Kitabı oku: «Телега в конверте», sayfa 6
МИЛЛИОН ЗА УЛЫБКУ
Мы, дорогие товарищи, за улыбку. За добрую широкоформатную улыбку. Но не всегда. Не при всех обстоятельствах.
Возьмем, к примеру, стройку. Грохот. Трудовое кипение. И конечно, транспаранты. Например: «Боритесь за экономию!»
– Бороться – это хорошо. Экономия – прекрасно, а подведение осязательных результатов таковой еще прекраснее.
Подводят итоги с помпой. На сцене – акварельная кривая роста бережливости, красная скатерть, чинный президиум. И вот уже кто-то с особой молодцеватостью свойственной лишь дикторам «Пионерской зорьки», излагает:
– За отчетную неделю нами сэкономлено: гвоздей плотничных – двадцать!
Оживление.
– Мелких – сорок три.
Шумное оживление.
– Деловой древесины – пять сотых кубометра!
Аплодисменты.
– Вопросы есть?
Вопросов нет. Закончено собрание, закончен трудовой день. Строители бодро-весело идут по домам. Лишь один из них тяжело тащится, припадая на левую ногу. И отнюдь не по причине хромоты. Полкармана у него гвоздей мелких. Кроме того, за пазухой гвоздей плотничьих – тридцать. За плечом 0,05 деловой древесины, именуемой в обиходе доской. Доску он несет на весу и на виду. И ни один из шумно оживлявшихся или бурно аплодировавших не выражает гневного удивления. Более того – улыбаются почти поощрительно: вот-де человек хозяйственный – табурет соорудит, а может, и скворечник изладит. Молодец, уважает семью и пернатых.
Несет, скажем, такой семьянин на голове лист шифера. Несет не из дома на работу, а, разумеется, наоборот. И никто не пристает к нему с наводящими вопросами. Просто сами догадываются: вот, мол, человек предусмотрительный, бережливый, прикрылся на случай дождя или града. Град, оно явление стихийное и не подведомственное бюро прогнозов. А семьянин – человек боязливый. Пятьдесят раз приходится ему, покидая службу, брать на себя нелегкую ношу. Тяжело, но зато остается сухим.
Пример другой. Как-то заведующей складом, женщине хозяйственной и со вкусом, приходит мысль: а неплохо бы застелить кухонные полки обоями.
Не подумайте, однако, что мысль эта приводит женщину со вкусом в магазин «Хозтовары». Ни в коем случае. Зачем же понапрасну бить ноги, когда искомое тут же, под рукой? Взяла рулончик и понесла. И понесла открыто, вовсе не маскирую под чертеж.
Застелила хозяйственная женщина полки. Получилось красиво и гигиенично. А тут подоспела мысль, что обои в сочетание с клеем могут служить и по прямому назначению. Не торопясь, не суетясь, позаимствовала еще двадцать три рулона, ну и, конечно, бидон клея. Какие же обои держатся без клея? Даже смешно!
Чего только иной раз не заимствуют на родном производстве по мелочи! Гвозди – на стройках, бублики – в пекарнях, текстолитовые плиты (очень сподручно для домино!) – на заводах. Заимствуют даже…шпалы. Это не выдумка. Именно шпалы, смолистые железнодорожные шпалы. И волокут их весомо, грубо, зримо, подбадриваемые улыбками со стороны:
– Во дают. Сильны, бродяги, что твой медведь!
Единицы, конечно, волокут домой шпалы на дрова, не все ежедневно используют шифер вместо зонтика. Тем не менее «заимствования» на производстве кое у кого вошли чуть ли не в привычку. И привычка эта оправдывается большей частью так:
– Государство у нас богатое. Ну что ему, государству, станется, ежели я «усыновлю» какую-то досочку. Стройка, вон она какая большая, а доска – эвон какая маленькая!
Соразмерность масштабов вроде бы убеждает. И потому иногда мы даже не считаем зазорным спросить соседа:
– Боря, у тебя там на работе шурупы есть?
– Есть.
– Будь друг, принеси дюжину.
– Ну, какой разговор! Хоть две.
А разговор, между прочим, есть. Государство у нас действительно богатое. Стройки большие. А шурупы – маленькие. Но возьмем на минутку счеты. Скажем, в большом городе тысяча строек, в году 365 дней. Помножьте на стоимость дармовых шурупов, градоспасительного шифера и домашних шпал. И в ответе получите добрый миллион рублей. А миллион – не только цифра, а, скажем, квартал жилых домов.
Когда человек, пыхтя, как паровоз, тянет домой шпалу, это забавно. Когда идет под шифером, как пол зонтиком, – смешно. Но не дорого ли мы платим за такую улыбку?
НА СТРАЖЕ НАТУРАЛЬНОГО
Осмотрев воскресную телепередачу, работник живорыбной базы Луков ощутил предрасположенность к публичным рекомендациям по вопросам культурного просвещения. В итоге получилось письмо в редакцию, дающее толчок полезным мыслям.
«Из Дома культуры передавали концертное представление. В данный момент тогда, когда мы держим направление на коммунизм, я от своего имени скажу, что такая пошлятина не представляет собой ценности в багаже культурного просвещения. К примеру: был показан кусок оперы и отрывок «Адажио» из одного балета. Выбегают на сцену двое – он и она. Она от него убегает, он ловит, ухватывает. за талию, за голые ноги, поднимает ее над головой и делает с нею всевозможные выкрутасы. А потом. были несодержательные липси под так именуемый джаз-оркестр. К чему это?
Может, я плохо разбираюсь. В данных действиях, как в музыке, так и в танцах? Но я могу твердо заявить, что субботняя телепередача несравнимо была лучше. Там были показаны танцы народов Крайнего Севера, коллективный хор и перепляс. Вот такие концерты народу и нужны.
Я по-своему считаю, что на сцене должно передаваться натуральное. Не дуэль под музыку, а то, что могло где-то и с кем-то быть в действительности, и к тому же скромное и поучительное.
Я не могу, конечно, делать какой-то переворот в этом направлении. Но те, кто более компетентен.
Можно, конечно, посмеяться. Можно утешиться статистической истиной, что на каждую тысячу человек рождается один «не совсем того…»
Но Луков очень даже «того». Вдумайтесь, с какой дьявольской тонкостью защищает он позицию обывательской нетерпимости. И с каким знанием предмета!
Воинствующий обыватель, заметьте, никогда не выступает лично от себя. «Мы», «нам», «народ». Он не скажет: арфа – дрянь. Он протрет лик постным маслом и утробно вздохнет: эх, сколько загубили лесу и проволоки, потребных народному хозяйству, а звук слабый и не натуральный.
При возможности матерый обыватель с удовольствием бы изъял у Ленского дуэльный пистолет, а оркестровую яму приспособил под тир. Так ему сподручнее. Но возможность ограничена, и он письменно вопиет о крамольном ущемлении истинно народного со стороны треклятого «адажио» и бесстыжего липси.
Никакого ущемления, конечно, нет. Совсем наоборот. Стреляные критической солью былых лет, деятели искусства подчас без меры ублажают якобы незыблемые вкусы «простого зрителя».
Хоровые и танцевальные ансамбли неустанно пляшут и поют на всех праздничных концертах, во дворцах и клубах, на самодеятельной сцене и искусственном льду. Не исключено, что когда-нибудь поставят и водную плясовую феерию.
Есть, конечно, опасение, что-де потонут солистики в расписных сарафанах да и гармоника, мол, будет безгласно пускать пузыри. Но посильно же изобрести непромокаемую гармонь с клеенчатыми мехами. И потом в наших же возможностях организовать на представлении спасательную службу. Это заодно обеспечит дополнительное вовлечение зрителя в ОСВОД.
Но воинствующего обывателя не успокоишь даже плясовой феерией. Вот если бы узаконить неделимую монополию на перепляс, попридержав запретительным циркуляром все иное прочее, тогда другой коверкот. |
Обыватель размашисто отождествляет непривычное с плохим и потому предрасположен к «картофельным» бунтам» в искусстве. Обыватель привык к «Девушке с веслом» в районном парке, плакатному товарищу, простирающему руку вперед, и к штампкомедии «Девушка с гитарой». Всякое отклонение от привычного ставит его в огорчительный тупик.
Из года в год к женскому дню выпускали одну и ту же открытку: щекастенький карамельный бутуз преподносит приятной во всех отношениях маме жирную пятерку в табеле. Школьничек был сладенький и складненький. Пятерка четкая и заслуженная. Привыкли. И вдруг появился новый поздравительный вариант: изящная стилизованная вазочка. А в ней условный, не из гербария, цветок.
И бунт закипел. В редакцию пришла дюжина писем с требованием разжаловать дерзкого художника из сына трудового народа в эстетствующего сноба со всеми вытекающими отсюда оргвыводами.
Воинствующий обыватель любит только себя и уважает только свои вкусы. Он жаждет, чтобы все окрующее во всем ему соответствовало. Он самодовольно тщится «жить как деды» и в искусстве и в быту. Всякий инакомыслящий или инакоодетый вызывает в нем негодование на уровне кипения.
На одном из просмотров в Доме моделей предоставили слово зрителю. Зритель хвалил. Зритель восхищался. Но вот на эстраду пружинистым шагом циркового дрессировщика вышла женщина с щучьим лицом, затянутая в глухой жакет на вате.
– Стыдно и горько, – оказала она. – ‚ Мужчины стали одеваться в такое, что уже и непохожи на мужчин. А про женщин и говорить тошно. Заголяют коленки! Как же мы, вступая в светлое будущее, допускаем. Такую гадость?
Между прочим, к одежде можно относиться по-разному. Одни полагают, что одежда предназначена для красоты, а другие – для прикрытия срама. Один, покупая костюм, мнет его в ладони до треска так, словно собирается ходить в нем на медведя. Другой гонится за покроем и расцветкой.
И правильно. Не всем же ходить на медведя. Да и не хватит медведей на всех.
Хорошо, когда обывательская нетерпимость лишена возможности проявить административное рвение. Иначе щука в жакете обрядила бы девушек в паранджу, а мужчин – в яловые сапоги. Но бывает и нехорошо.
В одном небольшом городке инженер подписался на сатирический журнал. В один прекрасный день ему, отказали в доставке журнала на квартиру ввиду обнаружения на страницах такового голых ног. Разумеется, женских. Так как мужские ноги, особенно у кавалеристов, скромны и поучительны. Инженер-вольтерьянец вынужден был бегать на почту сам. Там его ждали с нетерпением и громогласно восклицали:
– А вот и любитель голых баб пришел!
В конце концов затравили беднягу. Заставили отказаться от подписки.
Не менее прытко упредил падение нравственности в одном селе директор средней школы. Под угрозой отстранения от работы он письменным приказом запретил учителям появляться на уроках в узких брюках.
«Пусть не совсем удобно ходить в брюках, где под каждой штаниной можно спрятать астраханский арбуз, – рассуждает воинствующий ханжа. – Пусть кое-кому до изнурения надоели карамельно-акварельные поздравления. Пусть «недозрелая» публика жалуется на переборы в смысле глубинных. частушек. и исконного пляса. Но сколько выигрывает зато в просветительном балансе натуральная идея скромности и поучительности!»
Любая, даже маленькая победа обывательской нетерпимости печалит и настораживает. Ее преступно не замечать в упор. Ведь обыватель всерьез полагает, что пребывание на стреме «натурального и поучительного» крепко споспешествует строительству коммунизма. Всерьез мнит коммунизм не как высшую ступень человеческого разума, таланта, творчества, а как усовершенствованный собес с поучительными постными лозунгами и списками запрещений-ограничений на обобществленных стенах.
Женщине, например, по мысли обывателя, уж непременно надлежит прибыть в светлое будущее в шахтерской робе и с брезентовым подсумком в равноправной руке.
Иной обыватель относится к коммунизму чисто потребительски: бесплатное питание от живота, дармовой проездной билет и ремонт обуви за спасибо. Ну и кругом, конечно, монастырская скромность и домостроевская поучительность, унаследованная испокон веков.
И тут мы вынуждены обывателя огорчить. Будут при коммунизме и джаз-оркестр, и короткие юбки, и даже «Адажио». И танцевать его будут не в охотничьих сапогах, на потребу ханжеской нетерпимости, а безыдейными голыми ногами. Безыдейными, потому как идеи должны быть в голове.
СУСЛИК В БРЮКАХ
Яков Ильич – человек непьющий, мнительный и склонный к удивительному толкованию событий и фактов.
Как-то он зашел ко мне с якорной цепью через плечо.
– Ну, как, одобряете? Трактором не порвешь!
– Медведя собираетесь держать или для колодца? – полюбопытствовал я.
– Шутки шутите, а в Кузьминках квартиру ограбили. Двое в маске, а один в накомарнике. Хозяину по шее – и общий привет!
– А, понимаю. Кольчугу хотите сшить? Или просто железный шарф на шею?
– Зачем кольчугу? – обиделся Яков Ильич. – Кольчугу – тяжело. Цепочку на дверь излажу.
– Цепочку?! А выдержит?
– В два ряда сложу.
– Да нет, я про дверь.
Яков Ильич хитро щурится, всем своим видом как бы давая понять: «Эх, простота, беспечность человеческая».
В такую минуту он страшно похож на обезьянку, припрятавшую за щекой банан. Ему и сладко и приятно сознавать свою мудрую запасливость.
Яков вешает свою цепь на дверь, и всякий раз, когда он открывает дверь, на лестнице слышен колодезный грохот. Жильцы нервно вздрагивают. В голове нет-нет да копошится пасмурная мыслишка. Трое уже поставили дополнительные замки.
Яков Ильич никогда не бывает спокоен. Он вечно боится, что его в чем-то обожмут, причешут против шерстки или обведут вокруг пальца. И Яков – начеку. Он всегда следит за жизнью, как за носильщиком, которому доверил чемодан.
Однажды Яков Ильич ни с того ни с сего завез 5 мешков картошки. Шатаясь, как на палубе, сам затащил их на шестой этаж, после чего вызвал «неотложку».
– Что с вами, Яков Ильич? – спросил я, одалживая ему валидол. – Зачем такая закупка?
– Водка, – отрывисто бросил он. – В магазине польская водка!
– Ну и что? Хотя бы и коньяк?
– Как это «что»? – прищурился Яков Ильич. – Значит, своей не хватает. А водка – не коньяк, из чего ее, родимую, гонят? Ведь не из лесного клопа. Выходит, картошки скоро не будет…
Через месяц на шестом этаже устоялся такой запах, что туда страшились забегать даже бездомные кошки. В лиловых сумерках зимнего рассвета Яков Ильич по ведру начал вытаскивать свои запасы во двор.
После картофельной «панамы» Яков Ильич несколько приостыл, но вскоре его суматошный ум встревожила новая идея.
– Деньги пора с книжки снимать, – сказал он мне при встрече. – А то художественная лотерея. Уж больно волнительно7
– Что же, резонно, – подбодрил я, выиграете, к примеру, «Сирень цветет», и будет у вас на стене неувядаемая весна. Дело хорошее.
– Чего уж хорошего, ежели картинки в ход пошли. Видать, с деньгой у казны туго…
– Вот так здрасте! Картины-то, чудак, куплены, а не выиграны у художников в «очко».
– Все равно нам «Сирень» ни к чему. Запасусь-ка я лучше «Примой» года на три, а то с ней перебой… Вдруг – и совсем… А?
– Дерзайте, – сказал я, – заодно сэкономите на нафталине: табачная труха, она вполне заменяет.
На другой день мне впервые не удалось взять «Приму» ни в одном из ближайших киосков. Пришлось зайти к Якову Ильичу.
– Ну, что я говорил, – подмигнул Яков Ильич, с гордостью указывая на сигаретные бурты у себя в чулане.
– Суслик вы, Яков Ильич! Натуральный суслик в брюках, – сказал я. – Тащите в нору сослепу все подряд.
– Запас карман не тянет, – сощурился Яков Ильич, и на его лице снова прорезалась улыбка провидца.
Переезд Якова Ильича на новую квартиру чем-то напоминал ликвидацию бакалейной лавки после наводнения. В кузове грузовика высились сморщенные куски мыла, сыпались пачки сигарет, покрытые рыжими потеками. Сверху громоздился мешок соли, которого хватило бы всем ночным сторожам на весь фруктовый сезон.
Долгое время я не видел «суслика в брюках», но на днях встретил его на Сретенке. Он стоял у нового, только что открытого магазина «Лесная быль» и что-то вдумчиво прикидывал на пальцах.
– Как вам это нравится? – шепнул он, косясь на вывеску цвета майской поляны.
– Прекрасно, – сказал я, – шашлык из медвежатины – мечта безоружного горожанина. А тут и лось, и фазан, и дикий заяц!
– М-да, бочку бы где раздобыть, – с шальным блеском в глазах откликнулся Яков.
– Диких зайцев солить?
– Да нет, что-нибудь подомашнее, – озабоченно сказал он, – видать плохи мясные дела, коли до косолапого добрались…
– Ну, знаете ли, – сказал я, – тогда доставайте сразу три бочки.
– Это зачем же? – насторожился Яков Ильич.
– Видите ли, в магазинах появился морской гребешок и морская капуста. Значит, кочанной скоро не предвидится, да и куриные гребешки исчезнут вместе с теми, кто их носит?
– Понятно, – сказал Яков Ильич, судорожно заглатывая слюну.
– Более того, по секрету! С пластмассовыми гребешками станетт туго и даже с расческами…
– Ну-у! Вот спасибо, – пожал мне руку Яков Ильич, – побегу возьму пару штук про запас.
И он помчался вскачь в «Галантерею», вытирая на ходу вспотевшую, гладкую, как колено, лысину…
