Kitabı oku: «Телега в конверте», sayfa 5
ПАПЕНЬКИН КАКТУС
Делать выводы о будущности ребенка, исходя из его ранних наклонностей, все равно что верить посулам морской свинки на базаре. И не спорьте! Всякое бывает.
Жил на свете мальчик Вова. Вова имел склонность к изобретательству. Особенно ловко он изобретал всяческие предлоги, дабы покататься на папиной персональной «Волге». Забавные детские аргументы вызывали у мамы громкое восхищение, а у папы немой восторг.
Еще более изобретательно добывал мальчик Вова денежки на карманные расходы. Он закрывал бабушку на ключик и не выпускал, пока побежденная сторона не выплачивала контрибуцию. Заурядный ребенок до эдакого не додумается.
Склонность к изобретательству не притупилась у мальчика и в отрочестве. Однажды он протянул проволоку поперек лестницы и стал проверять, как действует закон земного притяжения.
Опыт был прерван в тот момент, когда очередной жертвой эксперимента стала школьная учительница. Милиционер взял естествоиспытателя за руку и повел на собеседование.
Но не успел работник детской комнаты объяснить мальчику Вове, что такое хорошо и что такое плохо, как к отделению подкатил лимузин председателя горисполкома Федота Андреевича Беркутова. Папа клокотал, как гейзер: как так посмели попридержать любознательного мальчика?!
Он пропесочил одного дядю в синем, дал нагоняй другому, а Вову отвез домой и накормил клубникой. Оно, конечно, лучше устроить сынку сечение. Но это, как известно, непедогогично. И потом, в березовой каше меньше витаминов, чем в клубнике.
Сообразительный мальчик уяснил, что дяди в погонах – нечто вроде бабушки: хоть и ворчат, но боятся папу.
Ну, хорошо, – сказал папа, – тогда помирим в рабочем порядке.
И «помирили» при полном несогласии и огорчении потерпевшего.
А Вове тогда в ту пору стукнуло шестнадцать. Он уже мыслил силлогизмами. И Вова сделал умозаключение: милиционеры куда занятнее хворой бабушки. Зародились у него и кое-какие другие мыслишки относительно своего персонального статуса. При поступлении в институт сочинение (разумеется, «домашнее») написал за него любимый папа.
Папе, разумеется, поставили пятерку. Вову, конечно, приняли в институт. И не только приняли, но и носились с ним четыре года как с писаной торбой. Никто не подвергал обсуждению волнительные фрагменты из его кипучей жизни. А фрагменты изобиловали.
Будучи студентом второго курса, доблестный Вова уложил наповал гардеробщика в ресторане и попутно закатил затрещину сержанту милиции.
Дело замяли в «рабочем порядке».
Затем Вова организовал кулачные прения в городском саду. На место происшествия прибежали милиционеры и стали Вову урезонивать. Вова выслушал, но не осознал. Более того, по окончании лекции он вкатил меж глаз красноречивому старшине, после чего был препровожден в отделение. А там, как на грех, Вове подвернулся персональный пенсионер и убежденный общественник Ручейков. Он тоже принялся за увещевания, но тотчас утратил два зуба и ясность речи.
Опечаленный Ручейков завернул зубы в платочек и ушел, бормоча невнятные угрозы.
Дежурный по отделению позвонил папе и доложил обстановку. Папа только крякнул и бросил в трубку:
– Немедля отпустить!
Милиционеры сникли и Вову отпустили.
Утром начались осложнения. Поскольку Ручейников – пенсионер, помирить его с Вовой «в рабочем порядке» не представлялось возможным. Убежденный общественник ходил по городу, сложив платок луковицей, и гремел им, как погремушкой. Ходил, ходил и вдруг… положил зубы на полку. А про обиду забыл. Вернее, запамятовал, обремененный заботами по переезду на новую квартиру, нежданно-негаданно предоставленную горсоветом.
Ручейников успокоился. Вовин папа – тоже: ребенок, перебесится, станет ангелом.
А Вова и впрямь на время уличные баталии прекратил! Но опять-таки не потому, что осознал, а потому, что женился. На первых порах жена отличным образом утоляла его жажду к мордобитию. Но в конце концов она пожаловалась в институт. Директор приуныл и потребовал от Вовы… расписку в моральной стойкости. Тот немного покобенился, но написал: «Постараюсь обеспечить семейный уют и побоев, по возможности, не применять».
Институтское начальство просветлело: Вова перековался. В знак поощрения Вову назначили распорядителем на выпускном вечере.
Вова не гордый. Он согласился. А во время танцев захотел продемонстрировать виртуозные па. Он схватил за руку упиравшуюся партнершу и насильно поволок ее на середину зала. Преподавательница литературы сделала Вове замечание в том смысле, что нельзя, мол, тащить девушку, словно моток колючей проволоки из траншеи.
Тогда Вова, не говоря преподавательнице худого слова, подошел и распорядился действием: одним ударом поверг ее в беспамятство.
Позвонили в милицию. В институт срочно прибыли три товарища в сапогах во главе с бравым капитаном.
– Где хулиган? Уж мы его…
Директор института мрачно покачал пальцем на Вову. Милиционеры повернули сапоги на 180 градусов и бросились в отступление.
Преподавательница мириться в рабочем порядке не согласилась. Состоялся суд.
Судья крутился, словно на еловых шишках. Во-первых, Беркутов-младший известен всему городу как дебошир. Во-вторых, он исключен из комсомола.
Но вот в-третьих… В-третьих, папа подсудимого два как выдвинут на должность заместителя председателя облисполкома!
И чаша весов правосудия стыдливо склонилась под тяжестью служебного веса папы. Вову Беркутова приговорили к году лишения свободы… условно.
Федот Андреевич демонстративно негодовал. Но на душе у него скребли кошки. Он думал о том, как выпустил из молочной бутылки маленького злого духа и выходил его до размеров выставочного борова. Загнать его обратно в бутылку невозможно, отказаться – стыдно. Приходится защищать напролом, оберегая свой авторитет. Вова уяснил это распрекрасным образом. Уяснила и милиция. По случаю благополучного завершения суда Вова организовал попоище с битьем стекол и гостей. Соседи позвонили в милицию. И там началась паника:
– Стекла бьет? Так у себя же бьет…
– Кричат «помогите»? Так, может, выпивки многовато: осилить не могут…
Умудренные горьким опытом, работники милиции отказались выехать на место пиршества. Но хулить их за это нельзя. Ибо хватать Вову за воротник – все равно, что ловить дикобраза в зоопарке: исколешься, заставят отпустить, да еще крепко попадет.
И Вова резвился до упаду. Наконец он упал: бросил жену, работу и подался в шаромыжники. Опухший, красноносый, поросший запойной щетиной, слонялся он по берегу реки от баржи к барже в поисках денежной халтурки.
Увы, Федоту Андреевичу легче заварить кофе в собственных ладонях, чем понять, что именно он повинен в печальном финише мальчика Вовы. Но есть еще и другие папы и мамы, ответственные вообще, и за поведение детей в частности. Вот им-то и хочется напомнить:
Будьте бдительны!
Не доверяйтесь одним только детским склонностям.
Налегайте больше на воспитание. Склонности – дело преходящее. Упрямый разоритель птичьих гнезд может стать директором инкубатора. Драчун и забияка – врачом-общественником. А победитель детской литвикторины – погибнуть при взрыве самогонного аппарата, оставив в наследство лишь подписку о невыезде из Конотопа.
И еще. Не забывайте, что при чересчур оранжерейном климате невинный росток может вымахать в такой здоровенный кактус, о который вы сами можете потом пребольно уколоться!
БРОНЕБОЙНАЯ КЛЮКА
Уважаемым хочет быть даже шкаф. Человек – тем более. А уважают человека, ой, не всегда. И не потому, что нет достойных и заслуживающих. А потому, что по сей день существует, к сожалению, хамство. Хамство живучее и кусачее, как поседевший на пиретруме старый боевой клоп.
Хамство просыпается рано. Раньше грибников и дворников. Еще далеко до рассвета, а проводницы скорого поезда начинают молотить в двери купе, как в бубен:
– Подъем!
Но почему, собственно говоря, подъем? До Москвы еще три с половиной часа езды! Пассажир улегся далеко за полночь. Наконец, он хочет досмотреть свой черно-белый полнометражный сон. Но проводница уверенно тянет из-под него теплый, словно июльский асфальт, матрац. Нет, она не подозревает мирного пассажира в хищных намерениях на ходу сбагрить через окно матрасик бедному родственнику во Владимире. Просто им, проводникам, удобно изъять постельные принадлежности загодя, с тем чтобы с приходом поезда тотчас устремиться в ГУМ за тюлем или за безразмерными носками.
А непроспавшиеся командированные между тем тоскливо бродят взад-вперед, освещая полутемные коридоры воспаленным блеском печальных глаз.
Весь день для них безнадежно поломан. Они уже не смогут энергично охватывать, увязывать, проталкивать или просто работать. До обеда они вынуждены будут отсыпаться в номере или вестибюле гостиницы.
Расхищены сотни рабочих часов. Зато проводникам удобно.
Расчетливые хамы очень любят персональные удобства за чужой счет, за счет неудобств ближнего. В полупустом ресторане, например, вам никогда не дозволят присесть у окошечка. За облюбованным вами столиком всего один клиент, но у него уже приняли заказ. За другим столом то же самое. И вас начинаю гонять от Дуси к Мусе, от Муси к Марусе. Гоняют так, что в воздухе отчетливо слышится щелканье бича, совсем не способствующее пищеварению. Зато официантом удобно.
Но вот вы овладели наконец стулом, скажем в кафе с ласковым названием «Дружба». Уют. Модерн. Крахмальные скатерти слепят и скрипят, словно снег.
Хорошо! Официантка подходит через какие-то двадцать минут. Отлично!
– Будем обедать, – уверенно говорит она.
– Чудесно!!! – восклицаете вы, потирая ладонями.
– Ха! – говорит она. – Разлетелся. Мы, то есть я и Дуся, будем сейчас обедать…
Вы открываете рот, как на приеме у стоматолога, а ладони распадаются подрубленными лепестками.
А официантка уходит, презрительно покачивая кружевной короной. Уходит, оставив без помощи человека, истекающего желудочным соком. Так ей удобнее.
Попробуйте взбунтоваться и встать на защиту ваших потребительских прав. Весь персонал хором обвинит вас в подрыве демократии и оглушит энциклопедической истиной:
– Ишь, выискался! Теперь господ нет! Лакеев нет! Все равны. Для чего мы свергли царя и прогнали господина Рябушинского?
А прогнали, между прочим, и для того, чтобы человеческие отношения строились на взаимном товарищеском уважении.
Лакеев у нас действительно нет. «Челаэк» стал Человеком. Так и относиться к ближнему надо, стало быть, по-человечески.
Кстати, лакейство и хамство – две стороны одной медали, отчеканенной на самодержавном монетном дворе. Умение облизать глазами рябушинских и выказать свое подчеркнуто хамское презрение к «протчему» люду всегда отличало породистого лакея. Рябушинских, повторяем, нет. Но неблагородную отрыжку дремучего лакейства еще можно кое-где наблюдать. В пальмовых предбанниках столичных бань стоят белохалатные Добрыни Никитичи с шарикоподшипниковыми глазами. Об эти стальные глаза разбиваются всякие надежды скромного служащего усесться своими пятнадцатирублевыми штанами на свободное место.
– Нельзя! Занято! – ревет Добрыня.
И скромный служащий стыдливо мечется по предбаннику, прижимая к оскорбленному сердцу газетный сверточек.
Но вот входит дядя в тройке индпошива с баулом из кожи нильского владыки дыки. И какая же чудная ьтрансформация проистекает с Добрыней! Шарикоподшипники превращаются в инжир, источающий натуральный сок.
Выпятив губы дудочкой, Добрыня любовно сдувает пылинку с многообещающего клиента и ведет его на место словно невесту с приданым.
Приданое в данном случае выражается в чаевом двугривенном, но честному служащему отвешивается при этом хамской неприязни на полновесный рубль.
С тупым меркантильным хамством бороться, в общем-то, не так уж хитро. Можно, к примеру, просто перевести Добрыню из предбанника в парилку, где равенство классов предстает во всей своей наготе. Но как победить рафинированное хамство? Хамство по убеждению?
Корреспонденту одной газеты довелось как-то имел предметную беседу с заведующим облсобеса.
По ходу беседы в двери робко заглядывали просители.
– Вам что?! – вскидывал голову зав.– Вы что не ви-ди-те?.
Он говорил «вы». Но говорил с такой интонацией, что по телу пробегали мурашки калибром с божью коровку. «Вы» в его устах обозначало «пшел вон».
Корреспондента меж тем он величал на «ты».
– Ну как устроился? Ты, брат, дока!
Но это «ты» звучало, как «вашество».
А почему, собственно «ты»? – полюбопытствовал газетчик.
– Ну как же! – ответил он. – Мы же с тобой делаем общее дело…
С посетителями, видимо, он общих дел не имел…
Как видите, хамство ветвисто, многомордно и наличествует не только в сфере бытового обслуживания. Просто в области сервиса хамство выпирает всеми ребрами.
Взять хотя бы гостиницы. Почти в каждой их них чувствуешь себя беспаспортным бродягой, коего из милости пустили обогреться.
А в одной крупной многозеркальной гостинице я даже столкнулся с живым шлагбаумом. У лифта прогуливался крутощекий швейцар, вооруженный дубовой клюкой. Клюка автоматически поднималась перед грудью каждого посетителя
– Ты-ку-да-к-ко-му-ва-чем?! – залпом рявкал цербер в ливрее.
Мы полагаем, что найдется читатель, который может возразить:
– Э, позвольте, но при чем тут хамство? Все это, так сказать, от недостаточности культурного уровня.
Но почему же столь акробатически подпрыгивает порой «культурный уровень» нашего сервиса, если в вагоне, гостинице или ресторане появляется иностранный турист? Из-под него не тянут матрац, не гоняют от Дуси к Мусе, да и цербер в ливрее стыдливо прячет клюку подальше. Прячет, но, заметьте, не бросает: пригодится для какого-нибудь инженера из Кинешмы…
Ошибочно предполагать, что хамы дьявольски дипломатично чувствуют и понимают законы гостеприимства. Просто они боятся крупных неприятностей. Ежели хам выступит перед жителем, скажем, Монако, в своем привычном амплуа, то хаму крепко попадет. А за хамство к жителю Кинешмы, в худшем случае, лениво пожурят. Хам, он не без понятия. Службу знает. Более того – отлично знает, что человек требует уважения. Уважения куда большего, чем деревянный шкаф.
ЖЕВАНЫЕ БУСЫ
Петр Пигвинов модно пострижен, отлично одет и обладает экстерьером метрдотеля, обслуживающего зал для интуристов. Эти качества прекрасно дополняют диплом о высшем образовании, егерская шляпка, опоясанная гардинным шнуром и членский билет Общества любителей комнатно-декоративных собак. Все это, вместе взятое, дает ему основание считать себя интеллигентом, а главное – современным человеком.
Удержать за собой подобную репутацию для него вопрос жизни.
– Я человек ищущий, – говорит Пигвинов.
И можете поверить: он не кривит душой. Он ищет постоянно, изобретательно и неустанно. В любом магазине от антикварного до «Синтетики» Пигвинова знают в лицо. Пигвинов – гость частый, гость обязательный. Он мягко ложится на прилавок своим дивным экстерьером и по-суфлерски шепчет:
– Ну, что у вас новенького? Импортного?
Пигвинов не лежебока. Он настойчиво ищет все, что может украсить быт современного человека.
Как современный человек, Петр Пигвинов обожает технику. Не успеет еще умолкнуть лязг ножниц, открывающих выставку до мелочи быто-устроенных стран, как Пигвинов уже в главном зале и застенчиво набивает портфель глянцевитыми проспектами.
Иностранных языков он не знает, да и русским-то владеет преимущественно с толковым словарем.
Но проспекты модно, проспекты современно, особенно, ежели разложить их веером на журнальном столике интеллигентного человека.
Из главного зала Пигвинов, не глядя на станки, счетные машины и прочие достижения человеческой мысли, устремляется. в туалет. Представители быто-устроенных стран имеют обыкновение держать там великолепные оранжевые рулончики, пригодные для изготовления современных салфеток…
Стеснительно усыновив пару рулончиков, Пигвинов с мультипликационной скоростью носится по залу в поисках дополнительных сувениров. Он трижды запускает руку в лоток с иноземным «ландрином» и прихватывает дюжину картонных стаканчиков, испещренных латинским шрифтом. Потом силами чудовищной восточной лести (выраженной на пальцах) он выпрашивает у гида фирменную бадейку из-под автола.
Домой Пигвинов нетерпеливо мчит на такси. И долго еще в его глазах сохраняется эдакое суматошное блуждание, свойственное конокрадам.
Дома он с гордостью расставляет трофеи на столе, а жена восхищенно полощет ладошками воздух.
Мадам Пигвинова – тоже интеллигентная современная женщина. У нее такие длинные ноги (а коротконогая женщина не может быть современной) и низкий прокуренный голос, что Пигвинов с трудом сдерживает беспочвенную ревность. А ревновать нельзя – это очень несовременно.
Трудно, очень трудно быть современным. Надо быть всегда начеку и с корабельной зоркостью следить за модой.
Сегодня в моде низкие голоса и низкая мебель. И Пигвинова срочно вынуждена курить, а Пигвинов – подпиливать ножки кресел.
Современный человек живет ярко. Приходится вызывать маляра-умельца и красить стены комнат в разный цвет: красный, желтый, лиловый и серый. Но не успеет маляр-умелец наложить последний мазок, как в кругах, тяготеющих к современности, проносится новый слух:
– Пестрота уже не модна.
– А что модно?
– Чернильная оспа.
– Оспа?!
– Ну да, есть один такой славный мальчик из Строгановского. Он, значит, наклеивает обои вниз лицом, а потом художественно обрабатывает чернилами из пульверизатора. Очень, очень современно! Я сама видела у Средневалдайских.
Пигвинов мчит к Средневалдайским, дабы узнать, был ли мальчик. Мальчик был, ибо, судя по внешнему виду, комната Средневалдайских выдержала нашествие чернильных клопов.
Пигвинов не хочет прослыть ретроградом. Он тоже бежит за художественным мальчиком.
Жена не сидит сложа руки. Она мечется по Москве в поисках адреса знаменитой Изольды Гарольдовны.
У Изольды Гарольдовны лучшие в Москве зубы. Самые модные. Самые современные. Как она штампует ими жеваный картон! Какие модные неповторимые оттиски! Остается только просушить, раскрасить, посадить на нитку, и получаются самые современные…бусы. Нет, у Изольды Гарольдовны просто золотые зубы.
Завистливые интриганки не дают Пигвиновой адреса. Она в истерическом отчаянии. Тогда Пигвинов берется за дело сам. Сам жует обложку «Философского словаря». Сам сушит. Сам красит маникюрной кисточкой.
Мода требует жертв. Пигвинов терпеть не может лыжи. Но спорт – это модно. И по воскресеньям Пигвиновы в толстых, почти корзинной вязки, свитерах и двухцветных ботинках отправляются на модные горы. Кататься Пигвиновы и не умеют и не хотят. Они деловито прилаживают мастерские финские лыжи, а потом долго стоят на месте, раздвинув руки так, будто намерены обхватить домну.
На лыжню современному человеку и не обязательно. Главное быть в отличной спортивной форме – от шапочки до подметок.
Та же мысль руководит Пигвиновым и на курорте. На морской берег он является как живая реклама «Курортторга». При нем ласты, подводное ружье, копье, фотокамера, транзистор и теннисная ракетка. Со стороны кажется, что человек пришел охотиться на акулу. Вот сейчас он подманит ее звуками твиста, ринется в пучину, стрельнет, кольнет, вытащит добычу ракеткой (вместо подсачника) и тут же сфотографирует жену верхом на акуле.
Ничего этакого, однако, не происходит. Изредка он прошлепает ластами на мелководье, с присядом окунется и снова – к транзистору.
Транзистор не умолкает ни на минуту. И это особенно укрепляет за Пигвиновым репутацию интеллигентного человека, так как практически не дает возможности с ним заговорить. А сказать ему нечего.
Словесно Пигвинов общается только с кругами, тяготеющими к «современности». По субботам у него собираются «свои» люди и ведут модные разговоры о международных и внутренних проблемах.
Проблемы международные:
– Познакомился на выставке с гидом, – говорит гость. – Я ему авторучку, а он мне – значок… Как вам нравится эта дружба народов! А еще культурные люди.
Проблемы внутренние:
– Средневалдайские – удивительно культтурные люди. Подумайте только – ужинают при свечах!
Пигвинов мертвеет от страшного удара. Черт, прозевал! И делает в книжке пометку – «подсвечники».
Бедный Пигвинов! Он и не подозревает, что если вся интеллигентность сводится к свечам, то культурную революцию на дому можно решить простым коротким замыканием…
