Kitabı oku: «Свои камни», sayfa 5
Аглая окончательно сорвалась в голосе, ухватила бойца за шею уткнулась в него и зарыдала. Как появился Сергеев она не видела, и почти не помнила, как их привели на партизанскую базу. В конце двое бойцов почти тащили ее на руках.
В отряде, политрук ни разу не заговорил с ней, и всякий раз, когда встречался с ней взглядом его словно током прошибало. Когда через три дня батальонного комиссара Сергеева, отправляли на большую землю, Аглая не вышла его провожать, она осталась в землянке, и на память читала про себя вечернее правило.
Жизнь на нашей даче шла не спешно, но уверенно. На следующий год мы стали готовится к постройке дома. Мы долго решали, как поступить со старым домом. Восстанавливать, или сносить и строится на его месте, а может оставить его как есть и строить новый дом рядом.
Зима была долгой, и мы все же решили разобрать старый дом и строиться на его фундаменте. Но ломать дом мы не стали, а раскатали сруб на бревна и сложили в дальнем углу участка.
Новый дом был щитовой. Его привезли на двух грузовиках, выгрузили прямо возле фундамента. Дальше оставалось просто собрать его словно карточный. Обживать его было куда дольше. Еще несколько лет мы дополняли наш дом террасками, и перестраивали его изнутри, выстраивая подиумы и двигая перегородки.
По мере того, как дом обретал законченный вид я взрослел, а взрослеющих чаще увлекают совсем иные дела. К тому же юность не терпит свойственного зрелости перфекционизма. И я стал чаще бывать вне дома, отлынивать от прибивания очередного наличника, покраски очередного штакетника. По мне дело было сделано, и дальнейшая работа носила для каждого скорее личностный смысл. А мне всего уже было достаточно, и я хотел двигаться дальше, и однажды так и озаглавил свое состояние в разговоре за обеденным столом.
– Сейчас бы пойти куда-нибудь…
– Зачем? – деловито, но с иронией спросил отец.
– Искать, чего-нибудь, – совершенно откровенно ответил я, ставя свою тарелку в раковину.
– Какая конкретная цель в жизни, пойти куда-нибудь, искать чего-нибудь, – ответил отец. – Тогда пойди и мою тарелочку туда же разбей.
Мы засмеялись. Я отличался некой неуклюжестью, и опрокинуть чашку или сахарницу для меня никогда не составляло труда. С некоторых пор, колкости по этому поводу перестали меня задевать, вернее они никогда меня и не задевали. С некоторых пор «быть смешным» для окружающих стало моим любимым состоянием. Есть в этом какая-то скрытая вооруженность, что ли.
Ответственно заявляю, что «Быть смешным», это вещь, которую далеко не каждый может себе позволить. К тому же это отличный способ разобраться с кем вы имеете дело.
А вообще со временем я полюбил бывать в одиночестве. Мне нравилось перебирать собственные мысли, рассуждать на важные для меня темы. Часто получались пространные философские монологи. Потом это мое качество, которое я назвал внутренней творческой концентрацией, очень помогло мне в жизни.
Этот механизм работает так, внутри накапливается заряд из мыслей и ассоциаций и до поры ждет, как сжатая пружина. А когда рядом появляется внешний объект, скажем интересное явление, предмет или некая фраза этот заряд вырывается и реализуется в текст. Иногда получается хороший.
В своих поисках уединения я часто забредал в очень отдаленные места, подсознательно понимая, что там можно встретить хороший внешний объект или не встретить, а просто погулять.
Дорога, по которой я в тот день шел, существовала только в моем воображении. Раньше она и в самом деле существовала, а сейчас, совсем заросла сжавшись до извилистой тропки, а кое где и совсем исчезла, так что приходилось раздвигать ветки. Но общее ощущение старой дороги никуда не делось, ее душа продолжала существовать. По моим прикидкам я был где- то неподалеку от соседней деревни. Ничего интересного в ней не было. Так пара магазинов и памятник Ленину, указывающий прохожему дорогу к полуживому деревенскому клубу. Холл клуба сдавался под ярмарки заезжим коробейникам, а в зале репетировал пожилой хор. Киноаппарат не работал. Мозаичное панно на фасаде бодро прославляло колхозный труд.
Все это было где-то там за перелеском, а дорога шла как я понимал к старой сельской окраине. Когда колхоз начал строить современные дома и школы, старая окраина опустела и запросилась. Сам того не желая, поселок центральной усадьбы передвинулся ближе к железной дороге и газопроводу. Здесь остались несколько старых домов, ждущих потенциальных хозяев. Однажды им повезет.
Раздвинув очередную иву, я вышел в это место. Как назвать его, я в тот момент не придумал. Это была неправильной формы поляна, когда-то обнесенная изгородью с воротами. Посреди поляны был вросший в землю фундамент с широкими выступающими в три стороны лестницами, не высокими в две-три ступени. Он был очень старый, но удивительно крепкий. А вот здание, некогда стоявшее на нем, не сохранилось. Время стерло его, обрушило, подточив бревенчатые стены, разъев ржой гвозди и присыпав многолетним слоем опавшей листвы и валежника.
Но тут был человек. Высокий, худощавый, весь какой-то угловатый. Он поднимал крючковатую опавшую ветку, взваливал ее на спину и переносил к краю поляны. Веток было много, уже много вынесено и еще много оставалось.
– Добрый день, – крикнул человек завидев меня. – Заблудились?
У него оказалось светлое очень доброе лицо. Он каким-то странным, совершенно несвойственным его виду движением отбросил ветку. Словно не клал ветку в кучу, а сбрасывал с крепостной стены на голову осаждающих.
– Купили участок? – спросил я, подходя представляясь и протягивая руку. – Саша.
– Очень приятно, – ответил он, вытирая руку о камуфляжную куртку. – Кирилл. Скорее получил по наследству. А вы местный?
– В летний период, пожалуй, что и местный, – улыбнулся я. – Дачник со стажем. А это усадьба была или барский дом?
– Да ну, что вы, – усмехнулся он. – Еще решите, что я наследник и ищу прадедушкины золотые червонцы. Здесь раньше стояла церковь.
Я заметил, что он переменился в лице и смотрит на руины каким-то иным «робинзоньим» взглядом. Наверное, таким взглядом смотрел на свое новое пристанище герой Дефо.
– Пожалуй царские червонцы, здесь бы не помешали, – нарушил я повисшую паузу.
– Для начала сгодилась бы и лопата, – ответил он, усаживаясь на ступени. – Признаться, я не думал, что все в таком состоянии.
– То еще наследство, – добавил я.
– Что невозможно человеку, то возможно Богу, – решительно сказал Кирилл и, не вставая, принялся тянуть к себе очередную ветку. – А уныние тяжкий грех.
Некоторое время я вместе с ним перетаскивал ветки. Мне вдруг стало ясно, что встреча с этим «наследником» очень важное событие. А главное он как-то сразу располагал к общению и деланию.
– А как же вы можете быть наследником? – спросил я, перекладывая сгнившие доски видимо бывшие раньше потолком.
– А так вышло, что в этом селе на приходе служил мой прадед, ответил Кирилл. – И я вот упросил, чтобы меня направили сюда.
– Упросил?
–Да, упросил. Пришлось до самого митрополита дойти. Господь помог. Благословили.
– Так вы значит поп, – догадался я.
– Пока нет, – ответил Кирилл, отряхивая руки и приглашая меня передохнуть. – Я только заканчиваю семинарию, вот и суечусь с назначением. А то еще оставят в пределах МКАДа. Очень уж мне именно сюда надо.
Мы передохнули, а потом еще поработали. А я никак не мог собраться с мыслями и сформулировать свой вопрос. Так вышло, что потребность спрашивать у меня в тот момент возникла, а вопросы никак не оформлялись, а время шло, а ветки заканчивались.
– Скажите, Кирилл, – наконец собрался я с духом, а может решил – будь что будет. – А вот зачем это все? Кому и для чего это нужно?
Он остановился, с веткой в руке и очень пристально посмотрел на меня, словно ожидая, что я конкретизирую вопрос.
– Вот это… храм, – продолжил я. – Да и все вообще, церковь, вера? В чем смысл всего этого?
– Вот, значит, как, – сказал наконец Кирилл, поглядел куда-то мимо меня, а потом улыбнулся и пригласил сесть. – Храма еще нет, а прихожанин уже есть.
– Да, ну что вы, – попытался отшутится я. – Какой уж я прихожанин?
– А самый настоящий, – ответил Кирилл. – Раз вы принесли сюда такой вопрос, точно настоящий. И вопрос у вас точный, и ответ на него надо дать честный.
– Давайте, – решительно ответил я, окончательно заразившись его настроением.
– Первое и самое главное, – начал он, садясь прямо. – Главная цель церкви, спасение человечества. Вот так вот, не много и не мало. Спасение, происходит через принятие Иисуса Христа, как Сына Божия и Бога. И принятие его учения. Вы читали Евангелие?
– Нет! – ответил я. – Но мне приходилось читать Требник.
– Требник? – переспросил Кирилл с неподдельным удивлением, и мне показалось, что его озарила какая-то неожиданная мысль. Он продолжил – Тоже не плохо. А может даже и очень хорошо. Я может и в самом деле смогу объяснить все на пальцах. Иногда так и над надо, надо. Но пока продолжим о церкви. Понимаете, Саша, очень многие люди сейчас, да и раньше воспринимают церковь как некую организацию, вроде собеса или поликлиники. Куда они могут обращаться со своими проблемами, но при этом сохранять свою обособленность, что ли. Пришел, изложил проблему, а там за тебя все сделают и справку какую надо выправят и пилюльку дадут. А это в корне не так. Церковь, это общность всех христиан, всех кто верует в спасение, в Христа Спасителя, в жизнь вечную, в воскресение. И все они должны труждаться, сопричаствовать общему делу. Человеку на этот счет дана подробная инструкция, слово Божье. И очень сложный, но эффективный инструмент- вера.
– Так вот и я не пойму, что это такое, – живо перебил я, но он осадил меня, подняв руку.
– Это чуть позже. Это искомый результат. Главное, что сейчас нужно узнать, основные принципы. Церковь, это люди, и цель всех этих людей спасение. То есть обретение через свою земную жизнь возможности перейти в жизнь вечную. Выбраться из грешного земного мира, перейти в Царствие Небесное.
Этот переход не происходит просто так, нельзя просто молиться с утра до ночи и автоматически попасть на небеса. Жалко ты Евангелие не читал, там этот принципиальный конфликт очень четко Христом объяснен, не однократно, остро, наглядно показан.
– Ну ладно, я Евангелие не читал, но по логике вы правы, без труда не вытащишь рыбку из пруда.
– Вот! – воскликнул он, – Надо прилагать усилия к своему спасению. Но для этого нужно понять – зачем оно вообще нужно.
– Вот- вот!
– Человеку от Бога даны свобода, разум и бессмертие. И жизнь человека, начатая тут на Земле, имеет одну единственную цель, продолжиться после смерти. Не загробная жизнь скелетов, про которую в кино показывают, а жизнь вечная в Царствие Божием. Великая непостижимая, но наиглавнейшая цель человека.
– А как в нее попасть, если не автоматически?
– Существует данный Богом рецепт, – Кирилл поднял над головой указательный палец. – Слово Божье. Нам даны заповеди.
– Не убий, не укради, не сотвори себе кумира – затараторил я.
– Не перебивай, – усмехнулся он и продолжил – Главных заповедей всего две, любить Бога и любить ближнего. Все остальные заповеди просто разъясняют нам в чем конкретно заключаются наши обязанности. Это ты тоже прочитаешь, а если не поймешь я тебе растолкую. Но пока главное. Исполнение первой заповеди, человек осуществляет, когда живет в церкви, принимает крещение, исповедуется, причащается тела и крови Христовых прибывает в общении с Богом. Ты же читал требник, это же можно сказать разговорник, для этого общения А вторую заповедь, мы выполняем в повседневной жизни, когда не творим зла, не завидуем, не прелюбодействуем, милосердствуем к бедным или даже к врагам, не осуждаем других. Вот последнее, кстати, наивысшая из добродетелей – не осуждение. Тут понимаешь какая штука, дело в том, что человек на пути своего спасения предстоит перед Богом только за себя. Ты можешь сколько угодно, открывать людям глаза, обличать, укорять, других за их грехи, но тебе это только во вред. Спрос с тебя будет только за твои прегрешения. И воздастся тебе по твоему покаянию. Тут есть такой парадокс и на него указал сам Господь. Он сказал, «Человеку невозможно спастись, но все возможно Богу».
– То есть, основную работу по спасению человека производит Бог, – сказал я, глядя словно мимо него.
– Толковый прихожанин, попался, – улыбнулся Кирилл и продолжил. – Господь, видя, что человек стремится к спасению, то есть старается жить по-христиански, спотыкается, но исправляется, всегда ему пошлет помощь. И зная это мы должны помнить вот что. Никого судить мы не должны, без категорий, не должны и все. Господь сам все про них управит, он сам, так и сказал, «Аз воздам». «Аз» значит «Я». Но и мы тоже должны трудится над их исправлением, но своим для них примером, своим к ним добром, своим к ним милосердием, словом, желать им спасения. Может они нас не послушают, даже могут послать и даже побить, но мы и тогда не станем их судить. А станем сожалеть о них, как о наших братьях. Которые вместо того, чтобы войти в вагон и занять места согласно купленных билетов, продолжают хулиганить на перроне и дебоширить в привокзальном кабаке. Для Бога, на самом деле, важны все, каждый человек. Он ради нас ад разрушил. Он вытащит и этих забулдыг из их кабака. Он Лазаря на четвертый день из гроба поднял. Просто людям этим придется очень тяжело, через большие испытания они пройдут. И, наверное, найдутся действительно неисправимые, но и о них мы должны сожалеть. И за них молиться.
Потом он замолчал, видя мою реакцию.
– Я, наверное, слишком сложно, тут все говорю, увлекся.
– Да нет, – я пожал плечами, – Как раз все очень доходчиво и не мудрено, и заставляет задуматься.
–Тогда может для первого раза, достаточно? – улыбнулся он. – А то я что-то раздухарился. Да и вечереет.
Мы собрали в кучу отобранные доски, отнесли еще несколько веток.
– Слушай, а вот ты говоришь, что эта церковь тебе по наследству досталась,
– Ты все про это. Я же объяснял. Мой прадед здесь служил, отец Иларион, жил, кажется, в соседней деревне, но умер еще до революции. А моя бабушка его старшая дочь, из этих мест тогда же уехала. Но тут где-то жила его младшая дочь, бабушка Аглая. Я совсем маленький был, но слышал, что она в войну была в партизанах, и в плену была, и потом ее за это еще и сослали. Но быстро отпустили, заступился кто-то. Слава Богу за все.
После войны она в эти места не вернулась, а осталась в Сибири. Она там пару лет на поселении жила, а потом ее сын, Сергей, нашел. Так она у него и осталась, сначала в Ачинске. А когда Сергею предложили в Красноярск на большой завод переехать, он ее собой забрал. А муж ее Николай Иванович пропал без вести летом сорок второго года где-то на Дону. Дом-то их бы колхозный, так что возвращаться вроде и не куда.
Один раз мы взяли отпуск и всей семьей к ним поехали. Красивый город большой. Там-то я с бабушкой Аглаей и познакомился. Она была такая маленькая худенькая, но очень живая и какая-то настоящая.
– Как это? – спросил я.
Кирилл присел на поваленный ствол и почесал за ухом.
– Знаешь, как ребенок воспринимает взрослого. Вернее, каким взрослый часто бывает с ребенком. Этот покровительственно снисходительны тон в всем. Так вот у бабушки Аглаи такого совсем не было. Она со всеми говорила как с равными и с мамой, и с отцом, и со своими внуками. Даже со мной. Так словно мы всю жизнь были знакомы. Без предварительного оценочного присматривания, что ли.
– Кажется, понимаю, – согласился я. – Пожилые сначала некоторое время рассматривают, словно оценивают. Часто они, увидев незнакомого до селе внука или внучку, не знают, как себя вести. Часто, к сожалению, выбирают строгий тон.
– А вот она так никогда не поступала, – продолжил Кирилл. – Я случайно разбил стакан, мама принялась на меня шикать, а бабушка Аглая обрадовалась. Сама собрала осколки, бережно как будто вновь обретенное сокровище. Мы там прожили неделю, и я побывал у нее на работе. Она работала, как бы, это назвать – старушкой в храме. Маленькая такая церковка, обсаженная новостройками. Вот она там за порядком следила, подсвечники чистила, протирала все. И всех встречала с такой открытой любовью, какой я потом почти никогда не встречал. А народ ведь всегда приходит разный, как на всех добра набрать, а вот у нее было. Я хоть и мальчишка был, а вот как-то это уловил. Наверно там я и решил, что очень важное дело делается в этой церковке. Очень большое, мне тогда еще не понятное, но нужное. Иначе не может человек с такой радостью его делать. А бабушка Аглая, в тот раз была в церковке одна и между делом все про все мне рассказывала. И про рождество, и про бесплодное дерево, и про укрощение бури, а еще про своего папу, отца Илариона, и про Николая, и про отца Фому, и даже про какого-то Сергеева. И про всех с такой любовью и такой радостью, словно была у нее не жизнь, а сказка, в которую почему-то веришь. А веришь, потому что не хочется в нее не верить. Вот такие у меня о ней воспоминания.
Кирилл, встал отряхнул с рукава репейник, выпрямился во весть рост и несколько раз шумно выдохнул.
– А потом пришло письмо, что отошла бабушка Аглая ко Господу. Я как раз тогда в девятый класс пошел, – продолжил Кирилл. – Я тогда весь вечер сидел и вспоминал как был с ней в той церковке. Даже заплакал. Я знаю, ту церковку сейчас перестроили, большую каменную поставили. Слава Богу это стало можно. Ну а я вот решил сюда. Так сказать, вернулся в начало. Так уж вышло, что весь наш народ по такому кругу прошел. Наверняка и к нашему храму вернутся. Люди они ведь всегда людьми остаются. Надо только помочь им сбросить с себя все наносное, чтобы зернышко в их душе свет тепло почувствовало, к свету потянулось. А мне бы топор да лопату раздобыть и дело пойдет.
– Кирилл, – я видимо произнес это с такой интонацией, что он вздрогнул. – Лопату и топор я завтра вам принесу, и принесу еще кое-что.
– Но учти мне инструмент пока хранить негде, – улыбнулся он. – Сам пока наездами, а там снимать стану…
– Так вышло, – я сделал одну из тех возвышенных театральных пауз, за которые я сам себя ненавижу, но ничего не могу с собой поделать. – Дом, который мы купили несколько лет назад, принадлежал вашему прадеду. И хотя дома сейчас уже нет, но вам по наследству достанется очень хороший чемодан.
Кирилл остановился, вернее замер, стоя ко мне в пол оборота. Потом посерьезнел, потер подбородок, посмотрел вверх, перекрестился, и обратился ко мне.
– Знаете, Саша, что сейчас с нами обоими произошло?
– Чудо? – предположил я.
– Я бы сказал, наглядный пример Божьего промысла, – ответил он и покачивая головой добавил. – Какая чудесная, и в тоже время простая вещь.
– Пожалуй, – согласился я и тоже перекрестился, стараясь как можно точнее повторить, как это сделал он.
Дальше все было как было. Я прочитал Евангелие. И про сложный, но надежный инструмент все усвоил. Вот спасаюсь, тяжеловато, но стараюсь, уповаю. Иногда бывает очень интересно, сидишь, скажем, у спущенного колеса, и гадаешь, каким благом обернется для тебя эта пустяковина.
Отец Кирилл, восстановил храм. Как и прежний – деревянный. Хорошо бы еще колокольню построить, но всему свое время. Топор и лопата, которые я принес ему на следующий день, так и остались при храме и лежат в сторожке. Так что с инструментом у нас в храме порядок.
А моего племянника отец Кирилл крестил по старому требнику своего прадеда. Правда он заранее отдал его переплетчику и сегодня он выглядит как новый. Воистину можно только позавидовать судьбе этой книжицы.
Так что, как бы ни старался резчик по имени Время, есть мастер куда искуснее его. Слава Богу.
Костик
Люди появлялись в фойе волнами. Каждый час по лестницам из-за стеклянных дверей ссыпались бисером пестрые танцовщицы, задумчивые шахматисты, музыканты, художники. Вслед за ними из коридора первого этаже вылетали заряды резчиков по дереву, робототехников, вышивальщиц бисером, оригамистов и прочих мастеров всевозможного плетения, лепки и разукрашивания.
Фойе наполнялось шумом. Начинал гудеть торговый автомат, продающий сок и минеральную воду. В воздух летели шапки. На полу рассыпалось содержимое сумок и пакетов со сменной обувью. Звенел смех и крики. Шуршали пестрые куртки, трещали липучки и взвизгивали застежки – молнии.
В дверях этот распаренный карнавал смешивался со встречным, холодным с морозца, потоком таких же танцовщиков, художников и робототехников.
Потом все стихало. Стихало на недолгий час. В фойе оставалось только несколько бабушек, сопроводивших и теперь ожидавших своих талантливых внуков. Оставалось только пройтись по фойе собрать упавшие или забытые кем-то предметы. Повесить их на видное место и возвратиться назад за свой столик у входа. В целом хорошая работа.
Константин Николаевич прошелся по фойе бросил в мусорную корзину брошенные на подоконнике скомканные фантики и, заметив, что стенд с рисунками наклонился, пошел его поправить.
На стенде красовалась надпись: «Годовщина великой победы». Все как положено – ордена, знамена, георгиевские ленты. Рисунки. Некоторые видимо совсем меленьких художников, угловатые танки исключительно в профиль. Самолеты со звездами летят, с крестами падают. Салют, парад, Кремль. В правом верхнем углу черный самолет роняет на город продолговатые бомбы. С земли к нему тянуться трассы зенитных снарядов. На дальнем плане такой же самолет уже падает. Попали.
Звук, с которым падает авиационная бомба совершенно невозможен. Его невозможно забыть и невозможно передать, никаким синтезатором, ничем, кроме другой падающей бомбы. Этот звук не просто слышен, кажется, что вместе с ним резонирует сама распадающаяся от ужаса человеческая душа. Правда к этому можно привыкнуть, и есть такие, кто потом и не замечает ни визга, ни бомб. Наверное, что-то отпадает от человека, когда он слышит этот звук слишком много раз.
А потом этот визжащий вой резко обрывается и через секунду возникает резкий удар, от которого подлетает вверх мостовая и во все стороны бегут волны словно земля превратилась в желе. И всегда сначала черный столб, затем горячая, сшибающая с ног, волна и только потом звук взрыва. И воздух вокруг наполнен невидимыми глазу кусками кирпича и металла.
– Бежим, Костик, бежим быстрее, – кричит тетя Лена.
Правой рукой она пытается, не выпуская сумочки, поднять меня с тротуара. А левой прижимает к себе перепуганного Павлика. Бомба взорвалась позади где-то во дворах, а еще одна прямо на мостовой, но уже ближе.
Наконец ей удается поднять меня, распластавшегося на асфальте, и мы снова бежим дальше. Там, где-то на Конюшенной есть бомбоубежище. Нам надо туда…
– А можно я вас нарисую?
Девочка лет десяти стоит рядом и смотрит на КН.
– Нарисуй, – растерянно ответил КН – Только мне сейчас некогда.
– А я в четверг, – невозмутимо отвечает девочка. – Мы с братом приходим в 17 :00, а забирают нас в 18:45. Только у меня занятие заканчивается на пол часа раньше, и я все равно сижу и жду его.
– Вот как, – ответил КН, поправляя стенд.
– Ага нас мама привозит, когда едет на свои занятия. А папа забирает, когда едет с работы.
– Удобно, – сказал КН и пошел к своему столику, девочка пошла следом. – А почему именно меня?
– Потому, что вы пожилой и все время здесь. – ответила девочка. – Только я вам сразу картинку не покажу. Мне несколько дней нужно будет рисовать. И нас еще только учат рисовать портреты.
– А зовут то тебя хоть как? – КН сел за стол и стал с интересом рассматривать художницу.
– Лена Дягилева, – сказала девочка. – А брата Георгий. Он на гитаре играет.
– Жора, значит. Это не тот который в прошлом году на городском конкурсе второе место занял.
– Он самый, – гордо ответила Лена. – только он с тех пор не любит, когда его Жорой зовут, а только Георгий.
– Буду знать, – ответил КН.
– Так можно нарисовать?
– Рисуй.
С лестницы горохом сыплется очередная волна учащихся.
Поздний вечер самое лучшее время. Здание стоит особняком подпираемое с трех сторон парком. Пересчитал ключи. Обошел коридоры. Обошел само здание и до утра свободен. Темно, тихо, только с улицы доносятся редкие звуки проезжающих машин, да вполголоса бухтит телевизор. Даже спать можно, прямо тут. КН принес из шкафчика в дальнем углу гардероба скатанный матрас и расстелил его на кушетке.
Как раз в это время зазвонил телефон.
– Константин Николаевич, у нас все в порядке? – голос директрисы звучит на фоне чего-то классического. Наверное, опять на концерте.
– Все в полном порядке, – ответил КН.
– Спасибо. До завтра.
В убежище было темно и пахло, так странно, такой душный, спертый запах. Сверху сюда доходил приглушенный звук разрывов. Бетонные стены начисто гасили оттенки и полутона этих звуков. Было только глухое. Бух! Бух! Бух! словно забивают сваю. И все раскачивалось.
Когда я, волочась за тетей Леной с разбитыми коленками и оборванным ремешком на сандале оказался перед дверями, дежурная просто втащила нас с убежище.
И только там при мигающем свете лампочки тетя Лена поняла, что Павлик умер. Вернее, ей сказали. Она думала, что Павлик у нее на руках описался, а его просто убило осколком.
А еще оказалась, что вход в убежище завалило, и мы сидели там два дня пока нас не откапали саперы. И Павлика похоронили там в подвале. А тетя Лена перестала говорить и волосы у нее стали серыми.
– Вот вы только сидите и не двигайтесь, – потребовала Лена.
– А если мне придется, отойти? – усмехнулся КН.
– А вы тогда потом обратно садитесь, как сидели.
– Хорошо, – согласился КН и снова сделал отрешенный вид.
– Что это ты, Николаич, сфинкса изображаешь – окликнул вахтера проходивший мимо концертмейстер Виктор Анатольевич.
– Натурой работаю, – не меняя позы ответил КН.
– Не мешайте дяденька, – кинула через плечо Лена. – У меня линия лба из-за вас съехала…
– А похож, – заглянув в рисунок сказал концертмейстер и поспешил по своим делам.
КН скосил глаза на Ленку. Она, высунув язык выводила что-то на мольберте. Мольберт принес сам КН. На второй сеанс. Когда у Лены ничего не получалось из-за того, что лист приходилось держать на столе.
Тогда КН сам принес мольберт и показал, как на нем рисовать. Нарисовал смешного котенка. Единственное, что он умел рисовать. Со своим Андрюшкой, пока он был маленьким, КН рисовал много. А потом дочери с мужем дали квартиру в новом микрорайоне, а потом и Андрей вырос. Но котенка КН нарисовал хорошо, отточено. Чем, несомненно, произвел впечатление на Лену.
Так вышло, что рисовать по работе ему не приходилось. Хотя чертил он много, и даже одно время преподавал черчение в школе. Дорабатывал до выхода на пенсию.
Время пролетело незаметно, закончилась репетиция у Георгия. Лена закрыла мольберт и отдала его КН.
– Только чур не подсматривать, – напомнила она.
КН клятвенно прижал ладонь к сердцу и помотал головой.
В покинутом здании снова было тихо; мольберт лежал в дальнем углу гардероба; КН сидел на кушетке и качал ногами. Был ноябрь, самый конец ноября.
А тогда был февраль. Первый блокадный февраль. Мать добилась, чтобы Костика отправили с группой беженцев по ледяной дороге. Сначала она очень боялась, но потом, когда стало ясно, что иного пути нет, она решилась. Оно и понятно, мед персонал работал почти круглосуточно и смотреть за семилетним ребенком просто некогда.
Она тогда взяла общую тетрадь в кожаном переплете обрезала ее до размеров блокнота. Пробила в углах круглые дырки и продела веревку. Получившуюся ладанку она надела на Костика, так чтобы блокнот был в районе подмышки.
– Костик, – говорила мама, отворачивая горловину вязаного свитера. – Береги этот блокнот. В него я записала наши имена и адреса. Все твои данные. Куда бы вас не привезли предъявляй его ответственным или сопровождающим. Приедешь на место попроси старших написать письмо, на адрес, который я подчеркнула красным.
Мама была очень довольна собой. Она предусмотрела все. Еще там были, служебные телефоны госпиталя, полевая почта отца, адрес бабушки в Вологде. Данные всех, кого она смогла вспомнить. Она почти победила. Ладанка- блокнотик осталась на Костике. Она не пропала, не потерялась. Она и сейчас лежала у него дома в ящике письменного стола. Она просто перекочевала с шеи семилетнего Костика в стол Константина Николаевича Волокушина. Совсем другого человека.
На сколько хватало глаз все было белое. Бело было и снизу, и сверху, не было видно, где нижнее белое кончается и начинается белое верхнее. Словно труба. Только машина была черная и та, которая катилась за ней, тоже была черная. А в конце ехала зеленая. Было холодно и Костик, как велела мама, поднимал воротник прятал горло и дышал, уткнувшись носом в узелок, куда мама собрала ему сменные носильные вещи. Так было теплее. Костик то засыпал, то просыпался, а белая труба все не кончалась.
– А вы кем в детстве хотели стать? – поинтересовалась Лена, не отрываясь от штриховки.
– По-разному, – ответил КН. – в школе хотел летчиком. Ну это в мое время все хотели. Потом архитектором, уже в девятом классе.
– А почему архитектором? – удивилась Лена.
– Нужное дело, – кивнул КН. – приятно ходить по улицам, которые сам придумал.
– А вот если бы можно было начать жизнь снова, вы бы так и стали маркшейдером?
Лена недавно научилась без ошибок выговаривать это слово и теперь оно казалось ей совсем загадочным.
– Наверное да, – подумав кивнул КН. – Но еще попробовал бы стать, как мама врачом.
– Интересно. А каким врачом? Ваша мама каким врачом была?
– Не знаю, – грустно ответил КН.
– Как же так?
– Вот так вышло.
Мама предусмотрела все. Она почти победила. Она только не учла, что машина с Костиком, которая будет, натужно завывая мотором мирно катится по замерзшему озеру, вдруг метнется в сторону, накренится и завалится на бок. И закоченевшие пассажиры посыплются через борт подминая друг друга телами и чемоданами. Прямо в распахнувшуюся пасть полыньи. И Костик будет барахтаться в темной бурлящей промоине, а машина будет уходить в черноту. И кто-то будет тянуть его вниз, а кто-то выталкивать наверх. И в очередной раз, когда он всплывет у самого края льда, подоспевшие водители вытащат его за поднятый воротник.
Что было дальше Костик помнил совсем плохо. В памяти остался только обрывок громкого разговора. Один человек требовал, чтобы ребенка немедленно отправили с группой эвакуируемых. А второй отказывался, ссылаясь на то, что мальчишка совсем обморозился и пусть отлежится здесь. А труп все равно никому не нужен.
Победил видимо второй. Потому что Костик остался на три дня в доме с буржуйкой. Все время кто-то вливал в него крепкий чай с какими-то травами. А рядом хлопали дверью, звенели посудой, матерились и храпели. Кто были эти люди и где стоял этот дом Костик так никогда и не узнал.
