Kitabı oku: «Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I», sayfa 3
Раздумья и сомнения
Разумеется, он начал активно завершать свои дела и готовиться к долгожданному возвращению домой. Смущала только именно «неожиданность» приказа.
Жорж не мог знать об истинной причине этого экстренного вызова – необходимости его личного присутствия для консультаций З. В. Ершовой. Ведь он абсолютно ничего не знал о советском атомном проекте и не догадывался о значении для него тех сведений, которые он передал два года назад.
Поэтому, размышляя о причинах вызова в Москву и планируя в связи с этим свои действия, Жорж, конечно же, анализировал риски, связанные со своей личной безопасностью.
Он понимал, что ему нужно быть бдительным по отношению к сталинской действительности. Чего можно было ждать от НКВД, он знал по собственному опыту жизни в СССР в 1932–1940 годах. Но что творило в стране сегодняшнее (1948 год) МГБ СССР, ему, конечно, не сообщали по тем каналам связи, которыми он был связан с новой родиной.
Однако он не был в абсолютном неведении. Нью-Йорк – это крупнейший информационный центр. Не знаю, насколько доступной в Нью-Йорке в это время была газета «Правда», и мог ли нелегал Коваль рисковать, приобретая или читая её в какой-то крупной библиотеке. Да и немного можно было извлечь из «Правды» даже обладая навыком чтения «между строк».
А вот книгу невозвращенца Виктора Кравченко «I Chose Freedom» («Я выбрал свободу»), изданную массовым тиражом в 1946 году в США и ставшую бестселлером,71 он, я думаю, всё-таки читал. Её можно было «безопасно» приобрести в любом книжном магазине.
Правда, читать её Жорж должен был так же, как мы в брежневские времена читали самиздат – тайно! Ведь опытный к тому времени конспиратор Коваль прекрасно понимал, что ни американцы, ни «наши» не должны были и догадываться, что он читает подобную литературу.
А в ней, среди прочего, прочёл Жорж и рассказ о том, что в начале войны
«в одной Москве в первые шесть месяцев были расстреляны тысячи людей. Одного слова страха сомнения или страха отчаяния было часто достаточно, чтобы предстать перед военным трибуналом. Тысячи шпионов подслушивали и подсматривали в очередях за керосином, на базарах, в магазинах, театрах, вагонах трамваев, железнодорожных станциях за выражениями отчаяния, сомнения или критики. Каждый домовой комитет сообщал о своих жильцах, каждый служащий о своих начальниках. Дошло до того, что люди боялись сказать, что они голодны, чтобы не быть обвиненными в сомнении относительно мудрости Сталина».72
Читая такое, Жорж понимал, что «в очередях за керосином» наверняка стояла и его Мила, а в «Колхозе имени XVIII партсъезда» живут, согласно нынешней советской идеологической классификации, «безродные космополиты» – его отец, мать и старший брат. И у него невольно закрадывались опасения по поводу внезапного вызова и возможной его связи с судьбами и жены, и стариков-родителей, и старшего брата.
«Масла в огонь» подливали и впечатления от только что вышедшего на американские экраны фильма «The Iron Curtain»,73 снятого по мотивам воспоминаний С. Гузенко о причинах своего бегства.
Гузенко в то время был самой яркой фигурой «атомного шпионажа» Советского Союза в глазах американской общественности. Конечно же, Жорж видел этот фильм. Но если «простой зритель», прежде всего, следил за перипетиями детективного сюжета, Жорж, которому «кухня» работы атомного разведчика была досконально известна из собственного опыта и потому «киношные страсти» вызывали только снисходительную «внутреннюю улыбку» (никому, впрочем, не видную ☺), гораздо внимательнее приглядывался к «второстепенным деталям» сюжета, оставшимся от статьи С. Гузенко74 после работы официального автора сценария Милтона Кримса.
Гузенко был «свой, грушник», приехал в Канаду в 1943 году, был шифровальщиком и потому знал о реалиях тогдашней (в 1945 г.) «грушной жизни» в СССР очень хорошо. И Жорж пытался выловить зёрна «эмоциональной истины» из клюквенного киселя сценария Кримса (Рациональную информацию он извлёк из оригинальной публикации Гузенко).
Его внимание могли привлечь явно печальная история майора Семёна Кулина, к сожалению, исковерканная сценаристом до карикатуры («Кулин вспоминает о своем отце-революционере, который выживает за счет конформизма»75), отношение жён Кулина и Гузенко к работе мужей, шантаж судьбой родственников самого Гузенко при попытке «группы захвата» вернуть его в посольство в первый день после бегства, арест в СССР всех героев фильма, вернувшихся в СССР после успеха побега Гузенко.
Конечно, всё это было только эмоциональным сырьём, но, всё-таки, давало пищу для размышлений о последствиях возвращения в СССР.
К тому же, Жорж вряд ли знал что-то определённое о масштабах националистических фобий и опыте этнических репрессий в СССР во время войны. Официальная американская пропаганда поддерживала пропаганду своего советского союзника:
«…в Америке, я слышал поразительную глупость – которой верили даже интеллигентные американцы – что в России, якобы, была «пятая колонна», и потому-то кровавые чистки мудро искореняли всех «изменников». Я читал этот очевидный абсурд в странной, полуграмотной книге бывшего посланника Джозефа Дэвиса, в легкомысленных писаниях других, которые считались экспертами в этом вопросе, несмотря на глубокое невежество в отношении природы сталинского режима и сталинской политики».76
Но о самом факте массовых депортаций в Советском Союзе немцев, финнов, и других национальных групп он, после прочтения книги Кравченко, не знать не мог:
«Советские граждане немецкого происхождения, хотя бы и в очень отдаленных поколениях, были арестованы почти до последнего человека. Все население республики немцев Поволжья, почти полмиллиона человек, было выселено из района, где оно проживало почти от времен Екатерины Великой и рассеяно по Сибири и Дальнему Востоку. Затем пришла очередь поляков, балтийцев и многих других национальностей, которых не беспокоили до войны. Изоляторы и лагеря принудительного труда были набиты новыми миллионами».77
Что скрывалось за упоминанием «многих других национальностей, которых не беспокоили до войны»? Насколько опасно было быть евреем в это время в СССР, Жорж, конечно, не знал, но именно поэтому рассматривал такую опасность как серьёзную и думал о том, как её избежать.
Единственным живым примером для него был пример интернирования японцев в США.
«Президент Франклин Рузвельт санкционировал интернирование, подписав 19 февраля 1942 года Чрезвычайный указ № 9066, который разрешал военным властям определить «зоны выселения» и перемещать из них любых лиц. В результате, все граждане японского происхождения были насильственно выселены с тихоокеанского побережья, в том числе из Аляски а также Калифорнии и большей части Орегона и Вашингтона в лагеря для интернированных. В 1944 году Верховный суд США подтвердил конституционность интернирования, аргументировав это тем, что ограничение гражданских прав расовой группы допустимо, если того «требует общественная необходимость». В январе 1945 года законы о выселении были отменены».78
В ходе этой акции насильственному перемещению было подвергнуто около 120 тысяч японцев, из которых 62 % имели американское гражданство!79 Если такое произошло в США на глазах Жоржа, то какую картину могло рисовать его воображение о возможном «переселении евреев» в сталинском Советском Союзе?80
Поэтому, как мне думается, после «всемирной вспышки антисемитизма», полыхнувшей вслед за провозглашением Израиля, он решает подстраховаться и оттягивает завершение своих дел до тех пор, пока не получит личных писем и от жены, и из колхоза.
Преодоление сомнений, и снова – «Гуд бай, Америка!»
Анализ переписки матери и жены Ж. А. Коваля летом и осенью 1948 года подтверждает эту версию.
Сохранилось письмо Этель Шенитской, матери Жоржа Абрамовича, к Л. А. Ивановой (Миле) от 12 сентября 1948 года. Рукопись, написанная старательным детским почерком «внучки-секретаря» (дочки Шаи), пятиклассницы Гиты Коваль.
«Семейный секретарь» был нужен Этель, поскольку она не писала по-русски. Родным языком для неё был идиш, а «в быту» говорила и на русском, и на английском. И вот что она диктовала Гите:
«Пока за это время81 я получила два письма – одно от Жоржа и одно от Петрова.82 Жорж пишет несколько слов, что он здоров и он мечтает скоро увидеться, он просит, чтоб я ему ответила.
Сколько времени письмо шло я не знаю, потому что число не написано. Петров пишет, что он думает, что Жорж к празднику будет в Москве».83
К этому есть приписка «секретаря» Этель – Гиты Коваль:
«Тётя Мила, мы получили письмо от дяди Жоржа, он пишет, что мы скоро увидимся».
Это значит, что письма от Жоржа и даже от «Петрова» читались и обсуждались открыто. Конечно, вполне возможно, что в присутствии детей с купюрами (писал-то Жорж по-английски). Но то, что Жорж был разведчиком, ни для кого из старших членов семьи секрета не представляло.
То, что Жорж, будучи на нелегальном положении, писал отдельно матери – факт примечательный. Это косвенно подтверждает версию о том, что всё семейство Ковалей тем или иным образом было причастно к его работе в разведке.
В данном случае удивительно только, что он просил мать ответить на это письмо.
Это очень важная деталь! Значит, он хочет, чтобы до его возвращения состоялась, по крайней мере, ещё одна встреча со связником-курьером из Москвы, который привезёт ему ответ матери.
Фактически, он ждёт встречи с представителем Центра для проверки выполнения условий «выхода из игры» агента Дельмара и утверждения окончательного плана возвращения…84
В связи с этим обращают на себя внимание показание миссис Гарднер, квартирной хозяйки, у которой он жил летом 1948 года, о двух визитах к Жоржу некоего седовласого господина с приятными манерами.
Вот что зафиксировали агенты ФБР о таинственном посетителе Жоржа летом 1948 года в своём отчёте о беседах 10 и 14 июня 1954 года с миссис Гарднер в рамках расследования «дела Жоржа». Цитата, достойная пера Конан Дойля в рассказе об очередном деле Шерлока Холмса:
«В тот период, когда он <Жорж – Ю. Л.> жил здесь, он учился. Держал себя замкнуто, уходил редко и имел только одного посетителя, который приезжал, чтобы увидеться с ним. Это был коренастый седоволосый мужчина с короткой бородой, около шестидесяти лет, ростом около 5 футов и 7 дюймов <~ 170 см>, с иностранным (казалось, французским) акцентом, чисто одетый и с приятными манерами. Он навещал Коваля приблизительно два раза и был единственным его посетителем, которого знала миссис Гарднер».85
Всего несколько слов – «держал себя замкнуто…», «уходил редко…», но как ясно они отражают напряжение Жоржа в этот период! Он ждал решающих слов о положении дома.
Значит, уверенности в необходимости скорого возвращения у Жоржа не было. Но из самого факта получения матерью этого письма следует, что незадолго до отъезда из Америки у него была встреча с курьером из Москвы, на которой он и передал письма жене и родителям.
Содержание писем однозначно свидетельствует – возвращение Жоржа было не просто санкционировано руководством, но его торопили с возвращением и старались поскорее согласовать конкретный план этой операции.
Насколько «незадолго» до возвращения возник и обсуждался этот план, судить трудно, но, вероятно, за несколько месяцев до начала его осуществления в октябре – курьер уже не позже, чем в середине лета был в Москве и передал письмо с известием о возможном скором возвращении жене Жоржа.
Настойчивость Центра в вопросе о скорейшем возвращении Дельмара важно подчеркнуть вот почему.
Бытует мнение, что Жорж Абрамович вернулся из «командировки» поспешно и даже без согласования с руководством. И обсуждают такую версию отъезда Коваля из Америки люди не случайные. Вот отрывок из моей беседы с Г. М. Семёновым, работавшим с Жоржем Абрамовичем с 1960 года:
«Ю.Л.: …В феврале 1964 года Жоржа Абрамовича принимают в партию. А вернулся он в 1948. Почему, как Вы думаете, между этими датами такой большой интервал?
Г.М.С.: Это сложный вопрос… Мы тут толковали об этом с некоторыми ветеранами… И сложилось впечатление, что вернулся он в 1948 году без согласия своего тогдашнего начальства, что и породило долгосрочные проблемы и сложности его обустройства здесь…»86
Письмо Жоржа к отцу и матери в колхоз с просьбой дать ответ на него «залежалось» в Москве. Вероятно, потому, что проходило изучение как в ГРУ, так и в МГБ, которые искали в нём «тайный смысл», поскольку Жорж явно затягивал возвращение этой своей просьбой ответа от матери.
И нужно было решить, идти ли «на поводу» у Дельмара, организуя ещё одну командировку курьера в США для доставки ему материнского письма, или какими-то другими методами понудить Жоржа к скорейшему возвращению.
К тому же стоит напомнить, что в это время кроме ГРУ и МГБ, в «игре» участвовало ещё одно ведомство – КИ при Совете Министров СССР. Более того, именно КИ и руководил обеими разведками и окончательные решения принимались там.
Трудно сказать, насколько вопрос о возвращении Дельмара был достоин обсуждения на столь высоком уровне, но мы пока почти ничего не знаем о «дипломатическом аспекте» работы Жоржа, а именно дипломаты стали играть определяющую роль в работе КИ – вскоре он вообще перешёл в административное подчинение МИДа.87
Столь сложная система отношений в руководстве разведкой порождала путаницу в оперативных вопросах (мы видели это на примере Нью-Йоркской резидентуры ПГУ НКГБ по вопросу о тайниках и ядах в Генеральном Консульстве в Нью-Йорке88).
Поэтому и уровень обсуждения вопроса о возвращении Жоржа, и мотивации этого обсуждения нам неизвестны, но итог ясен – ещё один курьер всё-таки отправился за океан с тетрадочным листком, на котором пятиклассница Гита писала под диктовку бабушки Этель письмо дяде Жоржу. Вероятно, в нём Гита с удовольствием сообщала, что и бабушка, и дедушка, и папа, и мама, и она, и её сестрёнка Гала, и вообще все «деревенские» будут рады встрече с ним.
Пока же в высоких кабинетах шли дебаты о форме реакции на «возможный демарш» Жоржа,89 Людмила Александровна успела получить ответ от Этель на свое письмо родителям Жоржа о его возможном возвращении.
И случилось это до того, как в колхоз пришло, наконец, письмо от самого Жоржа с тем же известием. В ответе Этель говорилось:
«Здравствуй, дорогая дочка Мила! Долго, долго ждали мы от тебя писем. Твоё письмо было неожиданным. Две радости принесло это письмо, которое мы от тебя получили. Первая радость это <то>, что я получила от тебя письмо, а вторая радость то, что должен приехать мой любимый сын Жорж. Мила, я тебя прошу написать, что писал Жорж, когда он должен приехать домой и в каком месяце. Я сама от Жоржа давно, давно ничего не слышала, ещё с марта месяца 1947 г. Я от Петрова тоже давно ничего не слышала».90
Ссылка на последнее письмо от марта 1947 г. означает, что, по крайней мере, до марта 1947 г. Жорж вёл активную работу и её результаты передавал в Москву по каналам самой надёжной связи – через связника-курьера.
Это означает также, что уже год с лишним у него не было связи с родными, и потому опасения по поводу их судьбы к лету 1948 года были вполне обоснованы. И «Петров» должен был понимать мотивы беспокойства Дельмара и его настойчивое желание получить письмо из колхоза.
В приписке к этому письму Гита сообщает, что она только «перешла в пятый класс», а в сентябрьском письме она уже сетует на то, что тяжело ходить в пятый класс. Значит, письмо из Москвы от Л. А. Ивановой было получено в июле – августе 1948 г., а встреча Жоржа со связником произошла не позднее начала лета 1948 г.
Вероятно, на этой встрече и обсуждался первоначальный план возвращения Жоржа. План был согласован, курьер уехал (а, скорее, уплыл) в Европу, а Жорж остался и готовился выполнять этот план. Выполнять его он мог в двух вариантах – если будет письмо из дома, и если его не будет…
Поэтому он и не написал домой в начале лета, что скоро вернётся, а только о том, что он «мечтает скоро увидеться». А уж Гита могла трактовать услышанное от бабушки по-своему, так, как хотелось ребёнку – утвердительно. Да и обещание «Петрова» тоже не абсолютно – он ведь только «думает, что Жорж к празднику будет в Москве», а как там получится на самом деле, дескать, будет видно. Но всё «сложилось».
Очень ярко, в стиле Хемингуэя, описывает миссис Гарднер, отъезд Жоржа.
«Он встал утром в день отъезда, собрал чемодан и ушёл, заявив, что отправляется в Европу».91
Жорж спешил в порт, где его ждала «Америка», третье – и последнее! – судно, на котором он отправился в трансокеаническое плавание и навсегда покинул ту страну, которая была для него «мать-и-мачехой», и которая так и не поняла, что он не предал её своей работой на новую родину, а спас от клейма ядерного Люцифера.
07.06. Пароход «Америка» уходит из Нью-Йорка.92
Пароход «Америка» покинул порт Нью-Йорка 6 октября 1948 года,93 и «к празднику»94 Жорж действительно был в Москве.
А в это время в Москве…
Пока шла вся эта переписка с Центром, Жорж читал в местных газетах об образовании государства Израиль и стремительном признании его Советским Союзом, о разразившейся войне за независимость и помощи, которую СССР оказывал израильтянам.
Казалось бы, он должен был радоваться за свой древнейший народ, но его чутьё разведчика, питаемое не тайным чтением советских газет с их призывами бороться против «космополитизма» и «низкопоклонства перед упадочной буржуазной культурой», а простым анализом американской прессы, уделявшей политике Советского Союза достаточно внимания, подсказывало ему – «Something is rotten in the state of Denmark…».95
И не только «по еврейскому вопросу». Чего стоило одно известие о том, что 24 июня 1948 года СССР начал блокаду Западного Берлина, перекрыв все наземные и речные пути в город. Снабжение города осуществлялось всем необходимым по воздушному мосту, который организовали США и Великобритания.
Так что, «глядя со стороны», Жорж имел более адекватное понимание проблем, стоявших «там-и-сейчас» в СССР.
А в Москве далеко не все евреи понимали, как трактует понятие космополитизма Сталин и как им следует вести себя по отношению к Израилю. Многие наивно полагали, что признание Израиля – это долгожданная индульгенция еврейству и проявление великодушия советской власти: если тебе не нравится то, как у нас решаются национальные проблемы, если ты настолько равнодушен к родным берёзкам, что готов их променять на синайские пески и болота Палестины, собирай чемодан и езжай на свою «историческую родину». Выбор за тобой.96
Но очень скоро жизнь «вправила мозги» таким наивным идеалистам.
«В июне 1948 года Голда Меерсон была назначена первым послом Израиля в СССР и 3 сентября прибыла в Москву. Занимала этот пост до марта 1949 года… В период пребывания Голды Меерсон на посту Посла Израиля в Москве были закрыты Еврейский Антифашистский комитет, газета «Эйникайт», издательство «Дер Эмес», арестованы крупнейшие деятели еврейской культуры, их книги изъяты из библиотек».97
Наиболее известные события, связанные с пребыванием Голды Меир в Москве, практически до дней совпали с возвращением Жоржа в Москву в октябре 1948 года.
Вот как описывает их известный историк Жорес Медведев.
«Поскольку ЕАК в 1946–1947 годах стал постепенно защищать, прежде всего, интересы евреев, стремившихся к культурной автономии, а не к ассимиляции, то конфликт этого комитета с политической властью стал неизбежен. Появление в Москве посольства Израиля и Голды Меир, как первого израильского дипломата, ускорило конец ЕАК. 4 октября 1948 года Голда Меир с группой израильских дипломатов приехала в еврейскую синагогу в Москве по случаю празднования еврейского Нового года. Ее возле синагоги приветствовала огромная демонстрация евреев, насчитывавшая по некоторым подсчетам около 10 тысяч человек, а по заявлениям самой Голды Меир – до 50 тысяч человек. Через неделю, 13 октября 1948 года, Голда Меир снова посетила московскую синагогу по случаю еврейского праздника Йом Киппур, и массовая еврейская демонстрация снова повторилась. В большинстве репортажей об этих демонстрациях, появившихся в западной прессе, они представлялись как «стихийные». В Израиле и в сионистских организациях США и других стран эту неожиданную солидарность московских евреев с государством Израиль воспринимали как желание еврейского народа к массовой эмиграции из стран своего временного проживания».98
07.07. Голда Меир (в центре кадра в круге) 4 октября 1948 г. в Москве.99
Ж. Медведев попытался разобраться в причинах этих событий. Мне кажется, что его анализ убедителен. Приведу обширную цитату из его книги «Сталин и еврейская проблема. Новый анализ», где он пишет:
«В августе состоялась погромная сессия сельхозакадемии (ВАСХНИЛ) против генетики и псевдоученый, и шарлатан Трофим Лысенко получил монополию во всех областях биологии и сельскохозяйственной науки. Тысячи ученых и преподавателей увольнялись по всей стране. В Москве эти увольнения и исключения проводились особенно широко и распространялись не только на профессоров и преподавателей, но и на аспирантов и студентов. Производились и аресты, пока немногочисленные, но все ожидали худшего. Настроение интеллигенции было мрачное и напуганное. Можно поэтому задать простой вопрос: была ли в этих условиях возможна стихийная и массовая демонстрация десятков тысяч евреев возле синагоги и по случаю посещения ее Голдой Меир? Пока никто не предложил рационального объяснения этик двум демонстрациям. Особенно странной выглядит вторая демонстрация 13 октября, так как после 5 октября 1948 года в стране был неофициальный траур по случаю гибели более ста тысяч человек от землетрясения в Ашхабаде. Столица Туркмении была полностью разрушена…
Не дал убедительного объяснения этим демонстрациям и Г. В. Костырченко, автор недавнего, наиболее обстоятельного исследования антисемитизма в СССР. По его мнению, празднование еврейского Нового года «вылилось во внушительную демонстрацию еврейского национального единства», а праздник 13 октября был стихийным проявлением религиозности.
«В тот день главный раввин С. М. Шлифер так прочувствованно произнес молитву «На следующий год – в Иерусалиме», что вызвал прилив бурного энтузиазма у молящихся. Эта сакральная фраза, превратившись в своеобразный лозунг, была подхвачена огромной толпой, которая, дождавшись у синагоги окончания службы, двинулась вслед за Меир и сопровождавшими ее израильскими дипломатами, решившими пройтись пешком до резиденции в гостинице "Метрополь"». [80]100
Об этой многотысячной демонстрации евреев через весь центр Москвы, впереди которой шли Голда Меир и группа иностранных дипломатов, в советских газетах не было никаких сообщений. Иностранная пресса, особенно пресса Израиля, была полна сенсационными репортажами. Московские еврейские демонстрации вызвали ликование в сионистских кругах в США. В Москве в советское время ни до октября 1948 года, ни после никаких стихийных демонстраций по любому поводу больше не было. Интересно отметить, что московские службы правопорядка, и прежде всего милиция, отсутствовали в районе манифестаций. Министерство внутренних дел СССР, которое отправляло Сталину рапорты о всех основных неожиданных событиях, независимо от того, работал ли он в Кремле или отдыхал на юге, 5 октября 1948 года не посылало ему никаких рапортов. Предыдущий рапорт Сталину касался задержания В. А. Витковского, который пытался в Новороссийске «подняться по якорной цепи на уругвайский пароход». [81]101.
С 6 октября Сталину шли ежедневные рапорты об усилиях МВД СССР по ликвидации последствий землетрясения в Ашхабаде. О демонстрации в Москве 13 октября, 1948 года МВД СССР Сталину также не рапортовало. Молотов, как министр иностранных дел СССР, получал от МВД рапорты другого типа (а также копии рапортов Сталину), касавшиеся неожиданностей, имевших какое-то отношение к МИДу. 2 октября 1948 года МВД СССР направило Молотову рапорт «О нападении вооруженной банды на конвой охраны треста № 5 в Синьдзяне», а затем, уже 13 октября, о переходе границы солдатом турецкой армии. О демонстрации евреев в Москве и о необычном поведении посла Израиля Голды Меир Молотов никаких рапортов не получал [82]102. Наибольшее число рапортов МВД получал в 1948 году Берия, так как именно он был ответственным в Политбюро за работу Министерства внутренних дел СССР. Каждый день в октябре 1948 года на стол Берии ложилось от трех до семи рапортов, иногда о тривиальных делах вроде обеспечения какого-либо гулаговского предприятия лесоматериалами, также производившимися в Гулаге, иногда о неожиданных событиях, требующих расследования, например о взрыве на газопроводе Дашава – Киев. Но о демонстрациях в Москве по случаю посещения Голдой Меир еврейской синагоги Берии никто не рапортовал [83]103. Из этого непонятного молчания и прессы, и московской милиции по поводу событий в Москве, которые обратили на себя внимание основных западных газет, можно сделать бесспорный вывод о том, что ни для Сталина, ни для Молотова, ни для Берии массовые еврейские демонстрации в Москве, выражавшие солидарность с Израилем и его послом, не были неожиданными. Это, в свою очередь, говорит о том, что эти демонстрации были, по-видимому, организованы самими властям. Для Сталина, а возможно и для МГБ, решивших ликвидировать ЕАК и арестовать активистов этой уже ненужной еврейской организации, был необходим какой-то убедительный повод для такой расправы. Демонстрации в Москве 4 и 13 октября обеспечили этот повод. ЕАК не участвовал в организации этих демонстраций. По заключению Г. В. Костырченко, тщательно изучавшего все архивы ЕАК и свидетельства членов его руководства, верхушка ЕАК и в частности его новый председатель Фефер понимали, что за демонстрациями в Москве последуют серьезные кары. «Этого нам никогда не простят», – так формулировал Фефер возможную реакцию властей [84]104. Но и Фефер, несмотря на свой партийный и агентурный опыт, очевидно, не догадывался, что эти совершенно необычные для советской действительности манифестации были спровоцированы самими властями.
Еврейский антифашистский комитет был формально распущен 20 ноября 1948 года».105
Разумеется, приведённые выше примеры – только небольшая часть того айсберга фактов, который сегодня описан историками, и совсем уж ничтожная доля действительных событий 1948 года, связанных с кампанией «борьбы с космополитизмом».
Какую же цель (помимо разного рода «аппаратных разборок») преследовало советское руководство, осуществляя эту кампанию»? Вот мнение известного российского историка и писателя А. В. Голубева:
«В первые послевоенные годы советское руководство активно пыталось свести к минимуму последствия знакомства многих советских людей с повседневной жизнью Запада (отсюда – идеологические кампании конца 40-х – начала 50-х годов, в том числе «борьба с космополитизмом»)».106
Солидарен с ним и мой компетентный источник:
«… в войну, как это ни парадоксально, люди, особенно офицерский состав, почувствовали себя свободными людьми, от которых многое зависит. Кроме того, миллионы советских людей увидели пусть и разрушенную, но другую жизнь, которая заметно отличалась от того, что они видели дома. Т. е. здесь был примерно тот же эффект, что в 1812 г., только по масштабам и силе, во много раз больше. Иосиф Виссарионович просто не стал дожидаться появления декабристов, и нанес упреждающий удар. Поскольку этот удар можно было наносить только в условиях нового витка военной истерии, то она и была запущена. Евреи, как интермедиаторы, должны были быть зачищены, что и было сделано».107
С этой точки зрения в «огосударствлении» антисемитизма не было ничего личного, и был он не проявлением чувств, а только одним из инструментов государственной политики, исторически необходимым для сохранения существовавшего тогда общественного строя.
Но как должен был воспринять всё это только что вернувшийся из США, а потому хорошо знакомый с «повседневной жизнью на Западе», активный разведчик-нелегал «еврейской национальности» американского происхождения с почти 10-летним опытом ежедневного анализа окружающей социальной среды?
Человек из тех советских людей, кто «своим кровным родством с древнейшим народом гордился и радостную открытость трагическому нашему миру, несгибаемый романтизм носил в крови»?
К тому же, «информацию к размышлению» имевший не только от родных и близких, не только из кратких наблюдений московской жизни, но и из реалий общения – от официальных до «разговоров в курилке» – со своими коллегами по ГРУ на Знаменке.
Кстати, о его наблюдениях московской жизни. Можно представить себе, как реагировали «простые москвичи», знавшие из газет и политинформаций о злонамеренном коварстве «американских сионистов», на случайный разговор с Жоржем где-то на улице, в очереди к магазинному прилавку, к врачу в поликлинике, в трамвае, метро, на трибуне футбольного стадиона и т. п., на его чудовищный акцент и ошибки в разговорной речи! Не удивлюсь, если где-то в архивах МВД окажутся письменные «сигналы» о таких контактах.
Сам Жорж ощущал эту реакцию весьма остро. Это видно из такого его замечания в письме к жене почти через год после своего возвращения:
«Ты бесконечно права на счет изучения русского языка. Берусь! Одна просьба: приедешь – помоги. Главное – беспощадное разоблачение моих ошибок в письме и в разговоре, не терпеть ошибок и все!».108
Остро воспринимала ситуацию и его Мила. Много лет спустя она рассказывала В. И. Коваль о том, как она боялась за Жоржа:
«Тогда тебя, если ты еврей, могли просто остановить на улице и то ли гадость сказать, то ли вообще избить…»109
А как, по законам психологической рефлексии, он должен был восприниматься руководством и коллегами ГРУ? Жорж был уже опытным конспиратором, но и в ГРУ работали не дилетанты. То, что творилось в душе Дельмара, для профессионалов ГРУ не могло быть секретом.
История с письмом матери – чем бы она ни являлась «на самом деле», и как бы Жорж ни объяснял её руководству ГРУ по возвращении, не могла не вызвать и в ГРУ, и в МГБ и в КИ подозрения о том, что Жорж… не то, чтобы планировал, но, по крайней мере, колебался – возвращаться ли ему в СССР или, подобно Кравченко, остаться и «выбрать свободу»? Возникновение этих подозрений было неизбежным при любой «политической погоде», однако в конце 1948 – начале 1949 года они были особенно опасны для Жоржа.
Дело в том, что подозрения в наличии у Жоржа «невозвращенческих настроений» совпали с проходившем в Париже судом, на котором невозвращенец Кравченко обвинил в диффамации редактируемую Луи Арагоном французскую прокоммунистическую газету «Les Lettres français» и выиграл процесс!
