Kitabı oku: «Мемуарик», sayfa 4
Подростки и бесы, бесы и подростки.
Не помню, кто из затворников сказал расстроенным родителям: отрок – сосуд, куда легко вселяются бесы. Подростки – ужасные создания, но ужасны они ещё и потому, что теряют в этом возрасте своих родителей и становятся сиротами. Подросток в мире совершенно один. Ведь у ребёнка есть родители или хотя бы миф о них. Подростками становятся, когда узнают о причинах своего рождения и это отторгает от родителей. Недаром отрочество во многих культурах отсчитывает от момента знакомства со «стыдной» правдой, инициации подрастающих увязаны с сексуальным приобщением. Когда внезапно оказывается, что ты, живое создание – побочный продукт секса. И тебя очень просто могло бы и не быть. Моё поколение всё узнало очень рано – уже в 1990 году, во 2-м классе стали продаваться эротические плакаты и календари с голыми мужчинами и женщинами, эротические газеты – «СПИД-инфо». «Ещё», «Адам и Ева», «Он и она». В начале 1990-х годов эротический бестселлер «Эросфера» лежал на прилавках любых магазинов. В «нашем» бывшем гастрономе №68, разделенном на закутки арендаторов, огромные груди героини «Эросферы» прятались среди лимонов и апельсинов овощного отдела. На афишах красовалась «Эммануэль», «Горячая жевательная резинка» и другие интригующие названия. Из-за запоздалой сексуальной революции 1990-х я совсем не помню, когда именно узнала, откуда берутся дети. Казалось, весь «Г» класс знал это с пелёнок, рисуя на партах, стенах туалета и в тетрадках порно. Удивительно, как из нас потом смогли вырасти хоть один консерватор.
Этап «Мио, мой Мио!», когда ребёнок придумывает себе других, идеальных родителей – проскочила быстро. Лет в 9-11, поняла – я одна в целом мире и никакие ангелы, черти или инопланетяне меня не заберут. Я попала сюда не по ошибке, а потому что – надо. Кому надо, зачем, если мне оно не очень надо – иной вопрос. Значит, я слишком рано ощутила себя подростком – вселенской сиротой. И стала бороться о взрослыми, воспринимать их – врагами. Всё логично – взрослые подростка не поймут. Взрослые уже давно включены в мир, у них есть или скоро появятся друзья, любимые люди, свои дети, наконец. В этом причина извечного тяготения подростков к не вполне социализированным, не вписавшимся взрослым, к маргиналам, к преступному миру, к субкультурам, к сектам, ко всему запретному. Плохо встроенные в мир взрослые долго остаются подростками. Поэтому мой подростковый возраст растянулся на целую эпоху.
*Опять кролики. С начала 1992 года резко отпустили цены. Руководители пригородных хозяйств забили всю живность и повезли её продавать на въезде в город прямо с машин. Мы почему-то поехали на дачу не в сезон – она в черте города, за улицей Игнатова, недалеко от Болховского шоссе. И увидели – стоит у дороги грузовик, оттуда торчат не до конца ободранные тощие кроличьи лапы с когтями. Когти специально оставляли, чтобы все убедились – это не кошки. Денег с собой на дачу, понятно, почти не брали. Поэтому вернулись домой за деньгами, снова приехать и закупили 10 кг крольчатины по нереально низкой цене, забить ими всю морозилку и питаться этими кроликами полгода, если не больше.
*Белая фасоль из Штатов. Продукты из гуманитарных посылок чаще можно было встретить продающимися с машин или на мелкооптовых базах, а вещи – в секонд-хендах. Лишь один раз в начале 1990-х годов бабушке выдали в собесе небольшой мешочек с белой мелкой американской фасолью из гуманитарной помощи.
*Малиновый пиджак. С 5 класса, с сентября 1992 года, мы уже не носили школьную форму – ура! Но директриса запрещала девочкам ходить в джинсах, поэтому у меня в 1990-е были одни джинсы, тёмно-зелёные бархатистые «Джордаш бейсикс». Ходили в 5-9 классах в юбках, ещё были в моде джинсовые сарафаны, а в 10-11 классах разрешили «деловой стиль» – прямые чёрные брюки. Пока невидимая рука рынка не насытила товарами из Турции и Китая, нам приходилось донашивать старое. Довелось один раз идти в школу в 5 классе в бабушкином платье 1950-х. Была ещё жёлтая юбка родом из 1970-х, доставшаяся от родственниц из Мценска. Обычно одевала в школу в 5-7кл. верх от спортивного костюма курской трикотажной фабрики, куда пришили металлическую пуговицу со скорпионом – её срезала потихоньку от дедушкиной шубы из искусственного медведя. Носила так же джемпер с розовыми вставками по бокам и головой гнома под красную вязаную юбку с белыми клиньями – это считалось приличным. Но вот беда – даже в голодноватое время мы слишком быстро из всего вырастали. И родители снова ломали голову, во что же нас одеть, чтобы и не сидеть всей семье месяц на одной картошке и в то же время одноклассники не дразнили? Летом в деревне мама купила мне новую школьную форму: яркий малиновый пиджачок с вышитым цветным гербом и шорты-юбка в красно-бежевую мелкую клеточку. Малиновый пиджак стал фетишем 1990-х, их обожали внезапные богачи «новые русские». В 1994 году на ещё не очень разросшихся вещевых рядах Центрального рынка мне купили светлую джинсовую юбку и водолазку цвета морской волны с вышитой буквой «А». Сказать, что я была рада – ничего не сказать.
*В троллейбусе. Начало 1990-х. Едем с мамой в троллейбусе. Рядом разговаривают женщины средних лет – как хорошо жили при советской власти. Одна громко говорит – была же очень вкусная колбаса по 2.20! Я не выдерживаю и со всей резкостью подростка кричу – не видели мы эту колбасу в магазинах, где вы её умудрялись доставать?! Все ездили за ней в Москву! А кто не ездил – значит, блатные или работники торговли! У меня горло кипит и клокочет от возмущения. Уже обратно захотели!
«Альтаир». По пути в школу поставили «комок» – киоск с изобилием жвачек, сладостей, напитков. Меня подгоняла безработная мама, чтобы я не заглядывала в витрину «комка», не растравливала себе душу недоступными «Сникерсами». Но родители не учли – мы заскакивали из школы в частный магазин «Альтаир» на 1-й Курской улице. Стояли коробки самых разных жвачек, не только «Love is..», шоколадки раскладывались во всю витрину. Вот только денег почти не было, ходили туда посмотреть, иногда покупали одну жвачку на двоих-троих и всё.
*Вши. Две одноклассницы поехали на каникулы в загородный лагерь по путёвке, и притащили оттуда вшей. Девочек отправили в санэпидстанцию, где вылили на них ушат резко пахнущего дезинфицирующего раствора. И еще потом долго приходила к нам медсестра ощупывать скальпы в поисках вшей.
*Центр «Миссия». 1993 или 1994гг., мама ведёт меня в центр «Миссия», что напротив 4-й почты. Мама рассказывает – я часто болею, плохо учусь и со всеми конфликтую. Женщина катает по моей спине яйцо. Потом разбивает его, говоря – видите, оно всё почернело, значит, её кто-то сглазил! На самом деле это обман и выжимание денег – яйцо почернело, потому что старое. Мне очень стыдно, что мама, человек с высшим образованием, поддалась на простую уловку. Я не знаю, куда деваться от стыда. Тем более с деньгами в семье худо – мама безработная с начала 1992г., переучивается на бухгалтера, а тут заплатила, не задумываясь, за не пойми что. Темнеет рано, обратно возвращаемся почти в ночной тьме. Мне стыдно и обидно.
*«Бох». Мы жили в городе напротив Ахтырской (Никитской) церкви. Случайно увидела на столбе объявление от церкви – набирали всех желающих в воскресную школу. Решила сходить. Начались занятия, священник рассказывал о Библии, изучали дни творения. Я заглянула в тетрадку девочки помладше меня «Бог» писала «Бох», как слышится, так и пишется, фрикативное «г» в наших краях преобладает. Проходила всего один учебный год, 1993/1994, потом бросила, по причине довольно обычной для церковного возрождения тех лет. Один из священников говорил – светские предметы не нужны, только закон Божий, наука ведёт к атеизму. Это мракобесие, хотя понятно, откуда – религию в СССР гнали наукой
Помыть машину. В 1990-е летом торчали в деревне безвыездно. Если не приезжали на недельку-другую погостить троюродные сёстры или не забегал к бабушке по соседству Мишка, можно сказать, что жили, будто в лесу. Дом стоял на отшибе, но не на самом краю. По соседству с нами в деревянном доме жила «немка» – немая старушка, её в 3 года напугал визгом поросёнок, так она и не смогла говорить, только мычала. За ней стоял старинный кирпичный дом, длинный, поделённый на два владения. По заросшей дорожке к ним иногда проезжала, пугая кур, машина – родственники из города. Лет в 12-13 я прибегала туда и упрашивала их согласиться помыть машину. За деньги, естественно. Они смеялись и говорили, что моют сами.
Деньги были необходимы подростку всегда. Даже деревенская жизнь «на огороде», устроенная многими обнищавшими в 1990-е горожанами, всё равно таила соблазны. Привезут в сельмаг розоватый зефир, я буду просить, мама заорёт – не видишь, он уже окаменел! Продавщица обидится, станет доказывать, что зефир свежий, только что привезённый. В ответ мама, по упрямству, будет утверждать обратное, разгорится скандал. Тогда продавщица вскипит – да скажите лучше честно, что денег нет, чего комедию разводить! Тоже случай из этой серии, уродилась в деревне чёрная смородина, я чуть и не на колени падала перед старшими, умоляла их – несколько ведёр нам всё равно не переработать, давайте отвезём на рынок во Мценск, продадим, чтобы выручить хоть какие-то деньги. Отказали.
Кстати, о Мценске. Мценск долгое время был для меня единственным другим городом, не Орлом, который я видела по пути в деревню и обратно. Нас часто подвозил, сжалившись над «безлошадными», мценский родственник на «Москвиче». Если не удавалось, то ехали двумя автобусами с пересадкой во Мценске. Мелькал Стрелецкий мост и район Коммаш, улица Тургенева с белой высокой «ратушей» администрации, Рядами, открывался вид на железную дорогу и окислившийся медный купол старой кирпичной церкви (Георгиевской). Почти всегда по пути через Мценск попадалась редкая белая церковь 17 века, которую в те годы ещё называли «домом боярина». Мценск основан на год раньше Москвы, в 1146, но этот факт в советское время скрывался, везде, и на въезде в город, было написано – основан в 1147г. Когда советская власть кончилось, разрешили вернуть настоящую дату. Вот только до сих пор неясно, кому принадлежала идея «убавить год» маленькому городку, московским или мценским? В 1994г. возвращалась с родителями и почему-то из Мценска в Орёл ехали электричкой. До того я никогда по железной дороге не ездила. В конце августа уже сильно похолодало, меня заставили нацепить детскую, давно короткую осеннюю курточку. На ней приклеен тигрёнок в круге – одним словом, «Детский мир». А мне уже почти 13 лет, я выросла за лето. Запомнился мценский железнодорожный вокзал – старинное здание «под готику», название города написано по дореволюционной орфографии, с «ятем».
*Чёрная лента. Тащим с мамой кота к кошке в соседний дом – там живёт женщина с дочкой чуть младше меня, у них кошечка. Пока наш кот бегает за их кошкой, я общаюсь с девочкой, она показывает наряды для кукол. Дом построен недавно, квартира с новой «стенкой», есть японский телевизор. Но на телевизоре стоит портрет папы этой девочки с чёрной лентой – он пошёл в бизнес, успел купить телевизор и его застрелили бандиты. Девяностые как они есть.
*Письмо. 1995 год. Мне 14, весна, сижу на уроке физики, никого не слушаю, сочиняю на коленке вдохновенное послание Шамилю Басаеву. Нет, ичкерийскому самостийству никогда не сочувствовала. Но на дворе уже вторник, а в пятницу – Судный день всех двоечников и прогульщиков – самостоятельная по геометрии. Вычисление площадей усеченных многоугольников, конусы, цилиндры…. Этого мне не решить никогда. Я пас. По телевизору с утра до вечера показывают бороатых вахаббитов в пятнистых куртках. Они обещают взорвать Россию. Гадаю, станет ли Басаев взрывать нашу старую, хлипкую школу? Кому она нужна, послевоенное оштукатуренное строение с деревянными перекрытиями и щупальцами пристроек?! Можно, конечно, безо всякого Басаева стенку гвоздём расковырять…… или засунуть тротиловую шашку в туалет…. Впрочем, там и без тротила …. Ххххххххх….. дернешь оконную ручку – на тебя рама вываливается. Разруха! Долго и усердно вывожу печатными буквами: «дорогой Шамиль Басаев, мы много о вас слышали и сердечно просим»…. Погоди, какой он дорогой, какле «сердечно просим», это фамильярно. Лучше – уважаемый Шамиль Басаев! На доске вместо килоджоулей всплывает одиноко воющий волк и арабская вязь со скрещенными мечами. Ладно, пусть будет: «Шамиль Басаев, мы, ученики школы №11 г.Орла, много о тебе слышали и просим взорвать наше здание. Возможно, оно не представляет никакого интереса, но неподалеку – промышленные предприятия с горючими веществами (спирт), а так же – резервуары Семинарской нефтебазы и автозаправка. Можно еще подорвать прилегающие железнодорожные пути»…… нет, нет, иначе взрывная волна не достанет! Надо ли говорить, что письмо осталось неотправленным и что на самостоятельной мне влепили не двойку даже, а единицу – за наглое списывание?
*Новый русский. «Нового русского» в малиновом пиджаке я видела всего раз, году в 1996. Возле нашего дома у автобусной остановки стоял киоск. Заскакиваю туда за жвачкой, а тут же останавливается иномарка, из неё выходит «новый русский» в малиновом пиджаке с толстой цепью (их называли «голды») и перстнем-печаткой на пальце. Точь-в-точь как их изображали на карикатурах.
*»Элен и ребята» на физике. В кабинете физики висело над потолком несколько старых черно-белых телевизоров. Наша «физичка» Скукина устала отбиваться от просьбы включить их, чтобы посмотреть телесериал «Элен и ребята» – он шёл как раз в её урок. Наконец сдалась. Перед тем мы чуть не убили «физичку» электричеством: забыли сказать, что прибор включён в розетку, и она туда сунула палец
* Страшное кладбище. Рядом с 11 школой – Семинарский овраг, низ его тогда ещё не застроили гаражами, там были могилы Афанасьевского кладбища. Осенью 1996г. на Афанасьевском кладбище ночью сгорела деревянная резная церковь. Ходили слухи, будто её подожгли ученики 11 школы, желавшие посвятиться дьяволу. Слухи подкреплялись валявшимися в округе разрезанными на куски чёрными кошками и цифрами 666 на стенах и заборах. В темноте, когда возвращались с уроков во 2 смену, со стороны кладбища слышались крики и горели красные, мелькающие огоньки. Прогуливая школу, я старалась обойти Афанасьевское кладбище стороной и поменьше глядеть в развёрзшуюся пасть Семинарского оврага, куда оно сползало крестами. Сейчас, как понимаю, истошные вопли, доносившиеся оттуда – это крики молодых сов и филинов из посадки за Семинарской ж\д станцией.
Ленина съели!
В 1996 или в 1997г. меня выгнали с учебно-производственного комбината (УПК) на Выгонке, отправив отбывать трудовую повинность в детскую библиотеку им.Горького. Заправляли ей две пожилые библиотекарши, твердокаменные коммунистки. Каждый день они кляли ельцинскую олигархию и сетовали на падение нравов.
– Ленина съели! – в ужасе провозгласила как-то библиотекарша.
Оказалось, в Москве прошёл перфоманс: гости съели большой песочный торт в виде мумии Ленина. Библиотекарши этим долго возмущались, а я воображала себе другие съедобные арт-объекты. Мне сразу захотелось заняться актуальным искусством. Торты обожала, но готовые тогда покупали крайне редко, мама и бабушка пекли сами слабое, диетическое их подобие – несладкий «Наполеон» с кремом из жидкой сгущёнки или пресные коржи, смазанные тертой лимонной цедрой. Я же мечтала о многоярусных тортах с шоколадом, розами, арками, глазурью, с толстыми слоями сливочного крема. Правда, лепить я не умела; рисовала, как все дети, не лучше и не хуже. Моей вершиной ваяния навсегда остались бирюзовые удавы с красными глазами, а пределом художеств – унитаз, нарисованный при помощи портновских лекал. Короче, стать профессиональным художником мне не грозило. Но актуальное искусство тем и здорово, что не требовало от своих творцов почти никаких способностей. Я начала с простейшего – с пятен в стиле Поллака, разбрызгивая шприцем плакатные краски из советских запасов. Когда четыре тюбика кончились, извела лак для ногтей, зеленку и древнюю мамину серебристую помаду. Помада упала, оставив на паркете несмываемый след. Красила черным спичечные коробки – гробики для ос и мух. Изрезывала не пригодившиеся мне контурные карты, творя новые страны без войн и аннексий. Чем больше я продвигалась по стезе авангарда, тем сильнее мне хотелось извращаться над едой. Первым шагом к этому служил высушенный рыбий хвост, но мама его выкинула с балкона, крича, что не потерпит дома падаль. Листы абстракций перекочевали на дачу, где их украсили серо-зеленые плесневые пятна. Теперь они приобрели законченный, антикварный вид, которого я безуспешно добивалась.
*Лама. В советское время дедушка и папа ездили в Венгрию и привезли оттуда «ламу» – темно-коричневую приталенную дублёнку с опушкой из светлого меха ламы. Покупали ее маме, но ошиблись с размером. Дублёнку свернули, засунули в наволочку и положили в самый дальний угол шкафа, решив, что я ее стану носить лет в 12. Потом наступили 1990-е, 12 мне давно минуло, но про дублёнку забыли. Когда же ее достали из шкафа – оказалось, что и мне дублёнка уже мала. Я мерила ее много раз, и всегда дублёнка не застёгивалась, да и не могла она застегнуться, но родители не верили. Более того, они вбили себе в голову, будто я вру, что дублёнка мне мала, якобы стесняюсь носить немодную уже вещь. И даже обещали мне всякие подарки, лишь бы хоть разок влезла в дублёнку на майку(!!) и пошла в мороз в ней за хлебом.
1990-е как они были.
Они оказались укутаны плотной мифологической ватой. Мои девяностые – это не ваши идиллические /очернительные картинки. Но все-таки какими они были? Главное, чем отличались 90-е от 80-х – это яркость. То, что бросалось в глаза девочке. Явление расцветок «вырви-глаз» – дикарского пластика бижутерии, распушенных ниток махрушек, заколок и ободков в киосках «Союзпечати» знаменовали начало этой новой эры. Затем рынок наводнили футболки, кофты и рюкзаки кислотных цветов, режущих глаз. Пошла искаженная цветопередача ярких заграничных фильмов и реклам на телеэкране «Горизонта». Если понадобится нарисовать символ 90-х – небрежно кину салатовый топик (спереди написано – да, сзади –нет) на шаткий бледный «венский» стул, и все станет ясно. Все до того устали от серых коричневатых, синеватых и зеленоватых советских тонов, что чуть не потонули в море химических красителей. Даже вода казалась слишком белой – реклама настойчиво советовала добавить в нее цветной порошок «Инвайт» или «Юпи». Ко всему этому больше подойдёт украинское прилагательное «ядучий». «Ядучи колеры» – самое то. Высший смак девяностых.
Видимо, поэтому их вскоре поспешили обесцветить. Яркость была не просто общим фоном жизни 90-х. Магия (мания?) ядовитых красок заставила высохнуть припасенные советские акварели. Я не хотела ими рисовать и очень обрадовалась, найдя в шкафчике, между крысиным ядом и нашатырём – набор вонючейших плакатных тюбиков. Жутко-оранжевая, жутко-бирюзовая, густо-малиново-красная жидкости. Набирала их в просроченный американский шприц, и, морщась, выплёскивала на гладкие толстые листы.
Художествами занялась случайно: до середины 90-х вершиной моих способностей оставался унитаз на клетчатом полу, намалеванный с помощью овальных лекал. Первые мои «творения» искусствоведческий словарь отнёс к ташизму – размазыванию пятен по бумаге. Поллак умер бы от зависти. Но родители втихаря увезли «полотна» на дачу, к сырости, плесени и мышам. Затем начала экспериментировать с засыхающим розовым лаком для ногтей, зеленкой и растаявшей маминой серебристой помадой. Но лак и зеленка быстро иссякли, серебряный помадный «карандаш» обломился и испачкал паркет. К концу 90-е стали тускнеть. Точной, выверенной до конкретной минуты и часа не назовёт никто. Да и нет ее, этой общепринятой даты!
Одни выпрыгнули из 90-х, хотя они еще продолжались, другие, наоборот, застряли в них надолго, если не навсегда. Подозреваю, 1990-е ушли гораздо раньше, чем позволял календарь. Неестественный запах ярких красителей едко пропитал общую атмосферу. На первых порах он нравился, но потом кружилась голова, самых нервных уже понемногу подташнивало.
Отношение к 90-м в 2000-е годы – голая политика. Для кого-то они – утраченный рай, для других – унизительное время, для меня – не то и не это, а просто выгоревшая тряпка. Можно, конечно, попробовать расцветить ее новой порцией импортных красителей, но она от перекраски еще сильнее истончится и разойдется при первой стирке. Фантики и вкладыши от жвачек – это само собой. Все их собирали в коробочку от конфет, чтобы потом забыть и выкинуть. Коллекция «Love is…..» продержалась дольше, очень может статься, что она до сих пор у меня где-то валяется. Другой, глупый, символ моих 1990-х – маленькая прыгающая вставная челюсть. Она продавалась в магазине «1000 мелочей» – гладкая, розовая, с белым частоколом одинаковых зубов. Если завести ее, челюсть «танцевала», угрожающе клацая и подпрыгивая на поверхности. Челюсти в нашем классе ни у кого не было – только пожелтевшие от слюней накладные клыки и брошка – серый паук с обломанной булавкой жала. Эта челюсть являлась мне во сне, призывно дергалась, пахнущая пластиком, лаком и металлом. Потом я оседлала новую мечту – фиолетово-черный купальник. Для меня он был, наверное, атрибутом взрослости, еще вчера недоступно-далёким. Быстро что-то перепрыгнула от заводной челюсти – к раздельному купальнику.
Пытаясь вспомнить девяностые, почти всегда подразумеваю город и только город. Они пахли американскими окорочками, сэконд-хэндом, стихийной торговлей мокрым хламом на расползающихся банановых картонках, мерцающими витринами недолговечных «комков», душной толкучкой мелкооптовых баз, дешевой туалетной водой с ароматом поддельной дыни и чего-то сладковатого, тропического…… карамелью «Сникерсов», лопающимся попкорном или еще чем-нибудь.
На самом деле этот временной излом контрастнее всего ощущался в деревне, где проводила каждое школьное лето. Точнее, в крупном селе Тельчье Мценского района Орловской области, бывшем райцентре с кривопанельными двухэтажками, с серебряным Лениным в парке, с магазинами, почтой, клубом. У брагинской трассы даже стоял облупившийся ларёк, где соблазнительно таяли нераспроданные шоколадки и продавались «канфеты». Но мне там было скучно – друзей нет, ближайшая речка – в 3 км, поэтому я шастала по оврагам или отсиживалась в одиночестве на детской площадке у интерната для умственно отсталых. В «лесной школе», как ее называли. Горки и качели там были не хуже орловских, в нашем дворе такого и сейчас не найдёшь. Интернатовские ребята на лето почти всегда уезжали, поэтому можно было заскочить в открытую калитку. Медленно раскачиваясь, думала о том, почему все у меня столь плохо – и сочиняла бесконечные истории про несчастных девочек. Все мои героини были глубоко трагическими созданиями. Звали их обычно Олями, Ленами или Маринами. Недавно откопала старый альбом с портретами этих Оль – они удивительно непропорциональны, кучервявы, с вечно надутыми губками. Только одна удостоилась романного имени – Анастасия Ягужинская (подсмотрела в кино). Вот откуда растут ноги у Эльжбеты-Хадижи Драко-Драконовской, Сабины из рода Пястов и прочих пань моих взрослых романов! Эти Оли и Лены, бедные, больные, некрасивые двоечницы, жили в общагах и бараках, попадали надолго в больницы, бродяжничали, спекулировали эротическими постерами.
Устав от одной – бросала и начинала следующую. Ерунда, конечно, но кое-чему меня эти несчастные двоечницы успели научить. Как не надо – я тогда уже поняла. Но и как надо – еще не знала.
Рано или поздно меня спросят – а где стали писателем? отвечу – сначала в Тельчье (для себя), потом во Львове (для других). Географию не выбирают. Даже подскажу место. В 1990-е в Тельчье белые и серые свежевыпеченные буханки с вкуснейшей корочкой отпускались прямо в пекарне местным жителям в долг, под запись в большую тетрадь. Хлеб тут пекли по старинке – мука, вода, дрожжи, огонь. Городские дачники расплачивались сразу, но это не означало, будто мы все были богатеи. В деревню с собой старались брать поменьше денег, питаясь тем, что привезли из города, что успело вырасти здесь. Несясь к пекарне по шереметьевской аллейке, мимо акаций и развалин грузовика, я со страхом думала – а хватит ли мне, если хлеб подорожал, это ж были годы галопирующей инфляции. Денег всегда давали в обрез, да и вид у меня был тоже явно не богатейский. Родители считали, что раз торчу все лето в сельской местности, ноых вещей на этот сезон можно не покупать. Выцветшие платья четвероюродных сестёр, красные штаны из секонд-хенда, бабушкина облезлая рубашка 70-х годов, к которой пришила пластиковый бантик, на дожди – мамины резиновые сапоги и вытянутый свитер. Пройтись по центральной улице в таком «колхозном» виде для меня казалось пыткой. Деревенские девчонки шли в пекарню в спортивных штанах «Пума», в топиках или в черных синтетических юбочках с черными изящными туфельками. Они смотрели на меня с презрением. Словно мы поменялись ролями; я – деревенская оборванка, они – счастливые горожанки в модных обновках. Сколько бесполезных криков с требованием привезти из Орла фиолетовые лосины и футболку «Найк» вынесло мое охрипшее горло! Возвращаясь из пекарни, оборачивалась на фиолетовый домик – туда приезжала из Мценска к бабушке Алёна Фомичёва. <все немногие тельченские знакомые были сильно младше да к тому же приходились мне дальней родней>. Не раз валявшиеся во Алёнином дворе старые куклы я «забирала» в свои рассказы. Признаться, болтать нам было особо не о чем – у Алёны было все здорово, у меня – отвратно. Наше общение походило на диалог инопланетян – я о серьезном, она – еще маленькая. 3 или 4 года разницы тогда считались пропастью, сейчас – ничего не значат. Рассказываю – житья нет, комнаты своей нет, в школе ад, дома преисподняя, друзей нет, мальчика нет; хоть ложись и помирай (излюбленное мое выражение). Алёна-русая коса слушает-слушает да и спрашивает – неужели тебе не покупают журнал комиксов «Микки Маус?» Я так и села. Действительно, не покупают. И «Спид-инфо» тоже. Сцены, от которых покраснели бы его штатные авторы, я вынуждена была придумывать сама.
