, ярко-бирюзовых. Сельская живность Галин шик не оценили – с ястребиным клёкотом за ней гонялся взбешенный петух по всей Малой сторонке. Стоило ей лишь приблизиться – петух бросался клеваться. Меня петух не трогал, и, отправляясь в нашу сторону, Галя просила держать петуха. Но я его ни разу не догнала, пытаясь остановить птицу взглядом, подражая Гудини. За Малой сторонкой шли огороды, а ниже, миновав хлипкую ограду и горящую ягодами красную бузину, можно было пробежаться вприпрыжку по срезам холма. После сильных дождей наш холм размывало, и в рыжих глиняных бороздах появлялись бледные камни. Я ходила собирать обломки гранита, кремни, куски вязкой глины, омертвелые ракушки. Никогда не угадаешь заранее, что за камень тебе там попадётся – с красивыми вкраплениями или чередующимися темно-светлыми полосами, а может, нечто серое и невзрачное. Размывы углублялись, превращаясь в овраги, глины сменялись песком, потом опять глиной с охряными мягкими камнями, и я снова приходила ковыряться. Старый, еще более глубокий овраг с глиной и камнями был напротив, на размытом спуске проселочной дороги между дубовыми посадками. Мне никто не мешал рыть ямки, вытаскивать понравившиеся камни или, размочив в лужице комья глины, пытаться слепить толстые желтоватые «блинчики» – заготовки для чаплашек. Я лепила их квадратными и ставила высыхать на солнце. Выскочив в дождливый денек померить резиновыми сапогами лужи, увидела разодетых «интернатовских», качающихся на «моих» качелях и горках. Они все были наряжены по последней тинейджерской моде – джинсы, джинсовые куртки, яркие толстовки или «кенгурашки» с капюшоном – подарки иностранных благотворителей. На их фоне мои драные штаны, купленные на вырост в «Детском мире» еще при советской власти, детская курточка с тигрёнком в круге и «колхозная резина» сразу стали еще ненавистнее. Поэтому (и не только поэтому) в 1990-е тельченские каникулы стали для меня настоящим мучительством. Уже в середине августа я сидела с убитым лицом под колючими сливами, царапала себе ноги стеблем ежевики и тосковала по городу. В городе мне тоже жилось хреново, но там хоть было куда пошастать в одиночестве.
–Здесь тебе что – каторга? – кричал дедушка, – мы тебя тут силой держим?!
А как я вернусь без денег? – вопила я, 70 км пешком не пройдешь!
Затхло, склизко, душно, гром, сверчки. Спала на вернаде, на распадавшемся диване 1950-х годов с валиками, пряча под отсыревшей подушкой аудиоплейер. Это сейчас плейер – узенькая щепка с тонкими проводками наушников; мой кассетный аудиоплеер «Панасоник» был увестист, размером с половинку силикатного кирпича. Батареек хватало на 1 альбом, они не заряжались, ими надо было запасаться заранее. Под обложкой «Депеш Мод» (самая депрссивная музыка!) у меня был сборник хитов «Битлз». Слушала их и плакала под вой приблудного кота. Если сесть, отворив дверь, на высокие ступеньки парадного крыльца – в небе сверкали маленькие звездочки. Яркие точки на чудовищно темном фоне. Слёзы душили меня, как душат они всех в 15-17 лет под любимые песни. Жизнь была черна и бездонна как это тельченское небо. Плакать нужно было тихо, чтобы никто не услышал. Подумают еще, что влюбилась. Я тогда никого не любила. И выдумывала что-нибудь фантастическое. Подросткам нужны супергерои – быть человеком-летучей мышью или пауком гораздо приятнее (и проще!), чем стать нормальным хомо сапиенс. Моя Супер-Леди – обычная девчонка, которую гениальный изобретатель отправил путешествовать во времени. Супер-Леди могла отправиться куда годно, но только не в своё настоящее. Она похищала в прошлом сокровища и продавала их в будущем. Но туда – в 90-е, в неведомые начинающиеся 2000-е – ей было нельзя. Потому что это время шло или приближалось; его опасно менять.
Теперь 1990-е ушли в прошлое. Мемуары пишут даже о ранних 2000-х годах, сравнивают их с поздними 2000-ми и с 2010-ми годами. Девяностые ушли внезапно и одновременно остались с нами (или мы в них?). Мои 90-е завершились осенью 1999г. – поступила в институт, стояла гордая на остановке, с ломким студенческим билетом в новенькой замшевой сумке. Политические перемены не сильно меня беспокоили: «нулевые» стали порой духовных исканий, первой любви, экзаменов, практики, иврита…. Чего угодно, только не политики. Все то, что для остальных оказалось главным в 2000-х – прошло вскользь, вне и без меня, не исказив, не затронув.
Музыка 1980-х и 1990-х.
Те самые подростки 1990-х, слушавшие «Красную плесень», теперь сами родители подростков и подписывают требования посадить Моргенштерна за пропаганду мата и наркотиков. Подростки, конечно, имеют полное право повзрослеть, постареть и даже умереть (потом). Но не глупить. Прикинула возраст возмущённых родителей и на меня нахлынули воспоминания. Что мы слушали тогда! Мы слушали безнравственное! И как наша музыка бесила родителей! Но всё же – что же мы слушали? С детства всякую чепуху. Застав совсем маленькой в 1980-х конец «диско» с Аббами и Модерн токингами, я очень любила почему-то ПРЫГАТЬ НА ДИВАНЕ ПОД БЛЕЯНИЕ КОЗЛА. Была дома виниловая пластинка и там в одной песне блеял козёл, я требовала от родителей её ставить на проигрывателе. Испугавшись за мой извращенный вкус, родители совали в руки пластинку с мюзиклом Паулса по роману Драйзера «Сестра Керри». Мне дико не понравилась её обложка – крупным планом женское лицо на фоне дождя, переходящего в слёзы. Я ревела вслед за этой несчастной сестрой Керри, и воспитать во мне музыкальный вкус не удалось ) Правда, дома еще был бобинный магнитофон, на нем крутили записи песен «Битлз» с «Радио Свобода», бардов. Но это всё серьёзное и стало восприниматься позже. Другие группы 1980-х к нам пришли через десятилетие – те же «Пет шоп бойс», и несли они отнюдь не традиционные ценности. Но мы о том и не думали. Например, что в клипах «Пет шоп бойс» есть эстетика гомосексуализма, я узнала лет через 25 от Дугина. «Вот видите, какой ужас вам тогда впихивали!» Но проблема в том, что я и сейчас не усматриваю там ничего такого. Видимо, цензором надо родиться, у них должен вырасти особый глаз и нюх. В начале 1990-х годов, в младших классах, слушала «Кино». Когда Цой погиб и о том сообщили по радио – уже знала, кто это. Перед распадом СССР у меня появился значок – кусок пластика с наклеенной мини-фоткой Цоя. Это было круто, а еще круче – приколоть вместо октябрятской звёздочки. Теперь мне странно – зачем я слушала Цоя в младших классах? Эта музыка – спасение для подростков, она должна была стать понятной позже. Но у меня очень рано сложилось мироощущение подростка – не взрослого, но и не ребёнка, всеми ненавидимого изгоя, обречённого страдать. Тут я совпала. 2-е открытие Цоя у меня состоялось в 14 лет, когда появилась кассетная аудиомагнитола, «батон», и был куплены кассеты чуть ли не всех альбомов «Кино». Но вкус мой никак не исправлялся – параллельно с классикой рока и приличными зарубежными группами вроде «Роксет» я слушала глупейшую попсу. Песня, которую распевали в классе – сейчас тянет на пропаганду секса. Это «Сим-Сим, отдайся» Укупника. Подросткам самое то. «Сим-сим, откройся, Сим-Сим, отдайся, да ты не бойся и не стесняйся, я не насильник, поверь мне, Сима, но жить так дальше невыносимо!» – орали, завидев, как робкая девочка отбивается от приставаний мальчика. Хохоту было. По ТВ крутили клипы Милявской с Цекало, где было – «двоих он сразу убил топором, а после, а после – пошёл за пивом!» – сейчас пропаганда алкоголя, и «Ты отказала мне два раза!, Не хочу, сказала ты, вот такая вот зараза девушка моей мечты!» А еще была группа «Аквариус» с клипом «Хэлп ми, доктор Секс!». А клипы Милен Фармер с кадрами старинного порно – в детское время их крутили. Вот уж где пригодились нынешние блюстители нравственности. Но они в 1990-е были подростками и с тайным трепетом передавали затёртую кассету группы «Красная плесень» Песни – по мотивам русских народных сказок, но матерные. Конечно, родители возмущались и многие запрещали слушать «Плесень». Но я, например, слушала ее тихо вечером, когда мама была в ванной.
Но самым глубоким из всех моих музыкальных падений стал однообразный и унылый Кай Метов, кассету которого взяла у одноклассницы Наташи Калашниковой лет в 14-15. Все песни его были на один мотив и об одном – о несчастной любви. одиночестве. В заслугу ему можно поставить лишь то, что Метов пробудил мои наклонности к художественному вытью.
И еще мрачного. В 1990-е пропаганда самоубийств среди подростков не считалась чем-то нехорошим. Наоборот, это было модно, потому что кумир миллионов, Курт Кобейн, удавил себя в 1994 году ремнем на двери, а его группу «Нирвану» слушали тогда многие. «Я ненавижу себя и хочу умереть» – чем не лозунг поколения? Во 2-й половине 1990-х российские города заполнили фанатки Кобейна – девчонки в одинаковых чёрных футболках/толстовках с одной и той же фотографией, в рваных джинсах и с обесцвеченными длинными грязными волосами. К началу 21 века все они куда-то делись.
Мой самый любимый клип был «про болото и змею» на песню Ника Кейва. Клип этот постоянно крутили – он любил её, он убил её, утопил в болоте, а она всплыла из черной воды прямо к его ногам и по лицу ползёт уж. Он целует утопленницу и прощается с ней. Не гигиенично, скажут теперь, она мёртвая и по ней уж полз нестерильный.
Единственным полем пересечения с родителями для меня стали «Битлз». Нельзя сказать, что я их совсем не знала до декабрьского дня 1996 года, когда пришла из школы и увидела по ТВ док.фильм про них с песнями. Помню свое изумление, что песню «Леди Мадонна» из рекламы шоколадки – написали еще в 1960-е. Она звучала современно! Столкновение с «Битлз» меня перевернуло. Дома был сборник их хитов «Паст мастерс» и альбом Маккартни 1971 г. Конечно, нужные альбомы можно было заказать почтой из Чехова Московской обл., но они стоили дорого. И тогда мой взгляд пал на страницу объявлений журнала «Ровесник» – его читала на практике в библиотеке. Таким примитивным способом общались и обменивались записями поклонники разных музыкальных групп и направлений. Давали в «Ровесник» объявление – увлекаюсь тем-то, пишите туда-то, могу выслать на обмен то-то. Писали бумажные письма, присылали на обмен кассеты и книги. Я нажимала на магнитоле «Панасоник» кнопку «запись» и перезаписывала с чужих кассет, которые мне присылали, и отсылала затем назад. Но, поверьте, эта кутерьма с бумажными письмами и обменом кассет в бандеролях раздражала старших не меньше, чем смартфон и Моргенштерн сейчас! Говорили одно в одно – мешает учёбе, вдруг это плохие люди, а если чему научат, а не секта ли? Нет ничего нового под Луной. Вспомните себя, родители. Вспомните.
«А». Летом 1997 года маленький 9 «Г» рассыпался – многие поступили в училища, техникумы, колледжи. Мы даже не простились толком, собрались в классе за чаем со сладостями и разбежались. Я тоже думала уйти из школы после 9кл., но поступить в техникум, не написав математику на «4», для меня было невозможно. Не удалось и перевестись в 26 школу на ул.Гагарина. Пришлось идти обратно в свою школу в 10 класс. В 10 «А» попала случайно. «Классной» там была учительница русского языка и литературы Александра Николаевна Можина. Она в последний момент вписала меня в свой класс, когда увидела уже в списке 10 «В» с уклоном в математику и информатику, где предстояло решать по 7-10 заданий каждый день. Александра Николаевна меня знала как 100% гуманитария и решила спасти от этой участи. Опекал нас и её муж, учитель истории и обществоведения Сергей Сергеевич Можин. В 10 «А» я почти никого не знала, но немногих «пришельцев» вроде меня приняли и поддерживали. Даже помогали, где и не стоило бы. Забегу за 5 минут до звонка и давай списывать домашние задания по алгебре у отличницы Юли Можиной, Стыдно сознаться, но без неё мои познания в алгебре остановились на дискриминанте (программа 5 класса). В школе я находилась только телом, душой пребывая явно в другом месте.
Да и некогда было тратить время на учёбу – осенью 1997 у меня завязалась бурная переписка с поклонницами «Битлз» по объявлению журнала «Ровесник». Больше всего писем приходило от Наташи из Фатежа Курской области. Она сама клеила конверты из свёрнутых наизнанку советских плакатов, тратясь только на марки. Сейчас сказали бы – концептуальненько. Наташа писала длинные письма, в ответах я старалась ей соответствовать. Всё было невероятно серьёзно, как оно бывает в 17 лет и больше никогда. Ведь раньше я ни с кем не дружила, со сверстниками мои интересы не пересекались, поэтому воспарила, получив от Наташи письмо на 11 страниц. Позже, студенткой, я поняла, на что это похоже. На переписку поэта Вяч.Иванова с Лидией Шварсалон. Зимой Наташа приезжала в Орёл на харьковском автобусе. Эти скомканные встречи проходили в угарной кутерьме автовокзала. Не лучше и стоять на холоде во дворе дома, который «украшала» вывеска похоронной конторы. Реклама предлагала умереть сейчас, а в окнах угадывались блестящие чёрным лаком хищные ящики. Наташа уверяла, что писатель из меня всё-таки вырастет. Но. Могут пройти годы, прежде чем тебя начнут печатать – эти Наташины слова тоже очень хорошо запомнила. Теперь думаю – а что, собственно, это вообще было? Мы ещё писали произведения про «Битлз» или по мотивам их песен (сейчас это зовётся «фанфики»), мечтали снять свой авангардный фильм…. Но Наташа старше меня ровно на 4 года, уже самостоятельная личность, она работала бухгалтером, чтобы оплачивать заочную учёбу в Курске. Кажется, у Наташи даже были собственные куры. Для неё было всё уже можно, а мне – ещё нет. Однажды Наташа говорит – поедем в Фатеж на денёк в гости. Ей в голову не приходило, что меня могут не отпустить или ещё что. Садимся в харьковский автобус, идёт проверка, тут прибегает мой папа и вытаскивает меня из автобуса с воплем – а как же ты поедешь без паспорта?! Это международный рейс, тебя высадят на трассе! И действительно, паспорт я ещё не получала, хотя уже пора, т.к. ждали, когда начнут выдавать российские паспорта. Но выдавали тогда либо старые советские паспорта со штампом «гражданство РФ» на серпе и молоте либо удостоверение личности из милиции. Дальше, уже к концу школы, мы с Наташей рассорились. Оно и понятно – я очень сильно в неё вцепилась, одурев от одиночества и непонимания. Но у Наташи давно шла своя жизнь и я туда не влезала.
Потом общение по интересам нашлось и поближе – познакомилась со студентами ОГУ. Брала кассеты у Васи, друга жениха одноклассницы, игравшего в рок-группе «Белая горячка». Однажды он меня вытаскивал из сугроба почти как в фильме «На помощь!» с «Битлз». Познакомилась в университетском коридоре с Вероникой в самодельном свитере с надписью «Битлз», студенткой английского отделения. Когда я поступила, мы пили с ней немецкое пиво из банок. Но до того предстояло много выучить, прежде чем школа меня наконец-то отпустит.
Ещё в те годы мне жутко захотелось снимать кино. Я полюбила интеллектуальные фильмы. Увидела по ТВ польский фильм «Yesterday» о поклонниках «Битлз» и восхитилась. И ещё нравился фильм о «проклятом поэте» А.Рембо «Полное затмение».
*«Раб КПСС». В кабинете биологии в шкафчике со стеклянными дверцами, стояли скелет кошки, грача, кажется, была ещё приземиста, раскоряченная лягушенция и бюст питекантропа реконструкции Герасимова. На широком, оставляющем простор для творчества, лбу питекантропа кто-то написал – «раб КПСС». Думали почему-то, будто это я написала, но это не я.
*Октаны. В 10 классе я получила «2» в полугодии по органической химии. Химия мне не давалась. Казалось, наша «химичка» Левковская чертит на доске не формулы веществ, а магические заклинания. С отчаяния писала на уроках химии роман. Чтобы перевестись в следующий класс, нужно было все темы закрыть, сдав их хотя бы на троечку. Двойка была исправлена. Но как – формулы октантов, бензолов, фенолов и алкенов с алканами заучивала визуально. Рисовался ромб, по углам коего рисовались С, Н, О, цифры, скобки, черточки. Зрительно запоминала расположение этих знаков и воспроизводила их как кадр из фильма. В голове моей должна была удержаться картинка – справа С12, слева Н6, снизу О2, сверху N.
*Почта св.Валентина. На Валентинов день устроили в школе ящик, куда клали сердечки с признаниями в любви и симпатиях. Потом эти сердечки вручал человек, никак не тянувший на роль посредника влюблённых – хмурый учитель ОБЖ. Скоро, когда мы уже отмучаемся, он в пьяном бреду изрубит жену топором на мелкие кусочки и об этом напишут в газетах. Но пока он вручал нам сердечки с таким видом, будто это повестки в суд или на фронт. Хотя это и были наши первые повестки на любовный фронт, откуда я предпочла тогда дезертировать. Мне досталась одна валентинка, написанная почерком, очень похожим на манеру письма одноклассницы Оли Нецветаевой, но почему-то написано – от Алёши Теплова из другого класса. Я его совсем не знала, Теплов учился со мной только в 1-2 классах. Мне всё это показалось странным, не стала отвечать. Кто же на самом деле это писал?
*Тамагочи. Последний класс. В кабинете посредине стены встроен шкаф – разрешили туда вешать зимние вещи на вбитые гвоздики. На уроках из шкафа раздавался жалобный писк – то плакали голодные «тамагочи», виртуальные зверьки из японских электронных устройств с экранчиком. Тамагочи постоянно хотели есть, пить, гулять и ласки – всё это делалось понарошку, нажатием соответствующих кнопок. Одно плохо – тамагочи жили недолго и вскоре умирали, т.е. отключались. Играючи, мы незаметно вступили в цифровую эру.
Je voudrai ecrivan.
Когда меня спрашивают – как же вышло, что я захотела стать писателем? – обычно пожимаю плечами. Влияние места? Когда пришло в голову переписывать на свой лад любимые сказки, я ещё была слишком мала и не задумывалась, что живу в литературном регионе. Литературоцентризм «перестройки» был явлением, конечно, незабываемым и он не мог меня не подтолкнуть к идее стать писателем. Писатели в 1980-е считались звёздами наряду с популярными музыкантами и киноартистами. Их знали в лицо. Им писали письма по самым разным поводам. Писатели претендовали на нечто большее, чем просто создание текстов – и смело шли в политику, в медиа. Потом литературоцентризм, как и любое искусственно раздутое явление, сдулся. Но в 1990-е, вопреки обещаниям, литература в России не умерла. Писатели просто стали работниками информационной сферы. Кем-то вроде журналистов, но с фантазией. Но для меня литература всё равно занимала важное место. Модно, не модно – какая разница, если дома – плохо, в школе – плохо и скучно? Беспорядочным чтением и сочинительством я спасала себя сразу и от дома и от школы. Это был способ надёжно убежать от жизни и от себя. Не идеальный, но гораздо лучший, чем другие.
Вспоминается робкая попытка «посмотреть на живого классика». В 1994 году к нам приезжал Солженицын. Он остановился в гостинице «Орёл» и учителя нашей школы пришли туда за наставлениями и автографами. Тоже очень хотела пойти, уже воображая, что «старик Державин нас заметит и в гроб сходя, благословит», ведь Солженицын тоже стал сочинять в детстве. Но я туда не попала.
В старших классах долго корпела над попыткой романа о событиях 1-й половины 21в., назвав его бесхитростно «Записки о будущем». Финал я отправила весной 1998 года на конкурс «Русского Битлз-клуба» в Москву. Вдруг, когда уже забыла о конкурсе, приходит письмо – мой отрывок им понравился и будет напечатан в сборнике! Но 17 августа 1998 Россия пережила дефолт, сборник не вышел.
… Я болтала с французским прононсом (вечный насморк) и картавила. По французскому языку у меня было «5». Поэтому родители решили, что надо поступать на ин.яз ОГУ. Казалось, моё будущее определено – стажироваться в регионе-побратиме Шампань-Арден, стать переводчиком. Я уже немного пробовала переводить. Но во всей этой прекрасной картине обнаружилось многовато дыр. Во 1-х, я не знала французский язык так, чтобы профессионально его изучать. Шансов поступить на ин.яз было мало. В неязыковых школах иностранные языки в 1990-е преподавали почти везде так же, как в советские времена. Отличные оценки могли ничего не значить. Чтобы действительно выучить иностранный язык, надо было перейти в языковую школу или дополнительно заниматься с репетитором. Переводить меня в 17 школу с углублённым изучение французского языка никто и не думал. Как и платить за частные уроки. Во 2-х, ОГУ готовил педагогов средней школы, но не переводчиков. Тщётно я пыталась втолковать родителям, что подготовиться к поступлению не смогу. Но в ответ слышала – ты просто боишься ставить себе высокую планку! Ты себя не ценишь! У тебя больше хороших оценок, чем плохих! И кто выиграл школьную олимпиаду по французскому языку? Я в миллионный раз повторяла: дали текст на перевод, а он оказался отрывком из недавно прочитанной книги. Но на меня наседали и я сдалась. Подумав – ладно, через год, может, подготовлюсь. В конце 1998- начале 1999гг. училась на вечерних подготовительных курсах ин.яза. ОГУ. Литературу и историю преподавали в одном огромном зале, где ряды столов выстраивались полукругом, устремляясь к кафедре. Парты были исписаны названиями групп, в т.ч. и «Битлз». Французский язык шёл в скромном кабинете, по пути в который меня провожали заспиртованные уродцы – мышки, ящерицы, цыплята, спящие в формалиновых банках на стеллажах у биологов. Первые занятия по французскому языку меня убедили, что поступать не стоит. В непривычной обстановке запуталась во временах.
– Кем же вы хотите быть? – спросил меня по-французски преподаватель, зачем родители отправили к нам?
– Je voudrai ecrivan – пролепетала я. Не помню, насколько это верно с т.з. французской грамматики, но что я хотела этой фразой выразить – помню преотлично. Я очень хотела быть писателем.
1999. Конец истории (и школы). При упоминании цифр 1999 у меня всплывает не книга Фукуямы о конце истории. Я вспоминаю, как пыталась в 1999г. выучить правила русского языка. Мой зелёный мучитель, толстенный справочник Розенталя, раскрыт с утра на одной и той же странице. Радио бормочет на кухне за стеной новости про бомбардировки Сербии, мне снятся потом кошмары, но я ещё не совсем понимаю, какое отношение эта чужая война имеет к нам. На моей совести и без того лежали три тяжёлых камня, и я наивно перепоручаю свалить их с себя кому-то другому. Да, это крайне инфантильно, знаю, свою судьбу человек должен решать сам. Но сбросила на Васю, шапочного знакомого рок-музыканта «Белой горячки» с копной кучерявых волос. Он сказал – учиться в ОГУ на филолога не нравится, зато его друзья учатся в институте искусств и культуры, на музыкантов. Есть в этом заведении факультет библиотечный и другие, туда проще поступить. Даже толком не зная даже, где это учебное заведение вообще находится, стала думать – хм, альтернатива! Так я решила не поступать в университет. О том, в какой горячке, только скорее чёрной, меланхолической, всё это происходило, говорит уже одно. Летом 1999 я забыла, что у меня уже была льгота для поступления на библиотечный факультет института культуры. Мне о том говорили в 1996 или в 1997 на практике в библиотеке.
Потом упал 2-й камень – на выпускной вечер мне купили простой бежевый костюм в деловом стиле – пиджак с короткими рукавами и короткое платье из одной с ним ткани, синтетика с Северного вещевого рынка. Похожие костюмы тогда покупали на «последний звонок». Нацеплять советскую школьную форму с кружевным фартуком на «последний звонок» в 1990-е годы в голову не приходило – от этой формы жутко устали и рады были её похоронить. Стричься ездила к маминой коллеге в бухгалтерию ОГТУ в обеденный перерыв. Это микро-путешествие мне запомнилось подробнее, чем выпускной вечер. В раскрытое окно автобуса влетал жаркий ветер (лето -1999 было жарким), растрёпывал новую причёску. Я была в розовой футболке с Дартом Вейдером из «Звёздных войн» (фильма не видела). Приятно мечтать, что совсем скоро – свобода.
