Kitabı oku: «Свои камни», sayfa 4
Я перевернул. Фотография была наклеена на плотный картон с выдавленным названием фотоателье и дата «7 мая 1907 года. Астрахань».
Под фотографиями лежала стопка писем, перехваченных зеленой лентой. Конверты были старые и марки на них по нынешним временам могли стоить больших денег.
– Смотри какое сокровище, – сказал я, ставя чемодан на стол перед родными. – Тут видно поп раньше жил.
– Интересно, – сказал отец, внимательно разглядывая как я выкладываю, предметы на скатерть. – Это ты на чердак что ли забрался?
–Ага, – гордо сказал я. – Смотри какие книги старые и все в идеальном порядке. Букинистическая редкость. А конверты с письмами, там марки еще дореволюционные.
– А еще там что-нибудь есть? – спросил брат.
– Всякий мусор, корзинки, корыта, ящики.
Но брат не поверил и ушел в дом.
– Да уж, – сказал отец, перебирая фотографии. – Целая жизнь. Смотри-ка, этот священник всю страну объехал. Два георгиевских креста имеет.
– А как поп может иметь военные награды?
– Наверное он был полковым священником, – ответил отец, рассматривая на письмах, адреса отправителей, – Уважаемый видно был человек, этот Иларион. Писали ему со всех концов.
– Да, – согласился я. – Марки такие сегодня больших денег стоят.
– Наверное, – согласился отец. – Только мы их продавать не будем. Не хорошо как-то. Люди их хранили. Вон как аккуратно все уложено.
– Зря, – ответил я. – Деньги все-таки.
– Да что у нас денег что ли нету, – ответил отец задумчиво. – Чужими вещами торговать, по-моему, не прилично.
Мой отец всегда умел сказать о важном так, что оно намертво врезалось в память. Потом, через много лет, когда его уже не было, я часто вспоминал этот, да и многие другие его разговоры. И очень много думал о его жизни.
Когда человек жив. мы чаще воспринимает его исключительно по ходу данного житейского момента. Никогда не задумываемся над тем, как тот или иной его поступок, которому мы стали свидетелями, оказывает влияние на нашу жизнь.
Настоящее настолько мимолетно, что мы не всегда успеваем понять, что на самом деле с нами происходит, до тех пор, пока оно не становится прошлым. И даже тогда мы не сразу придаем этому значение. Слишком уж быстро наше настоящее превращается в наше прошлое.
Однажды мы с пацанами «чистили» озеро от тины, забрасывали многозубый крюк на капроновой веревке и вытягивали. Очень наглядный пример смены настоящего прошлым. Настоящее, это момент, когда человек забрасывает крюк в пруд, в будущее. Он не знает, что вытянет, но все разно забрасывает, больше ему делать не чего. А когда крюк с травой оказывается на берегу, настоящее превращается в прошлое. Трава уже не занимает нашего внимания, его занимает только следующий бросок крюка в замутненную нами воду пруда. Некогда нам копаться в этой траве. Может когда-нибудь позже, но и то редко.
Когда отца не стало и все собрались на поминки, я узнал очень много интересного. Особенно меня тронула история о том, как он помог человеку найдя его машине новую крышу взамен помятой. По тем советским временам царский подарок. Особенно рассказчика поразило то, что он просто обмолвился о своей проблеме, а отец не забыл и при первой же возможности помог. Просто увидев в гараже у приятеля не нужную тому крышу. Просто так не по корысти, не «за похвалу и не за пахлаву», а просто, по ходу жизни. Потому что это хорошо.
Отец обладал огромными знаниями в своей профессиональной области, но никогда не пытался извлечь из них выгоду, сделав карьеру и выбиться вперед.
Он очень тяжело переживал любые конфликты, никогда не становился их зачинщиком и всячески старался их прекратить, и неподдельно расстраивался, когда ему это не удавалось.
Он не боялся никакой работы, в плане решимости за нее браться, у мы с братом очень довольны, что унаследовали это его качество. Ну, а как уж мы им распорядились, вопрос не по теме.
А в тот день я почему-то согласился с решением отца и ни книги, ни марки, ни фотографии в торг не пошли.
К усталости наступавших прибавилась еще и ранняя дождливая осень. С ее глубоким бездорожьем и гнетущей серостью, которую на русских просторах иностранцы ощущают особенно мучительно.
Наступательный задор еще был, но выгорал быстро. Им еще хватало уверенности в успехе, но усталость нарастала, и они не задерживались, в маленьких деревнях. Как не останавливается изможденный боксер, когда ясно чувствует близость своей победы. Он перестает отвлекаться на тактику и сложные комбинации, а просто бьет соперника в надежде что тот выдохнется раньше, до того, как ударят в гонг.
Они вкатили в деревню, проехались по улице, наскоро проверили сараи и подвалы, напились у колодца и двинулись дальше на восток.
К Аглае в дом зашел только один, пошарил по комнатам, осмотрел висевшие в сенях вещи, и вышел. Второй шарил в сарае, потом взял прямо с насеста пеструю курицу, свернул ей голову и бросил в коляску своего мотоцикла.
С улицы закричали по-немецки и они уехали. Отступая, красная армия через деревню, стоящую в стороне, не проходила. Наши отходили по большаку, двигаясь быстро пока не захлопнулся котел. Скорее к Можайским рубежам,
Колхоз, где жила Аглая начали эвакуировать слишком поздно. И Она благодарила Бога, что Сережка, со своим ремесленным училищем при заводе уехал еще в сентябре. Завод перевели в Саратов, а всех, кто по году не попал под призыв поставили к станкам не дожидаясь экзаменов. Перед самым отъездом сын заехал домой, обнял мать, справился об отце, забрал зимнее пальто, и велел матери не задерживаться, а при первой возможности уезжать.
Николая призвали на следующий день. Прямо в сельсовете вручили повестку, и направили сначала в райцентр на формирование, а потом в действующую армию. Он тоже сумел заехать домой, но уже в форме с двумя кубиками в петлицах.
– Вот так, милая, – сказал он, усаживаясь рядом с женой. – Прут гады, уже Минск взяли.
– Куда тебя отправят?
– Пока в Гжатск, будем формироваться. А дальше не знаю. Война эта похоже на долго. Вчера на станции раненых принимали. Старшина летчик двадцать один год без обеих ног. У патрульного пистолет из кобуры хотел вытащить, на силу отбили. Жить не хочет.
– Боже мой, Господи, – сказала Аглая, каким-то отрешенным голосом.
– Ты Глаша, прости, что я в душе над твоими молитвами подсмеивался., – вдруг сказал Николай. – Может и правда нужен человеку Бог.
– Главное, Коля, что человек Богу нужен, – ответила жена. – У него про нас про всех свой промысел. Ты вот это всегда помни. И молись. А я тут за тебя тоже помолюсь.
– Так я и молиться то не умею, – ответил он и потом как-то робко добавил. – Да и не положено.
Аглая молча встала, подошла к письменному столу сына, вынула тетрадь и быстро начала писать по памяти. Писала долго, но Николай не посмел ее остановить или отвлечь. Потом она сложила листок в конверт и уверенно положила ему в нагрудный карман гимнастерки.
– Поможет? – неуверенно усмехнулся Николай.
– А ты не останавливайся, – твердо сказала она, потом обняла его и заплакала. – Там все по-русски. Заучи и всегда повторяй. Там только третье длинное. Всегда повторяй. Первое перед каждым делом. Второе по утром и вечером. А третье длинное, но ты его обязательно выучи.
Она была в этот момент совершенно беззащитной и при этом какой-то совершенно несгибаемой, и Николай не смог ей противится. Он вдруг понял, что этот конверт единственное что останется у него от жены после того, как он закроет за собой калитку. И это самое важное, что она когда-либо для него сделала. Что ничего важнее этой бумажки между ними уже не будет. И он должен ее прочитать, потому что и в его жизни может и не будет больше ничего, кроме этого. Как у того безногого старшины, который плакал, то ли от безысходности, то ли от того, что фельдшеру пришло сломать ему пальцы, забирая пистолет.
В этот миг в нем вдруг шевельнулось что- то, до чего ему за всю жизнь не разу не было дела. А оно все равно было и ждало своего часа, и это стало ему совершенно удивительно.
После того, как немцы уехали из деревни на людей, навалилось какое-то небывалое состояние. Томительное ожидание того, что будет, непонимание, что делать дальше, опустошённость и растерянность. Весь следующий день ничего не происходило. Немцы больше не приезжали, но и наши не возвращались.
Только следующей ночью Аглаю разбудил стук в стекло. Под окном воровато озираясь стоял молоденький солдатик.
– Мать, – прости простонал он. – Немцы в деревне есть?
– Нет, слава Богу, – ответила Аглая. – Как налетели, пошарили по сараям, да и уехали.
Солдатик резко повернулся и крикнул по кошачьи, так натурально, что женщина вздрогнула. В темноте замелькали человеческие фигуры, заскрипела входная дверь и гости ввалились в комнату. Их было трое. Один бессильно висел на плечах свих товарищей.
– Гражданочка! – сдавленным голосом обратился к хозяйке один из гостей, видно старший. – Куда бы нам его положить? Совсем вымотался политрук. Свет только не зажигай.
Аглая указала на кровать сына и кинулась помогать укладывать раненого. Стала стягивать сапоги, пытаясь понят куда он ранен. Политрук был весь мокрый и от воды, и от пота. Он тяжело и прерывисто дышал, а глаза под закрытыми веками лихорадочно метались из стороны в сторону.
– Не волнуйся мать, – успокоил ее давешний солдатик. – Он не раненый, контуженый. То сознание теряет, то бредит. Бомбой его накрыло. Не слышит ничего.
Аглая отстранила копавшегося рядом с постелью старшего. Быстро принесла из кухни холодную тряпку и положила политруку на голову. Он затих и дыхание стало спокойным.
– Товарищ командир, – сказал третий боец, обращаясь к старшему. – Нельзя нам тут политрука оставлять. Нам за него голову снимут.
– Да нам теперь, что с ним, что без него, – отмахнулся командир. – Хорошо бы, конечно, из окружения с политруком выйти, но сам видишь. Куда мы с ним. А там может сами и выскочим. До линии фронта день два хорошего ходу, а с ним до первой канавы.
– А здесь, что? – не унимался третий боец, кивая на хозяйку. – Вернутся немцы, что она им скажет? Вместе с ним пропадет.
– Хватит, – Аглая обернулась и резко бросила через плечо. – Пусть остается. Ему отлежатся нужно. А вы чрез Дёмкино к большаку пробирайтесь. Там вдоль большака старая дорога идет по ней и выйдете. Она вся заросла, и немцы на нее вряд ли позарятся.
– А по-другому никак? – усомнился командир.
– Тут везде болота, а где не болото там поля. Только по старой дороге. Их можно обойти. А командира вашего я сохраню.
– Подумай, мать, – проскрипел третий боец. – Если прознают, обоим вам конец. Эти не посмотрят, что ты баба…
– Отставить, – оборвал его командир. – Деревня, как я понимаю, глухая. Скорее большой хутор. Немцам сейчас не до него, они к Москве рвутся. Хотя они народ до порядку обязательный, но может и пронесет.
– Форму с него надо снять, и спрятать, – сказала Аглая, ставя на стол чугунок с остывшей картошкой. – И документов никаких в доме не оставляйте. Если что, выдам его за больного родственника, вещи у меня от мужа остались, должны подойти.
– А муж-то воюет?
– А как все, – твердо ответила Аглая. – В августе письмо было, из-под Брянска. По штемпелю почти месяц шло. Бог даст живой будет. И вашего товарища сохраню, не сомневайтесь.
Красноармейцы ушли через час, она довела их до околицы и проводила так, как когда-то провожала отца Фому.
Вернувшись в дом, она поменяла политруку компресс, и спрятала его военную форму в бане.
До утра политрук не шевельнулся, тепло и покой делали свое дело. делала свое дело и Аглая. До самого рассвета прося заступничества и вразумления у Богородицы. За себя за ближних, за троих ночных гостей, и за политрука Сергеева.
Утром, когда окончательно рассвело, Аглая затопила печь, пока разгорались щепки, в полголоса стала читать «Отче наш». От этого в душе у нее наступало особенное умиротворение. Отходили от нее все тревоги. Ей даже нравилось, что можно повторять «Трисвятье» или «Хвалу Богородице» прямо не отрываясь от дел.
Она помнила, как отец требовал, чтобы молитвенное правило совершалось благоговейно и не суетно. Но за долгие годы новой жизни, она привыкла совмещать труды духовные и мирские. И чудесным образом получалось, что с Богом она разговаривала всякий раз, когда оставалась одна или поговорить ей было не с кем. Это было Аглае очень удивительно, а от того и безмерно радовало. А иногда она так увлекалась, что и не замечала, что дела спорятся словно сами собой.
– Отставить! – послышался из-за занавески надтреснутый голос. – Отставить пропаганду. Прекратить, Фролов! Фролов! Жарко! Жарко!
Аглая кинулась к раненому, тот выгибал спину заламывал руки и ошалело вращал невидящими глазами.
– Тихо, тихо, милый, – она навалилась ему на грудь и стала отирать лоб мокрым полотенцем. – Все! Все сейчас пройдет.
– Воды! – сказал политрук затихающим голосов. – Пить хочу! Пить!
Держа его за голову, она стала вливать ему в рот воду. Он глотал жадно, но губы его не слушались и по небритым щекам текли струи ледяной воды. Потом он закашлялся схватился за горло и сел на кровати трясясь и стуча себя в грудь. Аглая похлопала его по спине, и он задышал ровно.
– Кто там поминки читает, – глядя мимо хозяйки протянул политрук. – Запрещаю, гони эту старую ведьму в шею. Не желаю. Кто там?
– Нет в доме никого, – сказала Аглая, укладывая его обратно на подушку. – Только мы двое. Это я сама молилась.
–Отставить! Прекратить, – он не договорил и отключился.
Она села на край кровати и положила руки на колени, раздумывая что делать с раненым дальше. Никаких лекарств у нее не было, искать доктора сейчас было бесполезно, про раненых она слышала только из рассказов матери. Даже несколько раз ходила с ней, когда мать, как старую сестру милосердия соседи звали к ушибленным или поранившимся ребятишкам. Но что делать с контузией она совершенно не знала. Оставалось уповать только на милость Божью и премудрость его.
Воодушевленный моей находкой, брат перерыл весь чердак, но кроме рухляди и старья не нашел ничего ценного. Но этот случай в свою очередь повлиял на него. Сегодня он регулярно выезжает с металлоискателем на все возможные поля или рыщет по старым деревням. Не могу сказать, чтобы это занятие приносило большой доход, для его это скорее хобби. Коллекцию его находок рассматривать крайне занимательно.
Есть там и коробка с сокровищами. По одному ему понятной причине, он принципиально не сдает в скупку найденное золото. Так что у него скопилось приличное количество потерянных побрякушек.
А я в тот день еще долго перебирал свои находки. Что-то заставляло меня раз за разом возвращаться и пересматривать фотографии, перелистывать написанные русскими буквами, но все равно непонятные книги. Я сам не знал, зачем я это делаю, я просто перелистывал страницы.
В какой-то мере это была привычка, которую я приобрел, когда ездил с бабушкой на лето к прабабушке. Тогда не было телевизора, а пацанов родители вечерами загоняли домой. И тогда единственным развлечением оставалось перелистывание подшивки журнала вокруг света. Не такого яркого как сейчас, а того советского – черно белого, без рекламы. Занятие по-своему интересное, даже для того, кто не умеет читать.
Наконец настал вечер, и я дошел до «Требника», небольшой такой книжицы, написанной на относительно понятном языке. Во всяком случае она была написана понятными буквами, хотя и с «ятями», а их можно и не читать.
Требник был крепким, хотя и изрядно поношенным, страницы разъехались хотя и не выпали. Следовательно, книга часто находилась в обращении. Ничем примечательным на первый взгляд она не была. Сборник каких-то молитвенных текстов на многие случаи жизни. Мне даже показалось забавным, что нужно благословлять пчел или сыр. Что нужно совершать какие-то обряды над новым кораблем или строящимся домом.
Мне было непонятно, какой смысл во всех этих действиях. И что поменяется от того, что поле не будет освещено, или не будет освящен колодец или соль. Для меня все эти предметы и процессы были совершенно обыденными и простыми. И по началу я даже посчитал этот потертый требник книжкой заклинаний. Ну не может от каких-то там слов, даже произнесенных специальным человеком в определенном душевном состоянии, пусть даже с глубокой верой, что-то поменяться в сути простых земных вещей.
Но чем дольше я читал, тем больше приходил в какое-то неведомое для меня состояние. Какой-то смысл, лежал глубоко и в совершенно неожиданном месте.
Как у любого моего тогда современника, у меня имелось некое популярное знание на тему; вот есть некий Бог, которого никто не видел. Он там сидит где-то на небесах. А после смерти человека, отправляет его в ад или в рай. Нехитрая такая система верования.
Но к чему такая скрупулезность и в чем потребность всех этих благословлениях. Ну отпевание умершего, ну крещение еще куда не шло, но пчелы, яйца, корабли, какое Богу, собственно, до этого дело. По привычке в голове рождались такие мысли, но по какой-то причине они утрачивали свойства твердых убеждений.
А что, если все действительно не совсем так, как я знаю. И не с проста этот Требник такой зачитанный. Может быть, жизнь человека несколько сложнее чем жизнь прочих существ. Зачем-то же каменщик выкладывал такой узорный фундамент, а столяр резал такое деревянное кружево, для дома в глухой деревеньке. Что-то же их побуждало. К чему-то же они стремились.
Весь вечер я сидел с требником, читая его на выбор. Но пришел только к одной мысли, информации недостаточно. Эта мысль как кнопка тревоги загоралась у меня в голове.
Много позже, я услышал фразу, которая бы очень подошла мне тогда в качестве промежуточного вывода. «А как рыбы узнают куда плыть? В воде же темно!»
Грузовик черным крестом на двери проехал мимо, потом, некоторое время трещал и подвывал, разворачиваясь в конце улицы. Поняв, что они сбились с дороги, немцы остановили грузовик и решили сделать остановку. В кабине был коротышка шофер, рядом с ним сидел полный краснолицый ефрейтор и старший машины, офицер в фуражке и серебренными шнурками на погонах.
Пока шофер набирал воду из колодца, офицер и ефрейтор вышли размять ноги. Офицер несколько раз присел и подвигал затекшими плечами. Ефрейтор достал папиросы, закурил и стал расхаживать вокруг машины. Заглянул в кузов, что-то в нем поправил, стукнул по заднему колесу.
Офицер обвел глазами улицу и решительно направился у дому Аглаи.
– Матушка, пресвятая Богородица, спаси. – Алая на ходу накинула платок и задернула занавеску комнаты, где лежал Сергеев.
Политрук уже два дня был у нее в доме и теперь почти все время находился в сознании, хотя и жаловался на звон в ушах.
– Немцы? – выпалил он когда Аглая задёргивала штору.
– Тихо лежите, – сказала она, авось обойдется. – Сюда идут.
– Может в подпол.
– Поздно! Господи благослови. Вы, вы только молчите. Прикиньтесь глухонемым.
Сергеев вжался в полушку и стал судорожно дышать.
Офицер вошел в дом и с порога, увидев хозяйку снял фуражку.
– Ви есть одна? – сказал он с сильным акцентом. – Живете одна?
– Одна, – Аглая старалась быть совершенно спокойной, надеясь, что немец потеряет интерес и уйдет.
Но немец не ушел, а следом вошел и толстый ефрейтор. Офицер прошел в комнату и стал с интересом рассматривать обстановку.
– Там, что? – спросил он, указывая на занавешенный дверной проем.
– Да там, господин офицер, брать мой двоюродный. – вдруг выпалила Аглая.
– Как брат? – офицер одним движением выхватил из кобуры пистолет. – Партизан?
– Да какой партизан, ваше благородие, – рассмеялась Аглая, совершенно не глядя на оружие. – Брат мой, из Витебска.
Офицер резко одернул штору и шагнул к лежащему на кровати перепуганному политруку.
– Ауф штейн! Встать! – скомандовал он.
Но хозяйка опередила его.
– Ваше благородие, да вы его не бойтесь. Он не партизан. Он инвалид. Его в пять лет лошадь соседская лягнула, он с тех пор заикается. А потом его еще в тюрьме держали, за то, что он сын протоиерея. Отец у него в Витебске на приходе служил. А его потом за это в тюрьму взяли. А там его сильно били, и он совсем говорить перестал.
– Почему он здесь? – спросил офицер, косясь то на хозяйку, то на «инвалида», то на ефрейтора.
–Сама не знаю, – развела руками Аглая. – Он третьего дня сам пришел, грязный весь, больной. Наверное, от войны убежал. Да видно досталось ему. Бомба или снаряд. Контузия у него. Кровь из ушей шла. А сам не говорит, только стонет.
– Кровь из ушей? – переменил тон немец. – Говоришь, контузия? Неожиданно для всех офицер положил фуражку и присел на стул рядом с политруком. Он пощупал пульс, открыл изумленному Сергееву рот, проверил глаза. Потрогал за ушами и покрутил ему шею. Политрук сморщился от боли.
– Бух! – сказал офицер и показал Сергееву жест изображающий взрыв. – Ударило по спине и голове?
Сергеев замычал и кивнул, показывая на уши. Немец еще раз осмотрел его, велел вытянуть руки постучал по рукам пальцами. Потом посмотрел на миску с водой и компрессы.
– Это есть хорошо, – сказал он Аглае. – Ходит?
– Очень плохо, – посетовала Аглая. – Шатается, совсем ноги не держат.
– Надо пробовать ходить. – строго сказал офицер, потом обратился к ефрейтору по-немецки и тот принес кожаный саквояж.
Офицер разложил на табурете перед хозяйкой несколько пакетиков и пузырек.
– Вот этот порошок давать утро и вечер. – деловито стал пояснять офицер. – Разводить к кружке теплой воды и пить. Если станет плохо вот эти капли, чайную ложку. И еще, такая трава, вкусно пахнет, мята, кажется. Надо заваривать и давать дышать. Не пить. И ходить по комнате туда-сюда.
Затем немец быстро собрался вышел из дома. Аглая поспешно семенила за ним и проводила до самой калитки. Через минуту машины уехала, а она опрометью бросилась в дом.
– Ка-ка-как, они поверили, в эту ах-ах-ахи-хи-нею? – спросил белый как полотно политрук.
– Это нас Господь, спас, – выдохнула Аглая, садясь на кровать.
– Да ка-ка-как- какой Господь? Что за е-е-ер-ерунда?
– Господь, который обо всех нас заботится, – не глядя на ошарашенного политрука -улыбаясь ответила Аглая. Потом вдруг стала строгой и повернулась к Сергееву. – Только уходить вам надо. Если эти приехали могут и другие. А этот видно из старых еще царских немцев. Вон как по-русски хорошо говорит. Я значок с красным крестом у него на галстуке заметила, наверное, военный врач. А уходить нам все-таки надо.
– А как же т-т-т-твой Господь? – усмехнулся Сергеев.
– А он нам и дальше будет помогать, – твердым голосом ответила Аглая. – Его только искушать не надо. Уповать на него надо, а искушать нет.
– А куда идти? – Сергеев сдался ее непреклонности.
– Попробуем по старой дороге, как я ваших бойцов отправила. А там Бог сам подскажет.
Ждать до вечера было опасно, но и уходить немедленно тоже было нельзя. Сергееву от порошков стало заметно легче. Он весь день тренировался, расхаживая по комнате. Аглая спешно собиралась в дорогу. Просто отпустить политрука она не могла, и тоже готовилась к дальней дороге. Спрятанную форму, она плотно свернула и упрятала на самое дно мешка. Второй мешок она набила вареной картошкой и остатками хлеба. Думала, сходить к соседям, и одолжить кусок сала, но потом решила, что это привлечет внимание. Да и откуда сейчас у людей сало, да еще в долг. Она даже посмеялась над этой фразой «сало в долг».
Политрука она одела в вещи Николая, к счастью, они были почти одного роста. Сапоги Сергеев надел свои. И выглядел совершеннейшим беженцем, а для пущей достоверности, хозяйка велела ему выпачкать брюки и рукава ватника.
Хотя ему стало заметно лучше шел он все равно тяжело, и после первых двух километров пришлось сделать почти получасовой привал. Но все же до утра они прошли приличное расстояние. Утром они добрались до стоящего на отшибе сенного сарая и спрятались там.
– Где мы? – спросил Сергеев всматриваясь в щели между серыми досками.
В сарае был полумрак и тяжело пахло сопревшим сеном. Серый, утренний свет проникал через щели в стенах н ничего не освещал. Но было тепло, и после бессонной ночи людей начала одолевать дремота
– Точно не знаю, – отозвалась Аглая, вороша сено отыскивая место посуше. – Должны были выйти к Нижним Лужкам.
– А это они? Вон там деревня какая-то на пригорке.
– Если справа под горой коровник есть, то они,
– Вроде есть, – кивнул политрук. – Длинное такое строение и окошки маленькие.
– Значит Господь не оставил вывел куда надо, – Аглая перекрестилась, – Боже мой. Господи, помилуй нас грешных.
– Какая же ты темная, – огрызнулся Сергеев. – Ты же советская женщина, у тебя муж на фронте. Сын на заводе в тылу работает. А ты тут мракобесие и панику наводишь. Нет никакого, Бога.
Аглая промолчала, расстелила кусок полотна и стала выкладывать на него картошку и хлеб. Политрук подсел рядом и стал есть, макая картофелины в кучку соли. Аглая ела молча, ей не хотелось ни спорить с ним, ни проповедовать, она слишком устала. Однако политрук расценил это как капитуляцию, и решил продолжить.
– Все эти религиозные происки, старая власть придумала для того, чтобы закабалить пролетариат и крестьянство. – сказал Сергеев как бы между делом. – Но советская власть освободила народ от этого морока. Старой власти, что было нужно? Чтобы человек чувствовал себя неуверенно, расходовал свои духовные силы на обращение к несуществующему Богу. А правящие классы, капиталисты, фашисты могли спокойно эксплуатировать эту растерянную и неорганизованную массу. Но наш долг, как победившего класса смотреть выше икон и стремиться строить справедливое общество. Нам дан прогресс, наука, и большевистская идея.
Аглая слушала, потому что выбора у нее не было. И сил не было, пригревшись в сене она стала клонится в сон и непременно заснула если бы не услышала знакомое имя.
– Так вот, этот, так называемый иеромонах Фома, – политрук прильнул к щели и продолжал. – Мало того, что уже отсидел в лагере, пробрался в Великие Луки. И стал там побираться у старушек. Собирал их в доме и вел религиозную пропаганду. За, что и был арестован мною лично. Так этот упрямец и будучи в тюрьма не прекратил свою деятельность. За что и был приговорен к высшей мере наказания. Так этот так называемый иеромонах, даже стоя у стенки вздумал молится о спасении душ солдат, которые должны были его расстреливать. Видимо думал их разжалобить. Но тщетно. Я это говорю к тому, что есть еще непримиримые враги…
Аглая слушала и не верила, своим ушам. Ее словно ударило током и парализовало одновременно. Человек, которого она приняла в своем доме, о здравии которого молилась, которого на ее глазах Господь уже один раз спас от смерти, виновен в гибели Отца Фомы.
В ней вдруг появились две совершенно разные Аглаи. Одна, которую она знала всю жизнь, простая и добрая, которая привела этого человека в этот сарай, потому что иначе он бы погиб. И эта, прежняя Аглая вдруг стала очень маленькой. Так получилось от того, что зло никогда не подходило к ней так близко и она растерялась.
Но за то другая, новая Аглая, появившаяся неизвестно откуда, громко судила и требовала справедливости и возмездия. И ей было никого не жаль. Она вопила о несправедливости, о смерти и воздаянии, и в какой-то момент даже сказала что Бога нет. И перед глазами пронесся отец Фома, лежащий в луже собственной крови. И к горлу поднялся раскаленный ком…
Но в этот момент в сознании вдруг всплыл совершенно иной, светлый образ отца Фомы. Не растерзанный и мертвый, который рисовала новая Аглая, а то самый который она видела в их последнюю встречу.
– Немцы, – политрук отвалился от цели и смотрел на нее распахнутыми глазами.
Аглая словно упала в ледяную пропасть. Новая Аглая, почувствовав это, попыталась овладеть ею. Испугался, вот сейчас выйти и сдать тебя немцам, и пусть они тебя расстреляют. прямо у этого сарая. А еще лучше, отправят тебя в лагерь и пусть ты издыхаешь там долго каждый день.
– Черт, дьявол! – скрежетал зубами политрук Сергеев. – Они сюда идут. Черт бы тебя побрал, со всеми твоими молитвами.
В этот самый момент она вдруг посмотрела, на него, сжавшегося и какого-то жалкого. По мнению новой Аглаи человек этот был недостоин жить. Но в этот момент перед ней вдруг снова возник Отец Фома. На этот раз он был совсем другим, погрустневшим, разочарованным. Она поняла, что он разочарован в ней и от этой мысли она вдруг словно взорвалась изнутри. Это все равно человек, и каким бы он не был, его судьбу должен решать Господь, который и привел их обоих в этот сарай. Новая Аглая исчезла, словно разлетелась на мелкие осколки.
– Когда они побегут за мной, – сказала она, беря Сергеева за руку, – Вы уйдете из сарая и ползите к лесу, а там бегите и не возвращайтесь Господь вам поможет, он вас видимо для какого-то большого дела выбрал. Только сено подожгите, чтобы они не полезли в сарай. Храни вас Бог.
– Ты что, дура!? – сдавленно прошипел перепуганный политрук, пытаясь схватить ее за рукав.
Но она уже не слышала.
Немцев было четверо, двое остались у машины, а двое переговариваясь и смеясь направлялись к сараю. Когда Аглая распахнула дверь, немцы замерли от неожиданности, и она успела кинутся прочь в сторону леса. Солдаты бросились следом, их подхлестнул какой-то животный инстинкт. Они даже не сняли с плеча винтовки.
Аглая бежала изо всех сил. Сзади послышались выстрелы и крики, машина взревела двигателем. В нескольких метрах от леса, на самом краю поля она запнулась в борозде и упала лицом вниз. От удара у нее перехватило дыхание и зазвенело в ушах.
Немцы нагнали её. Они уже не бежали. Один стоял, переводя дыхание, а второй, приближался держа винтовку на перевес.
Аглая попыталась встать, но не смогла. Немец был уже с нескольких метрах, как вдруг, словно натолкнулся на невидимую стену, которая отбросила его назад, опрокинув навзничь.
Чья-то рука схватила Аглаю за шиворот и пригнула к земле. Второй немец скинул с плеча винтовку, но замер, словно одеревенел и повалился на бок. Только сейчас она услышала выстрелы. Их было много, стреляли по машине, потом все стихло.
– Вот, оглашенная, – услышала она мужской голос. – Прямо на нас выскочила.
Аглая вращала головой стараясь понять, что произошло. Но тут вспомнила про Сергеева.
– Там в сарае, советский командир, – закричала она, почему-то решив, что ее не слышат.
– Какой командир? – переспросил ее присевший напротив боец с отвинченной флягой. – Откуда?
– Его наши оставили у меня дома, контуженного, – стала сбивчиво рассказывать она, отстраняя флягу. – Он совсем плохой был, а потом в себя пришел. А потом немцы в деревне появились, но его не нашли. Вот мы и решили из деревни уходить. Всю ночь шли. Думали в сарае день пересидеть, а тут машина. А документы его и форма в мешке.
