Kitabı oku: «Исследование дома. Новая версия. Притчи, рассказы, эссе», sayfa 3

Адажио

В другое время, в другой стране… И люди рядом с тобой другие. Тени другие, запахи, голоса. Жёстче древесные ветви. И трава вдоль дорог прибита рыжей пылью, словно не подняться ей больше, не оправиться. Жест выверяешь, слово пробуешь на язык, перед тем, как… Умудрённость или бессилие?

Через восемь лет, отслужив в армии и помотавшись по Союзу, он вернулся в родной посёлок, устроился линейным монтёром районного узла связи. Ему нравилась эта работа. В кармане – простой инструмент: телефонная трубка, бокорезы, отвёртка. Работаешь один. Редко – в паре. «Пурговые» идут, «полевые». Ко всему – приличная премия. Весной, когда с крыш сойдёт снег, хорошо, присев в свободную минуту на нагретый шифер, смотреть, как плывут в изменчивом мареве тёмные верхушки оттаявших холмов. И бурая тундра кажется ближе.

Чердак – место, куда он с неизбежностью попадает после утренней разнарядки. Вот и сейчас он поднимается по лестнице, открывает чердачную дверь и, пригнув голову, ступает в полумрак. Есть особенная задумчивость в чердаках. Кажется, и часы по–другому здесь идут. Вороха ненужных вещей, которые всегда жалко выбросить. Солнечный луч пробьёт тёмный воздух, ляжет жёлтым пятном на шлак, хрустящий под ногой…

Когда телефонная линия восстановлена, он звонит на станцию дежурному технику, чтобы отметиться.

Сегодня смена Леточки Стебловой. Подсветив фонариком и найдя распределительную коробку, он достал из кармана трубку, зацепился «крокодилами», покрутил диск.

– Лета, сделай замер.

– Всё чисто, – откликнулась Лета. По Набережной заявка, Вергин звонил, жаловался.

– Ладно–понятно.

Лета, наверное, мусолит очередной детектив. Вспомнил, как он пришёл в первый день на станцию, и электромеханик Миша, нескладный и бесцеремонный, кивнул, обращаясь к Лете:

– Хозяйство у него, скажу я.. – Миша хохотнул. – В бане видел. – Сказал с намёком. Дескать, знаем всю подноготную. А Стеблова с любопытством посмотрела.

– Давай в магазин. Литр с тебя! – суетился весёлый Миша.

Значит, дядя Костя жив. Костя–кореец…

Он увидел старика сверху, поднимаясь на чердак по шаткой лестнице. Хотел окликнуть, расспросить о жизни, но что–то удержало. И он промолчал. Дядя Костя стоял на крыльце, не видел его. Тёмные, почти чёрные глаза ушли глубоко в лицо. И лицо в сетке морщин, словно грецкий орех, стало совсем маленьким. Редкий седой ёжик волос. И седая щетина на впалых щеках. Да и сам дядя Костя стал меньше, сгорбился. Больные ноги тяжело идут. Крутой тузлук, морская сырость и холод здоровья не прибавляют.

Он нашёл телефонный провод, идущий в квартиру Вергиных. Нашёл обрыв, привычно сделал скрутку.

Этот барак он хорошо знал, когда–то мальчишкой жил здесь. С южного торца барака проживала большая семья Шек. Справа – за стенкой – семья Ким. Коренастая Люда Ким летом носила застиранное голубое трико в обтяжку, закатанное до колен. Крепкие икры и карие стреляющие глаза… Ребята постарше много чего о ней рассказывали. Всё у Людмилы созрело и выпирало. И голова сама выкручивалась в её сторону, когда Люда шла мимо.

В первом поколении они были послевоенными корейскими эмигрантами. Проходя вечером по улице Заводской к рыбокомбинату, можно было увидеть молчаливых смуглых людей, сидящих на корточках у бараков, обитых чёрным толем. Они покуривали «Беломор», и огоньки папирос разгорались и тлели в сумерках.

Дядя Костя жил с другой стороны барака. На родине его звали Те. Здесь, на восточных берегах Камчатки, он стал Костей, выучил русский язык, женился и взял фамилию жены.

Дядя Костя был бондарем и делал хорошие бочки. Он стягивал гнутую янтарную доску обручами, вставлял крышку, приподнимал бочонок, прихлопывал жесткой ладонью и слушал, как тот отзывается. Всю русскую половину жизни дядя Костя проработал в бондарке. Обрусевший, как и многие местные корейцы. Говорили, что они едят собак. Только не очень в это верилось. Смешно было думать, как тихий Витя Шек поедает собаку. В школе он был круглым отличником.

Вспомнилась безнадёжная болезнь отца. И как дядя Костя отвернулся, вытирая слёзы, и молча заскорбел, узнав о смерти соседа.

Люду Ким видели в городе. Витя Шек выучился на учителя, преподавал в Тымлате литературу, а потом связал крепкую петлю, перекинул веревку через чердачную балку и повесился. Теперь в бараке живут другие. А дядя Костя тянет своё стариковское.

На сквозняке хлопнула чердачная дверь. И стало совсем темно. Он прислушался к этой новой темени и подумал, что в исходе прежних жильцов есть, наверное, свой скрытый смысл, своё предвестие. И этот оборванный телефонный провод, ведущий к дяде Косте…

В сердцевине тьмы он услышал скрипку. Замер и слушал почти на пределе слышимости. Когда–то он учился играть в поселковой музыкальной школе. Класс скрипки. И недоучился, бросил. Может быть, мелодия звучала в его памяти?

Стоял, онемевший, теряя чувство реальности; наконец, сдвинулся и пошёл на звук. Надо было что–то сделать, стряхнуть наваждение, убедиться, что с головой всё в порядке. Почему–то не стал зажигать фонарик. Шёл, натыкаясь и обходя печные трубы, а звук поющей скрипки становился не громче, но всё явственней и чище, что ли? Теперь скрипка пела где–то возле уха.

Он включил фонарик и увидел над головой трансформатор, выкрашенный зелёной краской. Это была радиолиния. Пластины трансформатора немного разошлись, сердечник сдвинулся, и в железных недрах проснулось адажио Альбинони. Это редко, но случается.

Он почувствовал разочарование. Хотелось думать, что скрипка поёт только для него. Но ведь так, в сущности, и было. Разве не к тебе одному обращен одинокий голос, когда кто–то уходит?

Потом он узнал, что умер Леонид Брежнев.

7 февраля 2008

Из левого ствола

Удачный выстрел забудешь не скоро.

У меня за спиной двустволка. В кармане десяток патронов. Порох и дробь здесь дефицит. Времена новые, а словцо из старого словаря.

«Здесь» – это Ука.

Я пришёл в Уку вдоль побережья с севера на ржавом и латаном сухогрузе «Анатолии Крашенинникове», который ласково называют Крошей. Плоскодонный Кроша лег днищем на песчаный берег Уки в ожидании разгрузки, чтобы сняться со следующим приливом и уйти дальше, на юг.

Народу в этой местности совсем немного. Живут в рассеянии. Собираются к привозу, чтобы потом разъехаться–разойтись по своим фанзам, избушкам, времянкам.

Встретили меня пасмурно. Накануне было выпито семьдесят литров пищевой эссенции. Пили три дня. Я оставил на столе бутылку водки «Смирнов», взял ружьё и ушёл в тундру.

Тундра сухая. Хорошая тундра. В тундре нет ничего, кроме самой тундры и неба. Да ещё птиц в небе. На этих птиц я и открыл охоту. Официально охота запрещена. Но слово «браконьер» в местном диалекте отсутствует, потому что в Уке все охотятся и ловят рыбу круглый год. Надо только заплатить инспектору. Сколько он скажет. Инспектор тоже человек.

Я ведь проездом. Чего мне бояться? Пусть инспектор боится проезжего, у которого в кармане патрон с жаканом. На случай встречи с медведем.

Хожу по тундре. Ружьё за спиной. Я стреляю экономно и не спешу. Кулики свистят, сбиваются в стаи. Скоро холода. Но дни ещё солнечные, тёплые. Ленивые дни. И я поглядываю в небо, подсвистываю куликам и горстями прихватываю спелую шикшу. Кулики не очень уверенно летят на свист. Но это как свистеть.

Налетевшую на меня стаю я чуть отпустил, а потом выстрелил. С правого ствола и левого. Почти без паузы. Отметил про себя, что упало четыре, быстро перезаряжаю. Краем глаза вижу – налетает ещё десяток. Опять стреляю правым. Осечка! Ко всему, правый бьёт заметно хуже. А левый ствол просто оставляет просеки в стае. Не бьёт, а рубит. Догоняю упавших подранков. Они кричат от боли. Это правый ствол. Левый подранков не делает.

После выстрелов в тундре особенно тихо. Ветер траву треплет. У меня чуть дрожат руки. Ладонь в крови. И солнце к закату.

С ружьём я вспомнил знакомое чувство, ради которого, собственно, здесь и оказался. Выстрел из правого ствола у меня как прикидка, а левый – чаще всего – наверняка. Глаза прикрыты, как у сомнамбулы. То ли сон, то ли явь. Вот и сейчас, промазав из правого, я достал очень быстро и низко летевшего одиночку левым стволом уже вдогон. И птицу закрутило и подбросило в воздухе. Верняк!

Последний выстрел я сделал в сумерках. Кулик упал с глухим звуком. Я долго искал его. Оставлять не хотел. В сумерках всё обманчиво. И нашёл не там, где ожидал. На шее болтался длинный лоскут кожи. В сером свете вечера кровь была пепельно – красной и чуть светилась. Подняв кулика за длинные ноги, я заметил распоротый живот и выпавшую на землю печень птицы. Как отрезало! Левый ствол…

Стоял и смотрел на нежный и ещё живой, наверное, лепесток плоти. Хвоинки пристали… Обернул тёплое тельце крыльями, подобием савана, чтобы не перепачкать рюкзак. Трофеи считать не хотелось.

Со стороны моря застучал лодочный мотор. Это за мной. Здесь ходу к прибойной полосе минут десять напрямую. В тундре нет дорог.

Думал пожить в Уке неделю, пострелять кулика, но уйду с утренним большим приливом на попутном сухогрузе.

2 декабря 2002

Железная дверь

Виктор Усольцев был местный колдун. Я немного льстил, так его называя. Он не замечал моей иронии. А вообще–то зарабатывал он на жизнь «ювелиркой». С золотом не связывался, работал со сплавом стали и серебра, который сам же и варил в самодельном тигле. В известных только ему местах добывал агаты и яшму, попадались и мелкие изумруды, сапфиры. Резал камень, полировал.

С камнем у него были какие–то свои мистические отношения. Он и мне предлагал свою методу. Говорил многозначительно, сыпал эзотерическими терминами.

Он собирал книги по оккультизму. Холодинамика, НЛП, – и здесь Усольцев был специалистом. Денег на книги он не жалел. Полки с книгами закрывали две стены.

– Ты хоть половину–то прочел? – спрашивал я его.

– Я себе положил до 92–х, – небрежно говорил Усольцев. – Успею еще!

– А что же не до ста? – Меня язвило, что всемогущий Усольцев берет, как в магазине, сколько душа пожелает. Я же не владел левитацией, телекинезом. И чудо–рамки крутились в моих руках совсем не так, как требовалось. Усольцев же, оглядев меня с каким–то особенным прищуром, рассказывал о наличии в моей ауре энергетической дыры. И я чувствовал себя немощным и никчемным.

– Разочарование в идеалах губительно, – говорил Усольцева. И что тут было возразить?

Однажды, когда колдун был в очередной экспедиции за камнями, его ограбили. Воры, очевидно по наводке, искали золотые украшения. Не нашли и, в порядке компенсации, унесли с собой фото и видеоаппаратуру.

После этого Усольцев поставил себе сейфовую дверь. И замок сделал особый, с секретом. За этой дверью он и собирался провести оставшиеся ему сорок лет. Я уходил, а он долго гремел запорами.

Усольцев жил, как и положено магу и колдуну один. А я счастливо женился и в семейных заботах забыл о нем.

Много позже мне кто–то сказал, что Усольцев вот уже как полгода назад умер. Что–то случилось с сердцем. Сейфовую дверь долго не могли открыть. Лето было жаркое и слесаря работали с мокрыми платками на лицах, чтобы хоть немного заглушить запах тления.

По другой, непроверенной версии, Усольцев в своем междумирье так и доживает отмеренные себе годы за железной дверью, режет и точит камень, голодает по Полю Брэгу, а по Фэн–Шую и лунному календарю в очередной раз переставляет мебель. Пускай он большой чудак, Усольцев, мне хочется оставить ему это.

Ботинки, ботиночки

Холодный прозрачный апрель. После обморока минувшей зимы город медленно приходит в себя. Вдоль обочин дорог – пластиковый мусор, до поры скрытый снегом. Земля, словно избитая женщина, спотыкается и бредёт куда подальше, отлежаться до тепла, до заботы человеческой.

Я толкаю коляску с ребёнком. Семья на прогулке. У тротуара, где только–только сошёл снег, – группа людей среднего возраста. Одеты модно, с некоторой долей вызова. Женщины запакованы в кожу, ярко накрашенные. И все до странности одинаковы.

Здесь же трёхлитровая банка с большим букетом красных роз. В банке не хватило места, часть цветов просто лежит на земле. Подходим ближе, и я замечаю погнутый фонарный столб. Чуть поодаль – искорёженная автомобильная дверь. Люди молча смотрят на нас. Мы проходим мимо.

– Машина в столб влетела, – комментирую очевидное. Жена отстраненно поднимает воротник пальто. Ей нельзя волноваться, она на пятом месяце беременности. Наша полуторагодовалая дочь что–то напевает в коляске.

Я думаю о тех, оставшихся за спиной. Автомобильная авария собрала их вместе, возможно, они потеряли близких людей. Стоящие у обочины не похожи на родственников, убитых горем. Скорее, друзья–приятели, собрались на помины, разливают по стаканам водку. Трудно избежать слов, не имеющих того веса, который несёт смерть человека. И люди говорят с паузами, смотрят на цветы, на дорогу, на прохожих.

Встречные гуляющие словоохотливо объясняют нам, что трагедия случилась два дня назад. Машина на большой скорости срезала столб и, пролетев несколько десятков метров, покорёжила следующий. От машины осталась груда металла. Водитель, скорее всего, погиб.

Мы удаляемся от банки с красными розами, от стоящей группы. Мы радуемся выходному дню, говорим о своем. Надо бы купить дочке сандалики, у неё формируется стопа.

– Обязательно с супинатором, – говорит жена.

– Если надо, покупай, – отзываюсь я. – Сколько проносит… Я смотрю на живот жены. Ноская обувь дорогая. Китайская дешевле российской, пускай и похуже качеством.

Обувь часто приходится ремонтировать, особенно детскую. В этой работе есть что–то трогательное. Подклеил ремешок – ребёнку ногу не трёт, не мешает. Минуты не прошло, он и забыл о помехе. Через годы вспомнит ножницы, шило в моих руках и будет делать то же для своих детей. Мой отец часто латал нам валенки. Я любил сидеть рядом, смотреть. Тогда клей «Момент» ещё не придумали. Отец вырезал из войлока подошву, зажигал капроновую веревку и приклеивал кипящим капроном подошву к худому валенку. Мой дед, которого я совсем не знаю, тоже, наверное, чинил обувь своему сыну, моему отцу. Подошва изнашивается быстро. Здесь есть какое–то родство с человеческой судьбой. Лицо старика мало отличается от его стопы. И сношенные каблуки всякий раз напоминают о недолгой жизни.

Навстречу идёт мужчина в длинном плаще неопределённого цвета и фасона. Сколько мужчине лет, трудно сказать. Аккуратен, следит за одеждой. Отмечаю про себя изрядно потёртые штиблеты. Они старательно начищены, но это мало помогает. И походка у мужчины неуверенная, шаркающая. Обувь выдаёт его.

И опять вспоминаю придорожные помины. Но что же задело? Банка с цветами… обломки машины… женщина в «коже»… И неподалёку – чёрный ботинок с левой ноги. Знакомый гаишник рассказывал, что при сильном ударе человек буквально вылетает из обуви. Я не знаю, был ли это ботинок водителя. Почти новый, с рифлёным протектором.

Спустя несколько дней, погожим вечером, мы опять гуляем. Всё те же розы в банке. Ботинок исчез. Среди придорожного мусора цветами выложено «АННА». Моя жена торопливо крестится:

– Царство небесное…

На стволах деревьев, окаймляющих гибельное место, появились листы бумаги, прихваченные скотчем. Жирные стрелки, надпись: Dirt Джем.

Когда–то я учил английский, не всё забыл.

– Грязный Джем, – читаю я вслух. – Его Джем звали.

– Странное имя, – жена оглаживает живот.

– Это кличка.

– Я ботиночки дочери купила. В цене уступили, там дефект маленький. Ты посмотри.

– С супинатором? – подчёркнуто–оживлённо уточняю я. Жена улыбается, молча вздыхает.

Середина апреля, а по сводкам – двадцать пять ДТП и трое погибших. Автоинспекция говорит об усилении принимаемых мер…

В городской газете мелькнуло короткое сообщение о том, что потерпела аварию машина марки «Ниссан–Лаурель». В шесть часов утра, на скорости 140 км/час автомобиль сбил опору освещения и вылетел на дорожку для пешеходов. В машине была девушка–пассажир, погибла мгновенно. Водитель отделался ссадинами. Заключён в СИЗО.

По слухам, они уходили от преследования автоинспектора, возвращаясь из ночного клуба. Утром на дорогах ледок, и пьяный водитель не справился с управлением.

15 апреля 2007

На берегах Уксичана

Колесо лопнуло, когда автобус подъезжал к посёлку. Мне показалось это дурным знаком. Я не был в Эссо два месяца. И я скучал по Ольге.

Долгая разлука, неожиданная в начале июня жара, дорожная пыль, – всё изрядно угнетало. Ко всему – лопнувшее колесо.

Народ двинулся из салона размяться, покурить. Я вышел вслед за всеми, и первое, что увидел на обочине, – ярко – зелёный щит с жёлтой эмблемой «Ротари». Клуб боролся за чистоту. Посёлок и территория, прилегающая к Эссо, значились как округ под номером 5010. Где–то у них там всё было схвачено и поделено на округа и участки, занесено в реестры и гроссбухи.

Железное ротарианское колесо куда–то катилось. И я не стал ждать, пока водитель поставит запаску, вытащил из автобуса свой рюкзак и пошёл пешком. Я хорошо знал дорогу.

Палатку я поставил среди берёз, там, где Уксичан делает прихотливый изгиб, и без рюкзака, налегке, отправился к Ольге. Она жила в родительском доме. Это совсем недалеко, нужно только перейти на другую сторону реки. Я шёл по навесному мосту, и талые воды пели мне о скорой встрече.

Мы с Ольгой помолвлены. Её родители благосклонно терпят нашу связь. Однако главный вопрос висит, что называется, в воздухе. Я всё тяну и говорю себе, что следующей весной… и пусть оно завяжется на небе, – так я рассуждал.

Встретили меня радушно. После долгого застолья мы с Ольгой ушли в палатку. Моя палатка одноместная, однако от тесноты мы совсем не страдали. Уговорить остаться Ольгу на ночь я так и не смог. В советской школе Ольга была пионервожатой, под возглас «знамя школы внести!» азартно дула в пионерский горн. Она «являла пример», как тогда выражались.

– Что они подумают? – риторически вопрошала Ольга, имея в виду своих родителей.

– Действительно, что? – я разыгрывал недоумение.

В долгих сумерках мы прошли с Ольгой до калитки, и я вернулся. Ужинать не стал, лишь подбросил в огонь дров. Ранним летом голодный медведь подходит к жилью совсем близко. Я забрался в палатку и на свежем воздухе быстро уснул.

Утром я раздул тлеющие угли, позавтракал и отправился к бассейну. Надо бы сказать, что бассейн в Эссо открытый. До вечера здесь почти никого нет. И в этом своя радость. Один раз в неделю меняют термальную воду, убирают мусор. Знакомый щит с жёлтым колесом напоминал о необходимости здорового образа жизни.

Судя по всему, бассейн переживал не лучшие времена. Он зарос невзрачной зеленью, был грязен и непригляден. Пришёл эвен с гаечным ключом в руке, остановился у слива и замер. Лицо его ничего не выражало. Двое мальчишек заворожено смотрели, как пенится уходящая вода.

Я вежливо спросил, кто будет чистить бассейн.

– Вот они, – эвен нехотя кивнул на пацанов и отвернулся. Нет, он не был членом «Ротари», как не были и мальчишки. Но кем был я для этого эвена, пришелец с иным цветом кожи, проходящий человек?

Всё–таки я полез в бассейн. Термалка пахнет тухлым яйцом. Это сероводород. Но его немного, и к запаху привыкаешь.

Здесь никто никуда не спешит. И я не тороплюсь. Раскинув руки, лежу в термальной воде, глазею в небо. С высокогорий наносит клочья облаков. Если повернуть голову, можно увидеть ближние сопки в щетине сгоревших сосен, – когда–то здесь часто горел лес, – а дальше – конус вулкана Уленгенде. В это время года он весь в снегу.

Обсыхаю на солнце и через двадцать минут иду к палатке.

Масштаб потерь я оценил сразу. Открытый рюкзак лежал посреди поляны. Пакеты с вермишелью, конфетами и печеньем были разорваны. Я лишился и заварки. Ко всему, здесь похозяйничали лесные птицы. Среди прошлогодних листьев и первой летней травы я ничего не смог собрать. Две банки консервов, смятые, со следами зубов, я нашёл далеко на краю поляны.

У меня были шаткие версии. Человек с собакой? Удивила закрытая на все молнии палатка, где я оставил рюкзак. И ничего не пропало из вещей.

– Аккуратный разбой! – громко сказал я вслух, чтобы умерить свою нервозность. Судя по всему, я очень сильно прогневал хозяина этой местности. Когда–то здесь совершались камлания эвенских шаманов. Поставив палатку, я совершил н,он,е – грех, с точки зрения духов–людей.

Кое–как прибравшись, я отправился к Ольге. Она работала администратором в летнем лагере. Нужно было обсудить случившееся.

Ольга выше меня на три сантиметра. Высокий каблук делает её недоступной. Она наклоняется, скрадывая свой рост. В эту минуту Ольга напоминает мне Пизанскую башню. Чтобы не задирать голову, я слегка отстраняюсь. Так удобнее. На моём лице смесь шутовства и беспокойства. Наверное, вид у меня неважный.

– Всё решим завтра, – строго говорит Ольга, – сегодня много работы.

– Куда смотрит президент клуба Морчанский?! – восклицаю я патетически. Ольгу расстраивает моя нервная жестикуляция.

– Прошу тебя, успокойся! – Ольга не любит меня таким. И я возвращаюсь на свои берега.

Миновать бассейн я никак не могу. Нет ни эвена с ключом, ни мальчишек. Бассейн пуст и без воды кажется ещё непригляднее. Словно наизнанку вывернули грязное бельё. Однако входной вентиль открыт. И термальная вода медленно скрывает цементное дно и водоросли, смятые пластиковые стаканы и пачки из–под сигарет. С чувством лёгкой скорби я думаю, что может быть, вот так же начинался Всемирный потоп…

На мосту я смотрю, как паводок гонит глину и песок в набухшей реке. Вода от глины мутная, рыжая.

Из оставшихся продуктов я устроил себе обед. Вечером поужинал консервированной сайрой и лёг пораньше, чтобы скорее приблизить это «завтра», которое обещало так много. Я никак не мог уснуть и всё прислушивался к шорохам ночного леса и говору быстрой воды…

Я слышу топот лошадей. Духи–люди на скаку задевают палатку, она нервно дрожит и вибрирует. Я пытаюсь справиться с дрёмой, сделать решительный жест.

–Спи, спи, спи! – поют голоса. Наконец я просыпаюсь, раздёргиваю входной полог, что–то кричу. Я вижу чёрные футболки удаляющихся всадников. На спинах – трафаретом – жёлтые колёса… Я сплю.

Когда палаточный верх из серо–голубого стал оранжевым, я проснулся. Мой сон ещё гулял где–то рядом. Мне казалось, я слышу лошадиное ржание и гортанные голоса. Ночью было холодно. А день обещал жару.

Я выбрался из спальника, оделся и открыл вход. Утренний воздух принёс в моё жилище густые запахи остывшей ночной земли и речной сырости.

На ночь я всегда прячу обувь под днище палатки. Пошарив, вытащил кроссовки и, держа их в руках, оторопело смотрел на цветные шарики драже. В каждом из кроссовок каталась добрая горсть.

Я выругался, подумал и тихо выругался ещё раз. Слишком велики и абсурдны были усилия моих «шутников»! Ползать в потёмках среди травы, собирать рассыпанное днём? И как они догадались, где спрятаны кроссовки? Они следили за мной?

Я тщательно выбрился, насколько позволяла ледяная вода и ржавое лезвие «Жиллет», свернул палатку, собрал рюкзак. Трава была седая от росы, а мой завтрак скуден. Но костёр согрел и приободрил. Я ещё посидел, с грустью понимая, что сюда больше не вернусь. Хэвки – злой дух эвенов. Совсем мелочный и злой!

И я перешёл на другой берег.

Ольга с утра работала в огороде. День был выходной.

– Здесь! – указала Ольга. У неё удивительно красивые пальцы.

Среди свёклы и редиса мы развернули палатку. Ольга принесла одеяла. Я натянул над палаткой кусок плёнки. Палаточные швы могут не выдержать. Ливни здесь не редкость.

Мы пьём чай, смотрим сквозь запотевшее оконное стекло на нашу палатку и ждём дождя.

– Оленька, скажи… – говорю с заминкой, – ты не ротарианка?

Вопрос нелепый. И чтобы обозначить наличие шутки, я подчёркнуто серьёзен.

– Дай–ка мне твой лоб, – просит Ольга.

Я наклоняюсь к ней и смежаю веки. Я чувствую прикосновение губ.

– Температуры нет! – смеётся Ольга. И я умиротворён.

Дождь нехотя затянул свое только к вечеру. Гром перекатывается по горным склонам. Казалось, кто–то сталкивает большие бильярдные шары.

Быстро темнеет. У нас есть повод спрятаться в палатке. Мы прятались от дождя до утра. Этой осенью Ольга стала моей женой.

2009