Kitabı oku: «Психолог», sayfa 5
– У нас каждый человек важен, но…
Зигмунд снова его остановил.
– Хорошо. Тогда я попрошу вас… выйти… мне необходимо еще осмотреться… наедине.
Но Брендон явно замешкался. Подобное поведение государственного служащего явно не входило в его рамки понимания.
– Сейчас же! – звучным голосом приказал Зигмунд.
Староста с недоуменным выражением на лице вышел на улицу, но буквально через мгновение до него донеслись не очень приличные звуки. Зигмунда громко рвало, и он уже не мог сдерживаться.
Приличие. Воспитание. Что это такое, как не лицемерная завеса, прикрывающая слабость духа и тела?
XIII
Остаток дня прошел быстро, рвано, невнятно.
Он задавал какие-то невразумительные вопросы, получая в ответ лишь ошметки реплик, которые его измученное и больное сознание трактовало извращенно, неправильно, превратно.
Вообще, вся ситуация уже достигла своей критической абсурдной точки, и Зигмунд понимал, что долго он так еще не выдержит. Он переставал уже явственно понимать, что он делал в этом странном месте… как будто изначально он и правда преследовал какую-то цель.
Нет, все было не так. Он не стремился к чему-то серьезному или важному, он просто творил сумасбродные дела. И от этого ему начинало становиться крайне неудобно перед окружающими его людьми.
Хотя… почему ему было неудобно? Из-за того лишь, что он ворвался в чужой ему мир под руку с обманом, ложью и сумасшествием?
Но не таким же ровно образом молодые люди знакомятся с девушками? Не таким же образом купец уверяет покупателя в высокой ценности очередной безделушки?
Или все эти вещи узаконенные, традиционные, устоявшиеся в сознании обычных людей?
Но вот что тебе делать, если ты не обычный человек? Куда тебе податься, как жить?
Наверное, стоит лишь смириться или лучше даже умереть.
Или найти таких же необычных людей. Или…
Разве он виноват, что он играет по своим дурацким правилам с людьми, у которых правил вовсе нет?
Неудобство тут вовсе ни при чем. Просто ему надоело ждать, когда кто-нибудь уже вскроет эту липкую завесу лжи и расставит все по своим местам.
Он сам мог это сделать, но он слишком слаб…
Изможденный, усталый, разбитый, представляя лишь жалкое подобие человеческого существа, он рухнул на кровать и провалился в сон.
И пусть солнце еще не зашло. И пусть на него смотрят странно. Но ему было очень и очень плохо.
И почему деревенские любят так рано вставать?
«Чтобы пораньше лечь спать, до наступления ночи…»
Голос тихо прозвучал в его голове, но он его не слушал. Он вообще в последнее время никого не слушал, кроме самого себя. Эгоистичный жалобный истеричный ребенок.
Он заснул.
XIV
Проснулся он уже глубоко за полночь.
Он бы хотел поспать и подольше – желательно вечно – но пока это было невозможно.
Что-то стучалось в темный оконный проем, за которым ничего не было видно – луну скрыли черные облака.
Настойчивый стук начинал действовать на нервы, поэтому Зигмунд, с трудом разлепив глаза, слегка ударил по толстому стеклу. Стук мгновенно прекратился, и острый слух Зигмунда уловил взмахи тяжелых больших крыльев.
Ворон удачно завершил неблагодарное дело, выполнил свою собственную миссию (разбудил бедного аудитора среди ночи) и теперь, наверное, полетел занимать удобную позицию для дальнейшего обзора.
Интересно, а кусочки недавно им найденных лакомств он также взял с собой? Наверняка. Ворон обожал смотреть на мир, как искушенный зритель в театре – расположившись с комфортом, обложившись закусками и не забыв прихватить с собой программку сегодняшнего выступления.
Жаль, что эту самую программку он постоянно забывал вручить Зигмунду. Или он так делал специально? Ведь за актерами, которые импровизируют, гораздо интереснее наблюдать.
Зигмунд свесил ноги с кровати и устало потянулся, хрустя своими ломкими костями.
Что готовит ему новый день? Точнее ночь…
И тут, как будто ожидая появления у него в голове столь театральных мыслей, луна наконец вышла из-за темных облаков, освещая его маленькую гостевую комнату. Словно акт первый, действие первое…
Его глаза тут же приметили маленький прикроватный столик с лежащей на ней новой кучкой его любимых ароматных свежих и столь нежных на вкус булочек. И новая порция белоснежного парного молока, куда же без него.
Он невольно усмехнулся. Они явно издеваются.
Он подвинулся к столику, от которого исходил манящий запах недавно приготовленной сдобы, и взял одну булочку, что лежала сверху.
Разломил ее на две неровные части и поднес одну из них к льющемуся из окна лунному свету. И этот свет выхватил ранее незаметные маленькие зеленые точки, которые затаились в нежной мякоти кондитерского изделия.
Он, недолго подумав, отправил в рот кусочек булочки.
Тут же его нутро прожгла такая сильная боль, что он поморщился.
Видимо, яд из его организма еще не до конца выветрился, и поэтому новые его поступления вызывают крайний дискомфорт и отторжение в желудке.
А жаль, ведь это так вкусно!
Поэтому он и подумал, что театр абсурда уже превысил все возможные пределы разумного. Ведь зачем им травить недавно прибывшего гостя, пусть он является крайне непрошенным и нежеланным?
И судя по силе воздействия яда на его организм вчера – доза, что содержалась даже в одной булочке, убила бы любого обычного человека.
Жаль, что он был не совсем обычен – тогда бы его несчастное путешествие подошло бы к своему закономерному и, что особенно приятно, быстрому концу. И он отчаянно желал этого – ведь он с удовольствием съел все булочки до единой, надеясь на счастливый, как бы странно это ни звучало, конец.
Но он выжил. Впрочем, он и не надеялся на столь легкий исход.
Но все же – зачем столь открыто подсыпать яд?
Это проверка? Но неужели настоящий аудитор не вскроет подобный обман за считанное мгновение? Или… его и не считали за настоящего аудитора?
Да о чем тут вообще думать – конечно же, не считали. Но к чему тогда вся эта игра, этот маскарад лицемерия?
Впрочем, без разницы.
Он все же взял с собой пару булочек (уж очень они были вкусными!) и, спустившись со второго этажа, вышел на улицу через парадный вход.
Вокруг не было ни души.
В окнах не горел свет, не доносилось ни единого звука.
Зигмунду тишина нравилась, она каким-то образом успокаивала, настраивала на нужный лад. Да, ему нужна была эта тишина, она как нельзя кстати.
Он неторопливо прогулялся до центра деревни. Прогулка заняла у него всего две минуты, и это он еще старался не спешить.
Интересно, такие деревушки и правда имеют права существовать, или даже она является бессовестной выдумкой?
Он тут же вспомнил неумелые слова Дилана, местного парнишки, который первый встретил его в деревне. Он так старательно имитировал деревенскую речь, что невольно можно было подумать, что ты и взаправду попал в импровизированный театр, где актеры изображают из себя деревенских.
Играли они хорошо, это без сомнений.
Беда была лишь в том, что они родились и выросли в большом городе. Деревня не была в их крови.
Но это же театр. В театре возможно все, главное тут – не думать лишнего, иначе магия представления разрушится.
И Зигмунд решил не думать. Освободить свою голову от каких бы то ни было мыслей, стать блаженной пустышкой.
И вот он стоит посреди пустой деревни и медленно ест крайне вкусные, пусть и смертельно ядовитые булочки. Ужасно острую кричащую боль в животе, внутренний пожар, сметающий все на своем пути, он тушит молоком, которое медленно потягивает из большой кружки в левой руке.
И больше у него ничего нет. Только пара булочек, кружка молока, раздирающая внутренности боль в животе да абсолютно пустая голова, которая не может думать ни о чем разумном в такой странной ситуации.
И вот он стоит в центре этого импровизированного театрального мира и ждет продолжения выступления. И он может ждать очень долго, ведь ему больше некуда идти в этом мире.
Наконец, луна выхватывает и других участников представления.
Они медленно бредут с другого конца деревни, нервно озираясь и принюхиваясь к холодному ночному воздуху.
Зигмунд с крайним интересом наблюдает за ними, отправляя в рот еще один кусочек ароматной булочки. Он медленно разжевывает ее, наслаждаясь вкусом и зная, что столь бесподобный аромат точно привлечет этих диковинных существ, что нарисовались перед ним.
А посмотреть тут есть на что. Дикие горящие взгляды, рваная одежда, покрытые шерстью тела…
Интересно, ворон тоже смотрит на все это из своего комфортного убежища? Наверняка.
Зигмунду неожиданно бросилась в голову мысль, что женщины-вервольфы в своем возбужденном зверином состоянии крайне сексуальны.
Интересно, именно поэтому Келену приглянулась его девушка? Ведь если каждый мужчина согласно гендерной психологии является зверем или монстром, то почему бы ему не привлекаться на себе подобных?
И, возможно, женственность – это просто открытое проявление звериной натуры? Ведь она так нравится мужчинам…
Зигмунд очень надеялся, что он понравится и той женщине-вервольфу, которая наконец заметила его. Худощавый, весь пропитанный ядом, ветхий от старости и собственной никчемности… но, может, он сохранил хоть какой-то вкус? И когда она будет вонзать свои прекрасные зубы в его дряхлое тело, то почувствует ли она наслаждение хотя бы на миг?
Если да, то он будет рад, что хоть кому-то пригодился в своей жалкой жизни, а не путался под ногами.
Люди-звери обратили на него свои пылающие от голода глаза и стали медленно, но неумолимо приближаться.
Как хорошо, подумал он. Неужели все? Можно будет умереть, пусть такая смерть и не выглядит откровенно привлекательной. Но смерть есть смерть, невзирая на ее оформление.
Но почему же они медлят? Да, он не такой вкусный, как им хотелось бы, но разве у них есть альтернатива?
Мгновения растянулись на линии бесконечности, секунды повисли в воздухе, как неприятные грубые зарубки на стене Времени.
Зигмунд постепенно терял терпения. Чего же они медлят?
Неожиданно ночное пространство разрезали жуткие крики, донесшиеся с крыши невысокого дома слева от Зигмунда.
И тут, наверное, ворону также наскучило смотреть на все эти пустые потуги. Или же он с самого начала не намеревался наблюдать, а сам желал активно участвовать в представлении, сам хотел загнать свою добычу.
Ведь он также был охотником, просто мало кто об этом вспоминал.
Зигмунд уловил боковым зрением, как несколько мужчин на крыше здания кричат, машут руками, пытаются сделать что-то полезное и нужное, пока ворон раздирает лицо одного из них своим острым клювом.
Зигмунд знал, что ворон прекрасно видит в темноте, а его клюв острее опасной бритвы. А также он обожает вначале выклевывать глаза своей несчастной жертве, наслаждаясь ее кровавой агонией.
И вервольфы тоже заметили притаившихся людишек наверху. Ранее, наверное, их скрывал какой-то защитный камуфляж, который предотвращал возможность, что их могли учуять. Люди-звери плохо видели в темноте, но по запаху они могли выследить кого угодно.
А если запах отсутствует, то сойдут и крики. В мгновение ока они сорвались с места и с нечеловеческой ловкостью вскарабкались на крышу дома. Крики усилились.
Зигмунд тяжело вздохнул от досады. Вот бы они проявили такую прыть по отношению к нему. Но не судьба.
Он неспешно допил молоко под аккомпанемент душераздирающей арии умирающих в жуткой агонии людей и направился обратно, к дому старосты.
Прошел его мимо и так же неторопливо вышел из деревни, направляясь в сторону леса. Он не знал, куда и зачем идет, но был уверен, что невидимый театральный дирижер его поправит, если возникнет на то необходимость.
Долго ждать не пришлось.
– Стой на месте! А ну стой, кому говорю! – резкий голос оборвал его вальяжную прогулку.
Он остановился и медленно поднял руки вверх, потому что за мгновение до этого краем уха уловил давно знакомый ему звук – так приводят арбалет в боевую готовность. Очень неприятный и мерзкий звук.
– Мистер Дилан, я так понимаю, – спокойно сказал он.
– Заткнись, а то я тебе бошку прострелю, ты понял? – деловито уточнил у аудитора Дилан.
– Понял.
Дилан. Именно он первый повстречался Зигмунду в деревне и именно его упоминал староста в качестве кладовщика.
Кладовщик… очень странный род деятельности. Зачем такой маленькой деревне кладовщик?
«Чтобы собрать урожай, когда настанет час»
И снова Зигмунд ничего не услышал. Он не хотел слушать никого, кроме самого себя. Ну и чуть-чуть он был готов послушать человека с заряженным арбалетом. В качестве исключения.
– Шагай, – грубо приказал ему деревенский кладовщик.
И он пошел. Ему было все равно, куда идти, поэтому он не возражал.
Буквально через пару десятков шагов он понял – они направляются к дому Рестара.
Именно там, судя по словам старосты, все началось. И Зигмунд очень надеялся, что именно там все и закончится.
Да, так и будет, решил он. Ему крайне надоело ждать. Придется довершить все самому.
XV
Их уже ожидали.
Впрочем, это было закономерно. Представление всегда нуждается в зрителях. И зрители иногда настолько жаждут громкого выступления, что в случае отсутствии актеров устраивают его сами.
В душе все мы, как думал Зигмунд про себя, все мы – конченые психопаты. И мы вынуждены прятаться под масками показного лицемерия во имя Общества и принципа его нерушимости. Ведь мы же не звери, как нам говорят. Мы разумные существа.
И это самая наглейшая ложь, которую нам втирают по жизни. Ложь во спасение, но это спасение нужно обществу, а человека она разрушает, заставляет его идти против своей природы. И тогда в этом замкнутом разумном мире люди начинают делиться на три большие группы – угнетаемый класс, который прячет мысли в себе, занимаясь постоянным самобичеванием и восхвалением преступников, которые их нещадно эксплуатируют; правящий класс, который нельзя уже сравнивать с ничем, что хоть издали напоминает человеческое – они имеют высокий статус, немыслимое количество земных богатств и ресурсов, но ни к одному из королей, экономистов или военных генералов нельзя испытывать ничего, кроме бескрайнего уважения (что неизменно делают рабы) или низменного презрения (чем грешат все остальные нормальные люди); и маргинальный класс, состоящий из психопатов, убийц и насильников, кто признал свою настоящую животную природу, но не смог с ней совладать, обуздать ее, а лишь сумел жестко и быстро прорваться через обман общественных правил и лживых насаждений, превратившись тем самым в чудовище.
И среди всех трех классов встречаются умные здравомыслящие люди. И жить в такой устоявшейся системе процветающего капитализма можно и вполне сносно. Но это не отменяет того факта, что существующее мироздание насквозь прогнило и что дальше будет только хуже, если гнойник не прорвется через какую-либо форму революции.
– А вот и вы, – девушка улыбнулась во весь рот, обнажив крайне острые зубки.
Ее голос был приятен, переливался в голове приятными отзвуками и вызывал острое непреодолимое желание расслабиться и слушать, слушать, слушать…
А Зигмунду уже надоело напрягаться. Он застыл на месте, чувствуя, как приятные мурашки бегут по телу.
– Господин аудитор, вы еще живы, какая радость! – видно было, что девушка чуть ли не подпрыгивала на месте от счастья.
Но Зигмунд не отвечал. Он впитывал в себя этот приятный голос и умственно наслаждался его воздействием на свое возбужденное и одновременно приятно расслабленное тело.
Девушка слегка нахмурилась, сморщив свой прелестный лобик, и плавным изящным движением, словно грациозная кошка, подошла к аудитору.
– С вами все в порядке… Зигмунд? – его имя она произнесла с таким неземным наслаждением, что он буквально ощутил медовый привкус у себя на губах.
Ее приятный запах манил и одновременно… но он не мог пошевелить и кончиком пальца, ведь так приятно было вечно оставаться пригвожденным к этому месту и слушать ее, смотреть на нее…
Он резко переключил передачу где-то в закромах своего сознания.
– Что ты делаешь, пусти! – она закричала пронзительно и уже далеко не так мелодично, как раньше.
Он обхватил одной рукой ее прекрасную стройную талию, а другой больно сжал ее запястье. Она билась в его объятиях, как вытащенная на берег рыба, а Зигмунд в это время всматривался в испуганное лицо парнишки, который направил на них свой ручной арбалет.
– Отпусти ее, сволочь! – голос парня в такой ситуации вовсе не казался грозным.
Зигмунд не был бойцом. Он был представителем того гуманистически настроенного ко всему живому интеллигентного сословия, который ни разу в жизни никого не ударял. Теперь он понимал, что делал это не по собственным глупым убеждениям, а просто потому, что ему не предоставлялось возможности. Условия, в которых мы растем и воспитываемся, диктуют нам будущий образ жизни и линию поведения. И из этого уже крайне сложно выбраться на другой уровень бытия, сложно перестроиться, переключиться.
Но именно сейчас, когда его рука мертвой хваткой вцепилась в нежную ручку молодой девицы, он понял, как это приятно – быть сильным и обижать кого-то. Некоторые психологи уверяют, что таким образом душевнобольные люди пытаются подтвердить свою значимость, но теперь он начал понимать, что корни зла произрастают вовсе на другом поле понимания. Просто причинять боль… это приятно. А если ты причиняешь ее женщине – приятно вдвойне. Потому что общество создано из запретов. И мужчинам с самого детства запрещают относиться к женщинам как к равным созданиям. Робкие попытки подергать за косички – это лишь попытка довести столь любимое, но небесное создание до своего земного уровня. И если долго врать себе, прячась за гуманистическими посылами, то желание избить или изнасиловать представительницу слабого и прекрасного пола только усиливается. Дистанцирование всегда провоцирует либо игнорирование столь неприступного объекта, либо резкое и грубое пересечение дистанции с нарушением всех общественных норм и порядков. Именно поэтому женщины любят и ценят «охотников» – ведь они разрывают непреодолимую дистанцию, которая отделяет мужчину и женщину. И именно поэтому ничего хорошего у них с «охотниками» не получается, ведь хищники в первую очередь направлены на убийство своей жертвы (ради забавы, веселья или ради удовлетворения своих физиологических потребностей), а не на долгое и плодотворное сотрудничество.
И тут Зигмунд понял свою ошибку. Хорошо быть сильным и могучим и действительно прекрасно обижать слабых и немощных. Но гуманистическое интеллигентное воспитание отнимает у человека самое ценное – умение выживать в суровом дерзком мире.
Короче говоря, Зигмунд попросту не умел драться.
Он охнул от неожиданности, когда острый локоток словно пронзил насквозь его живот. Боль была настолько резкой и неожиданной, что он отпустил девицу, которая не преминула воспользоваться этим, чтобы ударить его наотмашь кулаком по груди и процарапать его лицо до крови своими длинными острыми когтями. Затем она отскочила от него, тяжело дыша, и что-то быстро приказала своему напарнику.
И Зигмунд сквозь красное марево увидел, как острие маленькой стрелы направляется в его сторону.
В принципе, на этом можно было и закончить. Если бы стрела попала в голову, то он бы окончательно добился своего. Смерть есть смерть, а выбор исхода – уже небывалая роскошь.
Но он слишком увлекся пылом сражения, его мозг упорно посылал ему боевые сигналы, особенно после того, как он успешно развеял чары очарования, что наслала на него эта девица, а потом жестко схватил ее, как будто наказывая ее за безмерное хвастовство и веру в собственные силы. Он одержал победу над самомнением и эгоистичностью и не хотел теперь проигрывать обычному банальному, пусть и точному, выстрелу.
Его рука молниеносно в едином бессознательном порыве потянулась к зеленому перстню, который единственный выделялся на его сухой, покрытой выпирающими венами руке. Этот могущественный артефакт был одним из его немногочисленных сокровищ, которые жизнь пока не отняла у него. В последнее время он отчаянно желал, чтобы в перстне был запрятан смертельный яд или что его высвобожденная магия могла мгновенно убить его носителя, но кольцо на деле являлось черномагическим артефактом, позволяющим погрузить любое существо в глубокий, ничем не прерываемый сон, длящийся несколько часов (или больше в зависимости от силы разума и веса существа).
Воспользоваться его силой можно было только единожды в день, а древняя магия творилась посредством фокусирования взгляда. Достаточно было лишь взглянуть на нужный небольшой кусочек пространства, и тут же его покрывала темная зловещая тень, оказавшись в которой существо мгновенно засыпало. Правда, сила магии активировалась лишь спустя пару секунд, поэтому у врага были все шансы выйти из зоны поражения, но это было легче сделать на словах, чем на деле.
Зигмунд вспомнил, как мальчик Келен интересовался этим древним артефактом, но впоследствии счел его слишком скучным для себя. Он лишь добавил в свою небольшую записную книжку какую-то пометку, улыбнулся сам себе и аккуратно вернул перстень обратно Зигмунду. Мальчик был действительно донельзя странным. Считать его психологический портрет с его действий или мыслей было сродни задаче найти хоть одного чиновника, трудящегося на благо народа, а также найти хоть одного влюбленного, кто смог бы четко, ясно и в разумном ключе объяснить свои недавние сумасбродные действия.
Он только коснулся перстня, чтобы провернуть его и активировать древнюю магию, как…
Ворон решил напомнить о себе. Он темной стрелой промчался к своей жертве, и уже через мгновение парень громко кричал, размахивая руками во все стороны. Арбалетный болт пролетел мимо Зигмунда, а само оружие было отброшено на землю, где мгновенно оказалось забыто, как ненужная игрушка.
Девушка с визгом попыталась помочь своему товарищу, вцепившись в крыло ворона, но в этот раз Зигмунд среагировал своевременно – он всем своим телом набросился на девушку, повалив ее на землю.
Рядом с ним раздавался такой оглушающе нечеловеческий крик, который может издавать лишь существо, которого лишают глаза, а затем раздирают острыми когтями и клювом. В другое время Зигмунд застыл бы от ужаса, но сейчас этот душераздирающий крик заставлял его кровь кипеть, а его сознание начинало быстро отходить на задний план, освобождая место для давно ждущей этого момента звериной натуры.
Девушка ожесточенно пыталась вырваться, но Зигмунд прижал ее к земле мертвой хваткой и теперь вовсе не собирался ее так просто отпускать. Он полулежал на ней, тяжело дыша, пытаясь справиться с ее отчаянным сопротивлением, и все это заставляло его чувствовать себя бодрым, живым, настоящим. Он словно первый раз в жизни оказался точно на своем месте в этой гребаной жизни и теперь старался показать, чего он стоит на самом деле. Он участвовал в бою и теперь, первый раз за время своего жалкого существования, желал выйти победителем.
Удовольствие лишь от участия? Какая ерунда. Без стремления к победе вся жизнь – это серая скучная субстанция.
Но девушка не оставляла попыток вырваться. А силы Зигмунда были не бесконечны. Он решил изменить правила игры, пусть он и зарекался никогда в жизни подобным не заниматься.
Он освободил свою правую руку, и в тот же момент, когда она в резком порыве постаралась освободиться, он изо всех сил ударил ее кулаком… в ее милое прекрасное женственное лицо.
Он ударил женщину. Первый раз в жизни. Не сдерживаясь.
И первое, что его удивило… нет, это сложно вот так сразу признать.
Второе, что его удивило, было то, как резко изменились милое личико и вся фигура девушки. Как будто началась неожиданная резкая постепенная трансформация, и милое создание на глазах превращалось в кровожадную бестию, которая хотела разорвать тебя на части.
И это была не только психологическая трансформация, но и физическая. Теперь в глазах девушки горел не прикрытый ничем огонь, который выдавал ее желание убивать, ее шея и частично лоб покрылись какими-то странными наслоениями, навроде чешуи, а из головы начинали проглядывать костяные наросты, постепенно увеличивающиеся в размере. Если бы не то первое, что его поразило, то он бы в ужасе отпрянул от столь диковинного зрелища и тут же потерпел бы поражение.
Но азарт битвы и осознание того самого настолько захватили его, что он лишь с удивлением отметил про себя, что перед ним самый настоящий суккуб. В это невозможно было поверить, но внешний вид, что описывался в старых книгах, а также потрясающей силы магия очарования, которая оказывала на него давление сначала дома у старосты (а эта женщина выдавала себя за жену Брендона), а затем и совсем недавно… все это точно подпадало под описание демонического отродья, пришедшего из другого таинственного мира.
Но Зигмунду некогда было об этом думать.
Ведь то первое… то, во что он сначала и не поверил… был тот чудесный и сначала жутко пугающий факт, что ему понравилось бить женщину. И не просто понравилось, но он испытал ни с чем не сравнимое удовольствие, когда его кулак соприкоснулся с ее прекрасным лицом. И то, что она вдруг совершенно неожиданно стала суккубом, как будто играл ему на руку – ведь теперь у него было оправдание избивать ее и дальше.
Он и не представлял, до какой глубины он был женоненавистником до этого момента, и это его слегка пугало. Но он не мог больше сопротивляться и отдался моменту полностью, вскрывая в себе все то, что он прятал за своим воспитанием на протяжении всей своей жизни. Вся та разрушительная грубость, бескомпромиссность, животная натура шквалом обрушилась на демона, которая только подливала масла в огонь беспрестанными ругательствами и попытками вырваться. Она тоже не оставалась в долгу – царапалась, лягалась, кусалась, но все это только подзадоривало Зигмунда.
Краем своего еще не до конца поглощенного сознания он понимал, что превращается в зверя, но уже ничего не мог (и не хотел) с собой поделать.
Его руки поднимались и опускались, работая, как поршни, превращая ее до этого прекрасное лицо в кровавое месиво. У нее уже не оставалось сил, чтобы сопротивляться, а затем она перестала и кричать, но его усилия после этого лишь умножились. Силы как будто и не собирались покидать его, и он со все большим остервенением молотил несчастную девушку, которая оставалась в живых лишь благодаря своей демонической природе.
Он резко остановился, тяжело дыша. Он понимал, что долго так не может продолжаться, но он хотел большего. И он мог это получить. И почему нет? Ведь он был сильнее.
Он притянул девушку к себе, но она еще не оставила в себе сил бороться и попыталась рукой отодвинуть его лицо. Это его раздражило, и он швырнул ее о землю и нанес несколько десятков резких болезненных ударов по ее лицу, а затем и по ее груди, ломая в довершение несколько ее хрупких ребер.
Он снова притянул ее к себе и услышал ее тяжелое хриплое дыхание, когда она пыталась с трудом заглотить ночной холодный воздух в свои окровавленные легкие. И это его возбуждало, это доказывало его превосходство, это доставляло ему несравненное извращенное удовольствием. Он с силой сжал ее голову в своих могучих руках и посмотрел в глазах. В них он увидел лишь боль и ничего, кроме боли.
Но она не была сломлена.
И это было на самом деле вовсе неважно. Ведь она была совершенно беспомощна.
Он притянул ее еще ближе к себе и с наслаждением впился в ее нежную шею, в тот беленький участок кожи, который еще не успел нарастить защитную чешую. Она резко вскрикнула, потратив на это все свои силы, а ее рука беспомощно скользила по его лицу, но не отталкивала, а лишь гладила его, доставляя ему еще большее удовольствие от осознания ее крайней беспомощности. Кожей он ощущал теплые слезы, что капали на него, а его рот заполнился вкусом прекрасной молодой крови.
И неважно, что она была демоном, ведь она была живой. И из-за этого – крайне прекрасной. Насколько только прекрасной может быть загнанная добыча, которую удалось поймать после множества бессонных ночей выслеживания и охоты.
Насытившись, он отбросил ее в сторону, как использованную. По сути она и была такой. Прекрасная вначале, достойная, чтобы за ней гнались, но такая бесполезная в конечном итоге, не готовая предложить ничего, кроме своего бренного тела. Оболочка, не стоящая дальнейших усилий. Вскрыть, употребить и выбросить.
Такая судьба женщин, которые решили попытать счастья в охоте.
Но он не думал об этом. Он стал зверем, выпустив на волю свое бессознательное, что запрещал себе на протяжении всей своей жизни.
И он оказался монстром. Самым настоящим монстром, даже хуже, чем он мог себе представить. Странно, но даже в таком бессознательном состоянии он мог вполне отчетливо размышлять. Ранее он думал, что он потеряет всю свою человечность и перестанет строить связные мысли, но теперь он понял, что недооценивал зверей, маньяков и психов. Нет, как раз они очень даже четко отдают себе отчет в действительности. Не обманывают себя.
Вдруг он понял, неожиданно для себя самого, что готов. Он готов, наконец, избавить мир от своей ненужной персоны, готов сделать то, к чему готовился всю свою жизнь. И даже смешно было теперь осознавать, что такие вещи нельзя подготовить постепенно, лишь мгновенное озарение, данное нам буквально ниоткуда, может привести к нужному результату.
И совсем он не ожидал того, что зверь тоже может быть готов к самоубийству. Ведь он раньше думал, что зверь готов бороться до последнего, и поэтому он не пускал его в себя. А оказалось, что внутренний зверь умолял выпустить его, чтобы умереть.
Зигмунд усмехнулся. Правда же говорят, что то, что ищешь уже долгое время, на самом деле находится рядом с тобой.
Он подошел к ворону, который смотрел на него своими черными глазами-бусинками, лежа на бездыханном трупе юноши.
Значит, и ты победил. Поздравляю.
Он осторожно ощупал ворона, но тот больно укусил его за палец, не давая тронуть крыло.
Значит, сломано. Теперь больше не полетаешь… по крайней мере, сейчас.
Не обращая внимания на громкое карканье и клекот, он подхватил своего старого товарища на руки и отнес в ближайшие кусты, где и оставил. Его более не интересовала судьба старого ворона, он не хотел потерять сосредоточенности на исполнении своей миссии.
А ворон упорно хотел донести до него какую-то важную мысль. Он говорил и говорил, но Зигмунд не слышал.
Он никогда его не слышал.
Почему именно этот раз должен стать исключением?
