Kitabı oku: «Психолог», sayfa 6
XVI
Он аккуратно прикрыл за собой дверь.
Он даже ступал осторожно. Ведь в его теле бурлила такая сила, что все вокруг казалось слишком хрупким, нежным, мягким. Он буквально ощутил на себе, каково это быть огромным неуклюжим зверем в посудной лавке. Одно неверное движение – и все полетит к чертям.
Все. Без исключения.
Убранство дома осталось примерно таким же, каким он его запомнил в последний раз. Пару вещей переместили, грязи и дорожной пыли прибавилось – вот и все изменения.
Он заглянул в соседнюю комнату. Пусто. Это хорошо.
Но оставалась еще последняя маленькая комната. В ней когда-то, наверное, спали дети того самого охотника. Или лесничего. Уже сложно разобраться в роде деятельности жителя той маленькой деревушки, где живет кладовщик, нападающий на вас с ручным арбалетом и не совсем ручным суккубом.
Действительно, все в этом мире уже давно полетело к чертям. Зачем он вообще еще существует? Ведь надежда на хорошее будущее – это сущая ересь. Тогда ради чего живут (существуют?) все эти люди? Какая у них цель, кроме той самой, экзистенциальной, заключающейся в маниакальном стремлении дожить до завтра.
И все же дом был довольно большим, пусть и без второго этажа. И построен был на славу, видно, сколько труда и любви в него вложили – уж очень он разнится с неказистыми домиками в деревне. И если ты находишь свою любовь, вкладываешь в нее все свои силы, всю свою жизнь, то кто даст тебе гарантию, что завтра непременно наступит? А если такой гарантии нет, то зачем все вообще начинать?
Он немного поколебался перед тем, как открывать ту, последнюю дверь. Почему-то он знал (интуиция?), что там кто-то да будет.
Времени, к сожалению, было мало. А то бы он так и простоял у этой двери в сомнениях, как он стоял у каждого непонятного момента в своей никчемной жизни. Постоянно колеблясь и сомневаясь. Никогда не прекращая думать, передумывать, осмысливать и рассматривать с тысячи разных сторон. Но никогда так и не приступая к решительным действиям, а лишь… если бы он не стоял вот так, переминаясь с ноги на ногу, если бы умел отключать сознание и давать волю телу, то, возможно…
Он бы тогда смог спасти Марию… а не тупо наблюдать, как она умирала…
Дверь открылась с такой чудовищной силой, что она слетела с петель. Зигмунд вошел в маленькое темное пространство, тяжело дыша и ощущая, как липкий пот и чувство вины невыносимо душат его.
Он бешеным взглядом окинул комнату, за считанные мгновения привыкая к плотному сумраку. Да, он мог видеть в темноте. Он вообще много что мог, да только какая от этого была польза, если он никогда не использовал свои умения во благо?
Да он вообще их не использовал, а лишь стоял в стороне и рассуждал… рассуждал… о чем вообще можно было столько думать?! И ради чего? Что дали ему эти размышления, кроме бесконечного тягучего промедления?
Есть такое понятие – «плыть по течению». А он даже не плыл, а только барахтался, мешая течению делать свою природную работу.
А в это время другие давно уже построили свою лодку или плот… взяли судьбу в свои умелые руки. А он… думал, стоит ли? Нужно все взвесить, поразмыслить… и если за него решит кто-то другой, значит, так будет лучше, проще, легче.
Крупный рослый мускулистый человек сидел, прислонившись спиной к стене, и смотрел прямо на Зигмунда. Он был явно изможден, измотан, а также избит до того пугающе омерзительного состояния, в котором не может пребывать обычный человек.
Значит, это был монстр. В иное время Зигмунд обязательно похвалил бы себя за столь блистательную догадку, но сейчас ему было ровным счетом все равно. Это существо ему мешало.
– Аудитор, значит, – хрипло проговорил незнакомец сквозь разбитые губы. – Они таки сумели договориться…
Зигмунд не стал оправдываться. Нужно было просто быстро и четко устранить возникшее перед ним препятствие. Без промедлений и лишних раздумий. Хотя бы в этот раз.
Он быстро подошел к тому, кто еще не так давно был охотником. Или лесничим. Какая разница, если сейчас от него оставили лишь жалкое подобие его самого?
Цепи. Он был закован в цепи.
И верно. Зверь должен быть схвачен, скручен и посажен на цепь.
Зигмунд решительно схватился за толстую блестящую в полумраке цепь… и его тут же охватила настолько нестерпимая боль, что зубы омерзительно и свербяще заныли, голову словно стиснул раскаленный обруч, в сердце как будто вонзили иголку, а живот поразила изжога в сто крат больнее обычной.
Он выругался и быстро отпустил цепь, невольно сжимая и разжимая пальцы на руке.
– Это меридий, дурачок, – с издевкой прошептал Рестар. – Тебе, что, не сказали? Не доложили господину государственному аудитору о такой незначительной детали?
Зигмунд раздраженно наотмашь ударил мужчину.
– Замолчи, – приказал он ему.
– А вы горазды избивать слабых и немощных, господин аудитор? Каково же вам приходится так жить, если…
Зигмунд с такой силой припечатал голову бывшего охотника к стене, что затрещали доски перегородки, отделяющие эту комнату от соседней.
– Я сказал тебе замолчать. Пожалуйста, – тихо и вежливо попросил Зигмунд.
– Мне уже все равно, аудитор, – гневно выпалил Рестар. – Вы убили мою семью. И скоро убьете меня. Какая разница, буду я молчать или нет?
Но для Зигмунда разница была, и огромная. Разговор его утомлял.
Он резким движением схватился за уже довольно сильно порванную и грязную рубаху Рестара и, опираясь одной рукой о могучую грудь мужчины, он грубо вырвал клочок изношенной, но все еще довольно плотной ткани.
Обмотав свою правую руку, он на пробу еще раз попытался схватиться за цепь, но ужасающая боль пронзила его вновь. Создавалось такое впечатление, что его соприкосновение с этим странным металлом оказывало сильнейшее воздействие на его нервную систему, поражая тем самым весь его организм.
– Что ты делаешь? – удивленно спросил его охотник. – Пытаешься снять с меня оковы? Тебе не дали ключ на такой случай?
– Не дали, – просто сказал Зигмунд, опускаясь на колени и прислоняясь к соседней стене.
– Да не расстраивайся ты так, господин аудитор. Пока можешь поизбивать меня вдоволь, а затем придут твои деревенские дружки да…
– Почему ты не можешь помолчать?
– Я молчал всю жизнь, аудитор. Прятался и молчал. Теперь уже можно и поговорить… перед своим бесславным концом.
Видно было, что этот монстр желал того же самого, что и Зигмунд, но способы достижения цели у них были разные.
В принципе, подумал Зигмунд (да, он снова начал думать и размышлять!), можно было не особо беспокоиться об этом монстре да оставить его здесь умирать. Он же все равно рано или поздно умрет, ведь так?
Но почему-то этот вариант Зигмунда не устраивал. Он хотел умереть и как можно скорее, но тянуть с собой в могилу еще одного человека?
Также можно было попробовать выпить из него энергию и попробовать с новоприобретенной силой разорвать цепь, но это тоже было чревато.
Монстр мог умереть от истощения.
Сила странного металла все равно могла одержать верх, даже несмотря на все попытки.
И последнее – Зигмунд не горел желанием пить кровь мужчины. Это было крайне омерзительно и негигиенично. Или просто омерзительно.
– Господин аудитор, с вами все в порядке? – с издевкой спросил Рестар.
И Зигмунд принял решение. Он мысленно похвалил себя за то, как быстро он к нему пришел. Похвалил за то, что не стал в ступоре размышлять о тысяче возможных вариантов будущих событий.
Он встал, отряхнул свое прекрасное одеяние от пыли и грязи и прошел в соседнюю комнату.
Где и начал свои приготовления.
Позади него Рестар еще что-то говорил, но он его не слышал. Он сосредотачивался на том, чтобы вообще ничего и никого не слышать, кроме себя. И почему он раньше так не делал?
XVII
Масло невидимыми струйками стекало по стенам, в то время как Зигмунд медленно ходил по комнате, предаваясь своим легким и простым мыслям.
Голова больше не болела, а тело казалось легким и чистым, как белоснежная пушинка. Все было хорошо.
Он неожиданно учуял и приятный запах древесины, который исходил от всего дома, а пыль и паутина вокруг перестали казаться скучными и зловещими, приобретя неожиданные успокаивающие очертания.
Он вдруг решил смириться с прошлым, отпустить всю ту злость, что он копил у себя в душе по отношению ко всему, что его окружало. Ведь это разрушало его самого, что постепенно привело к тому, что не мог более найти общий язык ни с близкими ему людьми, ни с самим собой.
Он также понимал, что это временно. Что это поверхностное. Он так и не решил своих психологических проблем, которые сопровождают его столь длительное время, но умереть он хотел с легким сердцем. Может быть, скорее опустошенным, а не легким, но в последние секунды своей жизни он не хотел думать ничего плохого ни о себе, ни о мире.
Да, это был обман. Но это также был последний обман в его жизни.
И в столь простом, незамутненном лишними мыслями состоянии он вдруг осознал, что в его жизни просто не хватало некой системы, упорядоченности. Да, он был умен и даже слишком. Но какой толк от всего этого великолепия, если ты не умеешь им распоряжаться? Он попросту промотал все те дары и таланты, что дала ему жизнь, проиграл в ближайшем духовном казино и растратил все без остатка на излишние тлетворные эмоции, переживания и расстройства.
И все потому, что это ему нравилось… действительно нравилось страдать, заниматься самокопанием, анализом себя и окружающего мира. Но он не знал, когда и где нужно остановиться. И все переплелось в столь сложный и неприятный эмоциональный клубок, который теперь было легче уничтожить, чем распутать. Это было подлое, унизительное и не подобающее хорошему человеку решение, но оно отличалось столь элегантной простотой, что он уже не мог от него отказаться. Да, его можно осудить за слабость духа. Но разве в этом капиталистическом мире люди не умирают и за меньшее? Разве их просто не убивают ради наживы и обогащения?
Действительно, мир был устроен неправильно, и нужно было его изменить. Но он не мог изменить даже самого себя, а уж бороться с несправедливостью во всем мире?..
Да, пусть его не простят, пусть посчитают трусом. Но он не знает, что ему делать, как лучше быть… и, видимо, никто не знает. Этому миру нужен лидер, некий мистический освободитель, который сможет уничтожить всю эту капиталистическую падаль и найти дорогу в новый спокойный мир без многочисленных войн, насилия и каждодневного выживания. Но такого героя этот мир, пожалуй, не заслуживает. Или мы просто расплачиваемся за свои прошлые грехи?
Какое счастье, что скоро эти вопросы больше его не будут беспокоить.
Судя по запаху, масло уже впиталось в дерево, стало его частью.
Интересно, подумал Зигмунд, а какой частью мира мнит себя его друг, Малькольм? Действительно ли он нашел свое место в мире или только лжет самому себе? Его таланты и возможности поистине безграничны – например, это самовоспламеняющееся масло его идея. Само по себе, без контакта с материей, находясь в специальной изолированной емкости, оно не опасно. Но если его вылить наружу, то происходят какие-то диковинные химические реакции, и оно, беря нужные элементы из окружающей среды, постепенно возгорается.
Но удовлетворяет ли Малькольма столь незавидная судьба ученого-отшельника? Он ведь всегда хотел большего, ему очень нравилось общаться с людьми, помогать им… оказывать влияние на их судьбы.
А этот странный мальчик, Келен? Он уверен, что если не задавать себе лишних вопросов и действовать спонтанно, то жизнь просто не успеет тебя нагнать. Но готов ли он бежать всю свою долгую жизнь? Не захочет ли он когда-нибудь остановиться?
И все эти люди в деревне… за что они борются? Ведь безумство не может быть бесконечным, и когда ты остаешься один, наедине с самим собой, то какие вопросы ты решаешь?
Нельзя быть вечно занятым. Когда-то ты ляжешь на диван и… ужаснешься. От того, какое ты на самом деле ничтожество.
Зигмунд учуял запах гари. Надо поспешить.
С легкими, незамутненными ничем посторонним и отягчающим мыслями он зашел обратно в маленькую комнату с оборотнем. Рестар что-то ему сказал, но он не обратил на это ровно никакого внимания.
Уверенным движением он схватился за меридиевую цепь и… ничего не почувствовал. А что должен был почувствовать человек, идущий на смерть? Только легкость на душе и предвкушение от скорого избавления от всего плохого.
Резким движением он вырвал цепь из стены. Потом проделал то же самое и со второй.
Наверное, Рестар глядел на него изумленно. Возможно. Зигмунд уже не видел и уже ничего не помнил. Он не заострял более внимания на мелких деталях уходящего от него мира.
Но оборотень все еще колебался. И тогда Зигмунд спокойно сказал:
– Горит. Чуешь? Горит. Скоро здесь все сгорит. И ты тоже, если останешься.
И после этого он вышел в соседнюю комнату. Его уже не интересовал ранее прикованный оборотень. Поверил ли он Зигмунду или нет – какая разница? Главное, что он приложил все усилия, чтобы вместе с ним умерло на одно существо меньше. Эдакая последняя предсмертная гуманность.
Интересно было все же осознать, что и его треклятый гуманизм оказался в конце концов притворной иллюзией. Но теперь он более не хотел лгать самому себе.
Огонь уже был повсюду. Языки пламени охватили окружающие стены, лизали скудные предметы мебели, медленно подбирались к нему.
Все еще можно было убежать. Но он не хотел предавать столь долго лелеемую идею в самый последний момент. Нет, он останется здесь. Он позаботится об этом.
И как все же интересно все складывается в жизни. Если бы его ворон не убил Дилана, то Зигмунд использовал бы свое кольцо. Он бы спас пареньку жизнь…
Но его смерть не была напрасной. Это была очень эгоистичная мысль, но теперь Зигмунду нравилось быть эгоистом. По крайней мере, он был самим собой, а не тем, кем хотел себя так отчаянно видеть. Так было проще и лучше.
Смерть паренька не была напрасной, потому что кольцо все еще было активно. А это значит…
Вдруг ему стало очень-очень жарко и очень-очень тревожно. Организм стал посылать отчаянные сигналы, прорываясь сквозь туманную пелену самоубийственных мыслей в его сознании.
Медлить больше было нельзя.
Он провернул кольцо.
Перед ним предстала темная тень, переливающаяся неприятными очертаниями. Он запретил себе думать. Настроил все свое тело и сознание на последнюю, завершающую команду.
И шагнул вперед.
Мгновением позже словно тысячи маленьких иголок пронзили его тело, и он невольно закричал от охватившей его чудовищной и неожиданной боли. Но это длилось недолго.
Последнее, что он помнил перед тем, как рухнуть на пол – это как нечто красное захватывает его в свои смертельные объятья.
И пусть огонь очистит его душу.
И пусть его пепел развеется по миру.
И пусть его забудут.
Но пусть этот мир станет хоть чуточку лучше.
Пожалуйста…
XVIII
– Ты меня обманул, волшебник! – яростно воскликнул Келен.
– Ну-ну… не сердись, каждый может ошибиться, – с едкой усмешкой произнес Малькольм.
– Нужно было его с самого начала прикончить, – жестко сказала Фрея, делая шаг к волшебнику.
Малькольм, все еще улыбаясь, примирительно поднял руки.
– Не стоит, моя прекрасная волчица, не стоит. Ведь если ты поддашься своим низменным охотничьим инстинктам, то кто тебя потом будет лечить?
– Найдем другого. Мало, что ли, вас в этом мире? Не будь столь самонадеянным, – парировала девушка, делая еще шаг по направлению к Малькольму.
– Не стоит, – успокаивающим тоном произнес мальчик, кладя руку на плечо своей девушке. – Он действительно может нам еще пригодиться.
– Но… – Фрея на мгновение осеклась. – Вспомни, на тебе же живого места не осталось. И ты считаешь это смешным, волшебник?
Малькольм, смотря на их сконфуженные лица, уже не мог сдерживать смех.
– Да, дорогая, я действительно считаю это очень смешным. Мне всегда нравились те моменты в жизни, когда уверенность людей буквально испарялась после сделанных ими ошибок.
Девушка тут же в одно мгновение подскочила к Малькольму и схватила его за грудки.
– Не смей называть меня дорогой, приблуда, ты понял?
– Господин Келен, ваша дама кусается, – захлебываясь от смеха, прохрипел Малькольм. – Почему она до сих пор ходит без намордника?
Фрея занесла сжатый кулак в сторону, готовясь нанести страшный удар, но в последний момент передумала.
– Келен, ты говоришь, что этот придурок нам еще может понадобиться?
– Ага, – весело отозвался мальчик. – Поэтому не бей его особенно сильно.
Фрея равнодушно пожала плечами.
– И не собиралась. Если уж его странный дружок оказался настолько силен, то кто знает, какие козыри прячет наш столь гостеприимный хозяин?
– Верно подмечено, – согласился Малькольм. – К тому же…
Но тут же резкое движение и последовавший за ним глухой удар прервали его мысль, а сам он в мгновение ока очутился у стены, которая очень неблагосклонно и грубо приняла его в свои древесные объятия.
– Черт возьми, мой нос! – с негодованием воскликнул волшебник.
– Еще раз неуважительно отнесешься ко мне – я сломаю тебе его окончательно, вырву язык, выдавлю глаза и оборву твои торчащие уши. Ты понял?
– Да ты и так мне пару ребер сломала, дура!
– А еще раз тронешь моего парня – убью. Ты меня понял? – медленно повторила она свой вопрос.
Малькольм промолчал, сердито отхаркивая сгустки крови. Наступило слегка гнетущее молчание.
– Ты же все равно хотел с ним поговорить, Келен. В таком состоянии он мне кажется более сговорчивым, – рассудительно сказал Фрея.
– Мне тоже, – охотно подтвердил мальчик.
– И так ты меня благодаришь за свое лечение, волчица? Так вы меня благодарите за гостеприимный прием? – негодующе произнес Малькольм.
– Я учла все это, – просто сказала девушка. – Поэтому ты до сих пор жив.
И она вышла, напоследок сильно хлопнув дверью.
– Не вижу логики, – промолвил Малькольм вместе с мучительным хрипом, доносящимся из его больной грудной клетки.
– Женщины, что с них взять? – мальчик беззаботно улыбнулся. – Ну как? Теперь мы можем поговорить о деле?
XIX
Малькольму очень хотелось выпить. Но этот странный мальчик не употреблял спиртное ни в каком виде, поэтому волшебник удовольствовался травяным чаем. Келен не возражал против того, чтобы Малькольм налил себе добрый бокал отличного вина, но в последнее время волшебник начал подозревать в себе раннюю стадию алкоголизма. Он пока еще не понимал, чем она может быть вызвана, но в последнее время начал замечать, что алкоголь несет в себе нечто большее, чем простое удовольствие. Желание забыть или, наоборот, желание вспомнить?
Как бы то ни было, но он пока зарекся пить в одиночку. Чтобы банально не спиться. Ведь он все чаще и чаще приглядывался к своему другу, Зигмунду.
Бедный малый, наверное, думает, что за ним следят. А Малькольм просто не мог отвести от него взгляда, не мог перестать наблюдать за ним, чтобы навечно отпечатать у себя в голове одну простую истину – я ни за что и никогда не хочу опуститься до такого состояния.
У Зигмунда была депрессия, он был серьезно болен. И его могла вылечить лишь смерть, либо тотальная жизненная встряска, либо медленное и кропотливое лечение у опытного психиатра, либо божественное вмешательство. Но Малькольм не был врачом да и в Бога никогда не верил. Он был волшебником с незаконченным высшим магическим образованием (потому что в свое время убежал из университета), а также ученым-самоучкой. То есть просто выброшенным жизненным морем на песчаный берег неудачником, который все еще пытается найти в жизни хоть какой-то смысл. И его спасала от самоубийства лишь непоколебимая уверенность в собственном достоинстве.
То есть обыкновенная гордость. Что во многих религиях, кстати, всегда считалось грехом. Как и выпивка.
Но это пока его спасает. Грехи держат его на плаву, как бы иронично это ни звучало. Но так долго продолжаться не может. И он точно это знал, потому что, смотря на своего больного друга, он как будто украдкой ловил свое отражение в зеркале.
И сколько бы он ни твердил ту самую мысль (я не стану таким же! Не стану!), это не помогало полностью отогнать мерзкое чувство незащищенности.
Хотя этот мальчик… да, тот самый, который сейчас сидел напротив него и похабно ухмылялся (Малькольм всегда ненавидел подобных зазнавшихся юнцов)… он, видимо, знал, как можно прожить в этом мире относительно долго.
Или он попросту врал.
Или был сумасшедшим.
Значит, все просто. Надо тоже врать и стать сумасшедшим.
Малькольм судорожно втянул воздух. Его ноздри тут же ошпарило горячим паром из чашки, которую он держал перед собой, и он поморщился. Нос все еще саднило, а притрагиваться к нему он брезговал – под пальцем сразу же начинали трещать какие-то мелкие косточки.
Но был все еще жив. И почему-то это донельзя его радовало.
Ведь он каждый день вставал с кровати, смотрелся в зеркало, приглаживал свои седые волосы.
Меня зовут Малькольм, мне семьдесят пять лет. И я еще жив.
Вот так говорил он себе. Он гордился собой даже за такие простые достижения. Точнее… недавно стал гордиться. Стал поощрять себя за простые жизненные победы и старался особо не корить себя за неудачи.
Потому что в ином случае прогресс бы рано или поздно остановился. А человек без прогресса – это мертвый человек.
Я ни за что не стану таким, как он, повторял он себе.
Но как же ему было жалко своего друга! И одновременно жалко себя.
– Вы о чем-то задумались, господин Малькольм? – весело спросил мальчик.
О Боги… я в вас никогда не верил. Но пусть жизнь подарит мне этот прогресс! Ведь я так не хочу умирать!
– Нет, – Малькольм посмотрел прямо в глаза своему собеседнику. – Я все жду, когда ты начнешь излагать свое дело.
– Хороший чай, – похвалил мальчик.
– Да. Самые обычные сушеные лесные травы, а вкус гораздо лучше, чем у городских купцов.
– Значит, ты… давно живешь вдали от города? – невинно спросил мальчик.
– Просто не люблю привлекать к себе лишнее внимание.
– Понимаю, – кивнул мальчик, улыбаясь. – А теперь о деле…
