Kitabı oku: «Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том II. Книга I», sayfa 4
Сегодня информация об этом процессе общедоступна:
«Продолжительный судебный процесс, проходивший в 1949 году в Париже, был назван «процессом столетия» из-за своего масштаба. На процессе давали показания сотни свидетелей: со стороны Кравченко выступали свидетели, пережившие советские лагеря, а со стороны коммунистов такие знаменитости, как настоятель Кентерберийского собора, Фредерик Жолио-Кюри и Жан-Поль Сартр. Чтобы опорочить Кравченко, советские власти даже привезли во Францию его жену и сослуживцев, чтобы они дали показания против него. Однако Кравченко выиграл этот процесс благодаря показаниям многочисленных свидетелей из числа беженцев из СССР, представлявших все слои населения (включая вдову репрессированного немецкого коммуниста Гейнца Неймана Маргариту Бубер-Нейман, выданную советской стороной гестапо в 1940 году).
Дело Кравченко началось слушанием 24 января 1949 г. Предполагалось, что оно продлится 9 дней. Оно закончилось 22 марта, после 25-го заседания. Приговор был вынесен через 10 дней.110
Существует мнение, что сам процесс нанёс ещё больший урон советской пропаганде, чем собственно книга Кравченко».111
Но тогда, в начале 1949 года, о процессе Кравченко знали только в высших эшелонах власти и, конечно, разведки. Процесс затягивался и, несмотря на серьёзные усилия со стороны НКВД, протекал неблагоприятно для советского руководства, что вызывало раздражение Берии.
07.08. В. Кравченко на суде в Париже, 1949 г.112
И, в связи с этим, выявляется одна «тонкая паутинка» в ветвлении альтерверса Жоржа. В ней подозрения о наличии у Дельмара «невозвращенческих настроений» получили какие-то доказательства (скажем, более «сообразительным» и более подлым был кто-то особо «завистливый» – хоть бы «Яго из ГРУ»!) и это дало повод для предания Жоржа суду.
Дело, естественно, рассматривала военная прокуратура (Жорж Коваль был военным разведчиком!). В 1949 году она располагалась на Тверском бульваре, в бывшем особняке знаменитго винозаводчика П. П. Смирнова, сына П. А. Смирнова, основателя, как теперь говорят, бренда водки «смирновка». И слушалось в Романовском зале этого особняка, в котором и проводились все судебные заседания военной прокуратуры.
Ассоциация, которая породила у меня интерес к этой практически невесомой ворсинке альтерверса Жоржа, связана с тем, что в этом зале над дверью, связывающей Романовский зал с соседним Аванзалом, архитектор Федор Шехтель поместил белокаменный барельеф, изображающий «битву тощей собаки с тощим драконом»:
07.09. Барельеф в Романовском зале дома П. П. Смирнова.113
Как замечает историк Александр Можаев, «Мрачный и торжественный Романский зал с его химерами стал прекрасной декорацией для судебных заседаний».114 А в нашем случае эта «мрачная декоративность» была ещё и парадоксальной. Дело в том, что один из реставраторов Романовского зала архитектор Дмитрий Журавлёв предложил такую интерпретацию смысла этого барельефа:
«…дракон и собака – известный масонский символ противостояния мира реального и мистического, их битвы за человека».115
Как видим, обе – и страшная реальность тощей собаки, и ужасная мистика костлявого дракона – у Шехтеля представлены в крайней степени истощения: их противостояние длится со дня «сотворения мира» и победу одержать не может ни одна из сторон.
В случае суда над Жоржем в этом ветвлении его альтерверса парадокс заключается в том, что, как было показано в предыдущей главе, во время начала своей работы в 1940 году в Нью-Йорке он жил в доме, принадлежавшем общине, тесно связанной с масонами. И тамошние символы были гораздо оптимистичнее – циркуль и наугольник. Получается, что в Америке масонство покровительствовало Жоржу, а в Москве покровительствовало его гонителям.
Конечно, такая ассоциативная связь есть не что иное, как моя «эвереттическая спекуляция». У читателя другой «мировоззренческой ориентации» возникнут другие ассоциации о связи дома П. П. Смирнова с биографией Жоржа и промелькнут иные волокна его альтерверса.
Например, ворсинка, в которой студент Коваль в 1934–1936 гг. любуется великолепным протяжённым фасадом этого особняка (уже тогда занятого Военной прокуратурой), пробегая мимо него со своей Милой на сеанс в кино или на спектакль театра ВЦСПС А. Д. Дикого в расположенное в «шаговой доступности» от Менделеевки (для молодых-то ног ☺…) здание кинотеатра «Колизей» на Чистопрудном бульваре. При этом его совершенно не интересует то, чем занимаются люди в здании с таким красивым фасадом.
Но ни парижский процесс (ни, тем более, какой-то суд над «предателем Ковалем» в рассмотренном волоконце альтерверса) не были самой большой «головной болью» Лаврентия Павловича в начале 1949 года. Гораздо больше его волновало то, что срывались сроки готовности первой атомной бомбы. Атомная тематика была для него главной в это время. Среди потока документов, которые ежедневно ложились на его стол, именно «атомные» он читал с особым вниманием.
Тому были серьёзные основания. Дело в том, что именно в начале 1949 года международное положение обострилось настолько, что опасность случайного военного конфликта в Европе, мгновенно перерастающего в Третью мировую войну, стала вполне реальной. А Третья мировая – это атомная война…
Краткое описание эволюции состояния международных отношений в нашей ветви альтерверса, приведшей их к 1949 году на грань новой войны, сводится к следующему.
Совместная Победа во Второй мировой войне породила международную эйфорию:
07.10. Почтовая марка СССР 1943 г.116
Но эта эйфория быстро остывала. В 1946 году, после предвыборной речи Сталина 9 февраля и фултонской речи Черчилля 5 марта она уже практически испарилась, и международные отношения перешли в состояние «остывающего мира». А после Лондонского совещания Англии, Франции, США и стран Бенилюкса117 23 февраля – 6 марта 1948 года, фактически заложившего основы создания ФРГ, и, последовавшего в ответ на её решения демонстративного выхода СССР из Союзнического Контрольного совета118 20 марта 1948 года, они уже вполне адекватно описываются термином «холодная война».
А на войне как на войне…
«В период между 31 марта и 10 апреля 1948 года СССР потребовал, чтобы все поезда, идущие в Берлин из западных зон, подвергались досмотру. Впоследствии, 12 июня, из-за ремонтных работ было прекращено дорожное сообщение с Западным Берлином, затем 21 июня прекратилось речное сообщение, и 24 июня – по «техническим причинам» – железнодорожное сообщение».119
Началась транспортная блокада Западного Берлина. Запад ответил организацией «воздушного моста». Началась финансовая война – Запад ввёл свою «оккупационную валюту», Советский Союз – свою. Берлин выживал за счёт воздушных поставок и невероятно расцветшего «чёрного рынка» – никакой границы между Западным и Восточным Берлином не было, а Восточный Берлин снабжался Советской военной администрацией Германии.
При этом, как свидетельствуют современные исторические исследования,
«важной чертой этого острейшего международного кризиса холодной войны было нежелание ни одной из сторон "сделать первый выстрел", развязать крупномасштабный военный конфликт».120
Но объективно судьба 2,5 миллионов жителей Западного Берлина, всей Германии, да и мира в Европе «висела на волоске» – любой случайный инцидент мог его оборвать. И оборвать с «атомным грохотом» – других средств нейтрализовать военное превосходство СССР в Европе просто не было.
Это хорошо понимали и в Белом Доме, и в Кремле. Обстановку в Москве в момент пика кризиса и обстоятельства его разрешения хорошо передаёт описание одного очень близкого к нашему волокна альтерверса в романе «Тайный советник вождя»:
«В середине января 1949 года сложившееся положение обсуждалось членами Политбюро. Не на официальном заседании, а, как это все чаще случалось в связи с возрастом Сталина, в узком кругу товарищей, наиболее близких Иосифу Виссарионовичу и имевших прямое отношение к делу. В данном случае – к обстановке в Германии. Присутствовали: Молотов, Берия, Андреев, Шверник. Из военных – маршал Булганин. Заранее выяснено было мнение маршала Жукова, которого продолжали держать от греха подальше (от своевольных решительных действий) в глубинных военных округах, а также мнение главнокомандующего Группой советских войск в Германии маршала Соколовского. Георгий Константинович, как всегда, выразился определённо и настолько образно, что я не поленился записать его слова:
– Змея шипит, готова куснуть, чтобы припугнуть нас, но соображает: как же ей быть с ядом? Самой страшно – ядом не шутят… Голову гадине отрубим, которая в Европе, а хвост пусть дрыгается за океаном.
Соколовский высказал примерно такую же мысль, но более осторожно… Маршал Булганин, как обычно, собственного мнения не имел, готов был достойным образом выполнить любое распоряжение Верховного главнокомандующего Сталина. И вообще: никто из присутствовавших на том совещании-заседании, о котором идет речь, высказываться не торопился, понимая ответственность момента. За исключением Лаврентия Павловича Берии, который проявил особую активность… Говорил о том, насколько разрушительным и гибельным является ядерное оружие, какой ущерб, какие потери могут нанести нам десятки атомных бомб, имевшихся у американцев, причем каждая из них мощнее тех бомб, которыми разрушены были Хиросима и Нагасаки. Предлагал и даже просил не накалять обстановку хотя бы до конца текущего года. Он не связывал это напрямик с готовностью нашей атомной бомбы, об этом не принято было говорить, но все присутствовавшие понимали, что он имеет в виду…
На том январском совещании Иосиф Виссарионович молча слушал выступавших товарищей, не подвел итоги, не высказал своего мнения, оставил себе время подумать. А через несколько дней, 27 января, отвечая на вопросы представителей иностранной прессы, неожиданно для всех дал понять, что он может пойти на снятие ограничений вокруг Берлина на переговорах без предварительных условий. Американцы, англичане и французы сразу ухватились за такую возможность – ведь и на Западе далеко не все хотели новой разрушительной войны. К тому же гадали на кофейной гуще: есть ли у Советского Союза атомная бомба или ещё нет? Вдруг прогадаешь!
Начались изнурительные четырехсторонние переговоры, результатм которых явилось совместное коммюнике с нижеследующей фразой, которую можно считать ключевой: «Все ограничения, которые с 1 мая 1948 года были наложены советской стороной на торговлю, транспорт и сообщение между Берлином и западными оккупационными зонами, отменяются 12 мая 1949 года».121
Иными словами, Сталин отступил, не в последнюю очередь именно потому, что у него не было атомной бомбы. И это отступление резко подняло планку ответственности Берии за скорейшее её создание. Это должно было помочь сталинскому окружению преодолеть страх от американской атомной монополии. А о реальности «атомного страха» после Хиросимы и Нагасаки у многих членов советского руководства свидетельствует «хорошо информированный источник» – Г. И. Андрейчин, болгарский, американский и советский политический деятель, который во время войны работал в Совинформбюро.122 По словам Андрейчина,
«американская атомная бомба напугала кремлёвских вождей, поскольку она раскрыла относительную слабость Советского Союза, и осознав эту слабость, они стали такими агрессивными».123
Свидетельствовал он об этом американскому послу А. Гарриману ещё в октябре 1945 года в американском посольстве в Москве, несмотря на уверения Гарримана в безопасности разговора,124
«в умывальной комнате, прикрывая свой голос струящейся водопроводной водой».125
И ещё одно косвенное, но яркое свидетельство именно «атомного страха» – начавшийся сразу после Хиросимы блеф Молотова о том, что мы бомбы не боимся, потому что она у нас есть:
«…на лондонской встрече в сентябре 1945 г. стала ясна новая советская тактика. Молотов приехал на встречу в Лондоне, держа в уме бомбу. Вопрос об атомной энергии не стоял в официальной повестке, но Молотов сам поднял его во время приема на третий день конференции… В тот же вечер в посольстве Молотов предложил тост: «Выпьем за атомную бомбу! У нас она есть».126
Вот уже четыре года Министр иностранных дел постоянно блефует о наличии у СССР бомбы. Сталин поддерживает этот блеф. Понятно, что и Сталин, и Молотов тяготятся опасной ролью булгаковской Лапшённиковой
«со скошенными к носу от постоянного вранья глазами».127
А как долго предстоит им исполнять эту роль, зависело от результата работы «атомной команды Берии».
Всё это позволяет понять состояние Берии в начале 1949 года – осознанный страх ответственности за срыв сроков готовности советской атомной бомбы и иррациональный страх возможной неудачи её испытания.
И в этой обстановке, 4 марта 1949 года, на следующий день после заседания Совета Министров, на котором ему удалось временно отложить «разбор полётов» по вопросу о готовности «изделия РДС», Берия получил объёмистый материал из ГРУ.
Ознакомившись с ним, он понял, что этот материал мог оказаться той самой «охапкой соломки», которую следовало подстелить на место возможного «падения» при предстоявшим разборе «на самом верху» вопроса о задержке с испытанием бомбы…
Этот эпизод истории советского атомного проекта – отдельная тема нашего разбирательства переплетения ветвей альтерверса Жоржа Коваля, Лаврентия Берии и Игоря Курчатова, к подробному рассмотрению которого мы и переходим.
Глава 8. Отчёт о командировке
Подтекст формальности отчёта
Вернёмся в конец 1948 – начало 1949 года. Для Жоржа это было время работы над подробным отчётом о своей командировке. От того, как будет принят этот отчёт, зависела его дальнейшая судьба.
И очень важно понимать, какие цели ставил перед собой сам Жорж, составляя отчёт. Формально он должен был разрешить дилемму: постараться остаться в разведке или вернуться к «академической карьере»?
Но, судя по тому, как он оказался в ГРУ, и что случилось с ним в ходе работы в Америке, можно с уверенностью утверждать, что «весовые коэффициенты» в суперпозиции «кадровый разведчик – дипломированный учёный» различались на порядки в пользу учёного. Иными словами, такой дилеммы перед ним не было: «С войной покончили мы счёты – бери шинель, пошли домой…».128
Но атмосфера «борьбы с космополитизмом», которая окружала Жоржа в это время, конечно, оказывала на него своё воздействие. Он не хотел становиться кадровым разведчиком, но нужно было понять, где безопаснее строить научную карьеру – в каком-то гражданском институте или продолжить работу в качестве специалиста одного из «закрытых» научных учреждений. У него ведь, кроме диплома инженера-технолога МХТИ, был и диплом бакалавра по электротехнике CCNY.
Причём оба диплома с отличием! И ещё курс органической химии Колумбийского университета. И опыт работы на заводах Ок-Риджа и Дейтона.
Удивительно то, что фотокопия выписки об окончании CCNY хранится в ДСАЖАК. При «отчёте о командировке» Жорж не сдал её в архив ГРУ! Вероятно, наивно рассчитывал, что она может понадобиться ему при дальнейшем трудоустройстве.
Но, в любом случае, отчёт должен был быть составлен так, чтобы в руководстве поняли, каков профессиональный уровень и каков интеллектуальный потенциал «агента Дельмара» – Жоржа Абрамовича Коваля.
Отчёт был закончен в конце февраля 1949 года и представлен руководству ГРУ. После его рассмотрения признан настолько важным, что был представлен на ознакомление самому Л. П. Берии.
Судьба этого отчёта остаётся загадочной. Первый биограф Жоржа пишет о нём:
«… до сих пор ещё не удалось найти около 100 страниц отчётов, написанных Дельмаром об Ок-Ридже и лаборатории. Эти документы могут рассказать очень многое».129
Краткий отрывок отчёта приведён в книге воспоминаний генерал-лейтенанта П. А. Судоплатова.130 Это показывает, что ему удалось ознакомиться с документами, «не найденными» В. Лотой. Каким образом у опального генерала оказались эти документы?
На официальном сайте СВР опубликовано интервью с Л. В. Шебаршиным, бывшим руководителем советской внешней разведки, в котором он утверждает:
«книжка Судоплатова – хорошая, но она содержит много того, что может нанести ущерб нашей безопасности, – ее писали американские журналисты».131
Находка в семейном архиве
Но как эти документы попали к «американским журналистам»? Это стало понятным после одной находки в семейном архиве Жоржа Абрамовича. Подробности об истории этой находки и результатах её текстологического анализа содержатся в статье «Новые документы по истории советского атомного проекта из семейного архива Героя России Ж. А. Коваля».132 Изложенное ниже основано на этой публикации.
В январе 2014 г. Майя Геннадьевна Коваль, внучатая племянница Жоржа Абрамовича, при просмотре книг из его личной библиотеки обнаружила в изданной в США книге «Bombshell»133 два листа ксерокопий документов.
На книге есть дарственная надпись.
08.01. Титульный лист книги «Bombshell» с автографом Крамиша.134
Текст автографа на книге гласит:
Апрель 2003
Джордж,
Наша дружба ковалась во время войны, оставалась под спудом во время «холодной войны», а теперь возобновляется! В каком-то смысле это «замыкание круга» – возвращение к истокам – памятное и ценное!
С наилучшими пожеланиями,
[автограф А. Крамиша]135
Думаю, что выражение «замыкание круга» должно было вызвать у Жоржа Абрамовича образ из Екклезиаста: «возвращаться на круги своя».
Хотя, как указал переводчик текста А. Ю. Лебедев, в стандартном английском переводе Библии именно этого словосочетания в книге Екклезиаста нет (в английском переводе этот образ выражен так: «The wind blows to the south and goes around to the north; around and around goesthe wind, and on its circuits the wind returns»), но «высокий стиль» инскрипта и нередкие обращения его автора в переписке с Ковалем к историко-библейским атрибутам, могли породить такую коннотацию.
Это важно отметить, поскольку, как это будет показано в дальнейшем, к событиям, связанным с содержанием присланных документов, в течение его долгой жизни Жоржу Абрамовичу действительно приходилось возвращаться в критические для него периоды.
Автором этой надписи является Арнольд Крамиш – американский физик и историк атомных проектов США и СССР. Он был сослуживцем Коваля во время его срочной военной службы на атомном объекте в Ок-Ридже.
История возобновления отношений Крамиша и Коваля после более чем полувекового перерыва (1948–2000) будет подробно изложена в дальнейшем.
Факт авторства этой надписи подтверждается письмом Крамиша к Ковалю от 6 апреля 2003 г.:
«Я отправил тебе биографию Теодора Алвина Холла (Theodor Alvin Hall), с которым я работал в Лос-Аламосе. Он умер около трех лет назад в Кембридже, Великобритания, но до этого я приезжал навестить его и его жену. Очень интересная получилась беседа, в частности, по поводу его побуждений. Авторы этой книги, Джо Олбрайт (Joe Albright) и Марсия Канстелл (Marcia Kunstell), были очень скрупулезны в своих исследованиях и составлении текста, но я думаю, они ошибочно определили автора одного отчета. Я вложил две страницы этого отчета в книгу, и я думаю, тебе будет невероятно интересно!»136
По поводу авторства «одного отчёта» Олбрайт и Канстел на стр. 194–195 авторы пишут:
«… есть основания полагать, что в конце 1940-х гг. Холл передал Советам ряд секретных сведений, что существенно повлияло на гонку вооружений. В настоящее время известно, что той же зимой, когда состоялась встреча Холла [с советским агентом] в заснеженном Нью-Йорке, разведывательный отчет с изложением американских новшеств достиг Москвы, что позволило организовать массовое производство атомных бомб. Возможно, это всего лишь совпадение, но в докладе описан секретный процесс получения изотопов, который использовался в Хэнфорде, где, возможно, работали друзья Холла Анта и Аден. Доклад с пометкой «Совершенно секретно» был направлен Берии 1 марта 1949 г. Экспертиза документов, полученных авторами из архивов российского Министерства по атомной энергии, показывает, что в докладе описывается промышленный процесс производства полония-210, изотопа, который служит ключевым компонентом в инициаторном механизме ядерной бомбы»<перевод Ю. Л.>.137
Как видно из текста, авторство источника материалов отчета приписывается Т. Холлу. Важно и то, что документы были получены не из ГРУ, а в Министерстве по атомной энергии.
