Kitabı oku: «Куст белого пиона у калитки», sayfa 2
Теперь же, как вы понимаете, большого удовольствия это неумолимо надвигавшееся событие мне доставить не могло. Однако приходилось терпеть. С напарником мы решили, что начну мероприятие я, а он подъедет позже. Сотрудникам всё было подано под благовидным предлогом, приличия были соблюдены. Зал сняли в «Праге». Дела у нас шли неплохо, и мы могли себе это позволить. Были приняты во внимание коммерческие результаты последнего года, место, занимаемое компанией на рынке услуг, перспективы, ну и не в последнюю очередь настроение коллектива. Когда-то мы отмечали такие даты в офисе, затем стали арендовать небольшие кафе, статус которых зависел от положения дел в компании, ну а в последние годы отмечали, как сейчас говорят, в пафосных местах.
Приподнятое настроение пришедших, их праздничный вид, оживление, взаимные поздравления, тосты – всё это я выдержал. Даже речь вступительную сказал, приличествующую случаю, – с кратким обзором пройденного нами пути, надеждой на большие успехи в будущем. У меня даже хватило душевных сил в шутливой форме высказаться и об отношениях между владельцами компании и персоналом. После второго тоста, который был произнесён уже от имени сотрудников, вилки и ножи веселее застучали по тарелкам и, чтобы ответить собеседнику, сидящему напротив, нужно было повышать голос. Когда оживление достигло положенного градуса, я, не дожидаясь, когда народ, подогретый спиртным, начнет публично выражать свои восторженные чувства уже в мой адрес, и стараясь быть незамеченным, вышел из-за стола, направился сначала в туалет и оттуда сразу в раздевалку. Лишь здесь почувствовал облегчение и, погруженный в свои мысли, не сразу понял, что нахожусь в холле не один.
У зеркала одевалась невысокая девушка, в светлом джемпере, волосами, убранными в светлый берет, темной юбке ниже колен и коротком пальто. Это была Варвара. Она смотрела на меня без любопытства, но с некоторым интересом.
– Добрый вечер, Варвара, – поздоровался я, почему-то страшно обрадовавшись. – Куда же вы? Или только приехали? Какая вы сегодня нарядная.
«Нарядная» – это я машинально сказал, потому что женщины любят, когда им говорят что-нибудь лестное. Комплимент мой был тем более неудачен, что я совершенно не знал её и никогда до этого не обращал на нее внимание. По-моему, она даже макияжем не пользовалась, о чем, впрочем, мне, как мужчине, трудно судить. По крайней мере, яркость женских лиц в такие дни особенно бросается в глаза, а Варвара выглядела довольно скромно для ресторана.
– Спасибо, – поблагодарила она меня за дежурную лесть. – Нет, я домой собираюсь. Всё было очень хорошо. Я и поела – всё было очень вкусно – и даже позволила себе бокал вина.
– Ну уж и поели, – я чувствовал, как мне приятно говорить с ней. – Ведь это только начало. Там и горячее, и сладкое будет. Меню наши девочки составляли. Уверен – постарались. Будете жалеть.
Я был рад, что она так же, как и я, не осталась в ресторане. Она колебалась, не зная, что ответить, чтобы причина не показалась надуманной. Сказала, будто оправдываясь:
– Мне самой жаль. В другое время я бы ни за что не ушла… Вот так.
Но потом, вспомнив что-то и будто желая загладить свою «вину», сказала с хитрым выражением на хорошеньком (теперь я лучше разглядел её) личике:
– Я конфеты украла со стола (она похлопала рукой по сумочке). Брату. Он такие любит.
– Домой сейчас? – спросил я, все ещё не отпуская её и нисколько не думая о том, что моё любопытство начинает становиться неприличным.
Она утвердительно кивнула.
– Да, конечно.
– Ну, тогда сам Бог велел вместе ехать.
Варвара задумалась, не зная, как ей реагировать на моё предложение, на лбу у неё возникли морщинки, что мне также очень понравилось, и я, очередной раз пользуясь правами начальника, уточнил:
– Подвезу вас уже второй раз. Опыт у нас имеется.
– Ну что вы, Герман Львович («Боится она, что ли, меня?» – подумал я), я сама доеду, благодарю.
– Ну, как знаете, – сказал я, сразу как-то сникнув и помрачнев, – хорошего вам вечера.
Она заметила моё огорчение и тут же поправилась:
– Герман Львович… если вам… если это действительно…
– Действительно, действительно, – перебил я её, с трудом сдерживая оживленность.
– Согласна составить вам компанию. Вот так, официально, – она улыбнулась. – Но мне неудобно…
– А мне? – прервал я, желая пошутить, но не нашелся, а лишь почувствовал, что смущаюсь.
– А вы не против в таком случае, если мы пройдемся немного? – спросил я, когда мы вышли из ресторана.
Наверное, предложение мое прозвучало как просьба. Время было не позднее, но уже стемнело, и зажженные фонари, светящиеся витрины, праздные люди со своей беззаботностью и почти праздничным настроением напомнили мне ещё раз о грустном. Я подумал о том, что, навязывая Варваре общение, я использую её, чтобы хоть на время приглушить душевную боль. Она, наверное, понимала это и все-таки не отказала. Именно потому, что понимала. Это было неприлично с моей стороны, но у меня не хватало воли справиться с собой. И к тому же, я должен сказать, что было в этой девушке нечто притягательное – успокаивающее, искреннее, чистое, что не может не вызвать доверия.
Я отпустил шофёра, и он, явно довольный, опасаясь того, как бы ему не предложили отвезти домой кого-либо из сотрудников, тут же уехал, пожелав мне доброго вечера. Мы шли по Арбату, и я, ничуть не стараясь найти тему для беседы, стал расспрашивать её о том, как долго она работает в фирме, как устроилась, нравится ли ей у нас. Она так же, как и тогда, понимала, что вопросы и ответы не имели в нашей беседе обычного значения вопросов и ответов. Думая о своём, я рисковал повториться, что, кажется, и случилось. Она и виду не подала, что заметила. Что ж – раз согласилась своё время на меня потратить, значит и ладно, пусть терпит.
– А знаете что, Варвара: не зайти ли нам куда-нибудь? – предложил я, остановившись на углу дома, в котором располагалось одно из кафе Арбата.
Варвара взглянула на меня серьезно. Хотела было посмотреть на часы, но сдержалась.
– Нет, нет, – поспешил я, почувствовав ее замешательство, – пройдемте ещё немного, до конца, а потом я вас провожу… довезу до дома.
Мы прошли весь Арбат, я взял машину и отвез её домой. Посадил на заднее сиденье, а сам сел рядом с водителем. В дороге мы молчали. Я, отвлекшись на свои обычные мысли, забыл о Варваре и очнулся лишь тогда, когда водитель попросил уточнить адрес. Мы остановились, я вышел из машины, открыл заднюю дверь, но руки не подал, чтобы не ставить ее в неудобное положение, навязывая ухаживание.
– До свидания, Варвара, – сказал я, – хорошего вам отдыха.
– И вам… – она поправилась, – добраться без пробок. Спасибо, что проводили…
Опять поправилась:
– … что подвезли.
Не отвечая, я рассеянно кивнул ей, потому что уже чувствовал свою разъединенность с внешним миром – обычным и тем необыкновенно притягательным, доставляющим мне беспокойство и душевную боль.
Не дойдя до подъезда, Варвара остановилась и оглянулась. Убедившись, что мы ещё не отъехали, она быстро пошла назад, доставая что-то из сумочки. Я дотронулся до плеча водителя, который собирался разворачиваться.
– Герман Львович, – не слишком уверенно, но глядя мне прямо в глаза, сказала она. – Мы завтра едем на экскурсию в Сольбинскую пустынь. Одна из сестер… один человек не смог поехать.
– Вот, – она протянула мне что-то вроде буклета, – это вас ни к чему не обязывает и… жаль, что пропадает… Если вдруг решитесь – завтра в 6.30, метро Бабушкинская. Автобус отходит в 7.00.
Я взял буклет их вежливости, а она тут же ушла, избавив меня от необходимости отвечать.
Дома меня ждала пустая квартира. Сын был у тёщи, в Жуковском, и, думая об этом, я ещё больше чувствовал свое одиночество. Мне казалось, что, будь он здесь, живи мы вместе, – всё было бы лучше, легче. Хотя, наверное, это не так: человеку для полного счастья необходимо всё. Потеряй ты частицу самого дорогого – и до тех пор будешь несчастен, пока частичка эта не воссоединится с целым. Я почувствовал это, когда он приехал ко мне на два дня по своим делам. Нет, жены мне все равно не хватало. Мне казалось, что и сын обделен теперь так же, как я, и это было больно мне. Мне казалось, отдавая свою любовь другому человеку, жена недодавала это чувство ему, и до слёз было жаль его. Но когда я видел сына, поглощенного своими подростковыми проблемами и совершенно равнодушного к тому, что происходило между нами, мне становилось чуточку легче. Сын мой – это тот же я, даже больше, чем я, для него я готов на любую жертву, но сын мой – это ещё и моя жена, и потому, общаясь с ним, я чувствовал эту связь со вторым родным мне человеком. И когда его забирали у меня (а я так воспринимал его перевод в школу в Жуковском), вместе с ним у меня отнимали всё. Мне хотелось сидеть с ним рядом, обнявшись, целовать его, гладить, жалеть, но это было невозможно. Во-первых, нельзя лишний раз напоминать, что между мной и его матерью существуют серьезные проблемы. И потом: он бы и не понял такого поведения, потому что давно минул возраст, когда ласки родителей благосклонно принимаются детьми. Мы разговаривали, пока я готовил нам обед. Сын увлекся, а я лишь слушал и наслаждался просто потому, что он говорил со мной. Да, он говорил спорные вещи, и в порядке воспитания или же истины, в порядке отстаивания правильной точки зрения (а она могла быть, конечно же, более правильной, потому что я был взрослый человек) я должен бы поправлять его, но я слушал и соглашался. Потому что нет ничего важнее для человека, чем любовь и общение с любимыми, и нет ничего страшнее для него, чем одиночество…
Вечер прошел как обычно: коньяк и беспокойный сон, но утром я, скоро приняв душ и одевшись, сел к компьютеру и узнал всё, что мне нужно было знать о маршруте в Сольбинскую пустынь.
Первую остановку сделал на Ярославке, уже за городом. Заправил полный бак, выпил кофе, съел бутерброд (вместе с дорожным настроением у меня появился аппетит) и ещё раз сверил маршрут. Я так рассуждал: что ж, не встречу девчонку – по крайней мере развеюсь, посетив «святой целебный источник Гремячий Ключ и Сольбинскую пустынь – прекрасный оазис милосердия в зачарованных дремучих вековых лесах».
Уже солнце ярко светило, дорога была почти пустая, по сторонам – слепящий снег полей, лес, чистые, будто протёртые влажной салфеткой разноцветные домики населенных пунктов. Для чего еду – не знал. Надежда ли отвлечься, отчаяние ли, страх остаться в пустой квартире, в которой всё напоминает о том, что здесь ты был счастлив? Просто еду, мучась настоящим, не видя будущего, страшась вечера – вечера, когда люди, не догадываясь о том, что они счастливы, сидят за столом, ужинают, разговаривают. О чём? Кажется, о пустяках, на самом же деле разговоры их свидетельствуют о главном – они вместе, никуда не надо спешить, рваться, мечтать, потому что мечта осуществилась: рядом с вами близкие, любимые и любящие…
Впереди, в поле, показался новый деревянный храм, а слева – комплекс с надвратной деревянной церковью, у которой стоял большой экскурсионный автобус с номером, указанным в буклете. Я припарковался рядом, но присоединяться к группе сразу не стал, а сначала прошел к храму, сделал для чего-то несколько снимков и лишь потом решился пройти внутрь комплекса. Деревянная лестница вела наверх, откуда был слышен шум воды. Группа экскурсантов, большей частью женщины, некоторые из которых были с детьми, стояла у подножия, слушая экскурсовода. Я подошёл ближе, и сразу увидел Варвару.
– Преподобный Сергий Радонежский, – торопливо и заученно говорил экскурсовод, женщина средних лет, хорошо и тепло одетая, с сумкой через плечо, из которой торчал провод микрофона – для очищения своей души от скверны удалился сюда и стал молиться за всех нас. Он молился отчаянно и слёзно. И вот, во время одной из таких молитв происходит чудо: разверзся высокий берег Вондиги и устремился вниз трёхструйный водопад, шумный и мощный. И тогда понятен стал Сергию Радонежскому смысл чуда, явленного ему…
Я наблюдал за Варварой. Она слушала внимательно и, как мне показалось, с искренним чувством, губы её застыли в кроткой улыбке.
– Теперь же все скорбящие, в ком угнездились скорбь и печаль, приходят сюда, к Гремячим ключам, чтобы излечить душу омовением в водах этого чудесного источника…
Наверное, почувствовав на себе мой взгляд, Варвара обернулась. Как и тогда, на остановке, ещё поглощённая услышанным, она рассеянно посмотрела на меня, но вдруг как бы очнулась. Радостное удивление, подавляемое смущением, и любопытство было в её взгляде. Я кивнул ей, приложив палец к губам и указав на экскурсовода.
Далее нас пригласили подняться наверх, к ключам, которые своим шумом действительно оправдывали наименование «гремячих». В сильные морозы вода, вырывающаяся из трёх змеиных голов, ещё не успев упасть, замерзает, образуя причудливые ледяные языки. Справа от площадки была устроена купель с помещением для переодевания. В это время оттуда вышли двое мужчин, старый и молодой, готовясь совершить «очистительное омовение». Само место, водопад, настрой приехавших, вид этих мужиков так на меня подействовали, что я вдруг почувствовал себя молодцом на публике. Наверное, и присутствие Варвары в немалой степени способствовало принятию безрассудного решения: ведь до этого я никогда не купался зимой. Бывает, находит на человека такая минута. И тут главное – разумно подождать, когда по здравому размышлению настроение это пройдёт. Я быстро зашёл в раздевалку – и тут же пожалел о своём решении. В раздевалке стоял такой же холод, но уже не было публичности, столь необходимой при совершении героических поступков. Отступать, к сожалению, было уже нельзя. Положение моё усугублялось и тем, что у меня не было полотенца. В машине, может быть, и нашлось что-нибудь подходящее для случая, но я даже сумки не взял. Делать нечего: разделся и обреченно вышел к купели. Мужики уже покинули её и не спеша, покрякивая и пофыркивая, пошли в раздевалку. Очень кстати ободрило меня и помогло, что я Варвару увидел. В общем, окунулся, вспомнил Бога – правда, не так, как верующие вспоминают, а понимаете, в каком контексте. Но виду не подал. Вышел из воды бодрячком, глазом не моргнув. Тут и услышал голос Варвары:
– Герман Львович, а чем же вы вытираться будете?!
Смотрю: в руках полотенце держит. Большое такое, махровое, белое. Отказываться было глупо, ну, я и принял из её рук. Не взял, заметьте, а именно – принял. Но без слов, так как все слова застыли у меня по причине лютого холода. В срубе я растёр свое тело так, что оно у меня почти горело. Ногам только было ужасно холодно: казалось, до сердца пробирает, но подстелить полотенце не осмелился. Ну, ничего, оделся и вышел. Варвара здесь же стоит – ждёт. Взяла у меня полотенце. Есть такой символ, кажется, в славянской мифологии – яблоко. Если даёшь его надкусить девушке – значит в любви признаёшься. А тут полотенце… Наверное, каждый из нас тогда почувствовал что-то. Это полотенце она для своих нужд брала – может быть, тоже собиралась совершить «омовение», а пришлось мне отдать – в определенном смысле жертва. И не яблоко даже – я своё тело обтирал им. Всё – с ног до головы.
– Вы мне, Варвара, бросьте в машину: я постираю и верну.
– Ну что вы, зачем? – отвергла она, сильно смутившись, и даже покраснела. – Я все равно почти каждый день стираю.
Далее маршрут вёл нас в Сольбинскую пустынь. Я предложил Варваре пересесть ко мне в машину, но она сказала, что едет не одна, с подругой, и ей было бы неудобно оставить её. Я не настаивал: в автобусе был экскурсовод, да и люди, наверное, подобрались одних интересов, со мной же – о чём говорить? Не о чудесах же Святителя Спиридона Тримифунтского.
Сольбинская пустынь – монастырь, расположенный в живописном месте, на берегу реки. Ранее, кажется, он был женским, сейчас – это приют для девочек из неблагополучных семей. Нас пригласили послушать концерт, приуроченный к празднику. Юные артисты были очень милы и простодушны, совсем не волновались, так как атмосфера была чрезвычайно доброжелательная. Правда, в зале было прохладно, и меня через какое-то время стало познабливать – вероятно, это был результат незапланированного купания.
Домой возвращались вместе. Варвара и её старшая подруга сидели на заднем сиденье. Наверняка им хотелось поделиться впечатлениями, но они молчали, не желая казаться нетактичными по отношению ко мне. У метро Варвара вышла проводить Анну, так звали её подругу. Я тоже вышел и, пока они недолго в полголоса беседовали между собой, исподволь наблюдал за ними. Отметил, что обе были одеты, как говорится, «благочестиво»: в платках, но Варвара была в джинсах, подруга же её – в длинной теплой юбке. Было в них нечто общее и в манере общения, какой-то особой по отношению друг к другу доброжелательности, но было также видно и существенное различие – в выражении лиц: не потому, что Варвара была моложе, нет – лицо её выдавало характер более живой, открытый, лицо же Анны казалось мало подвижным, глаза если не угасшими, то таящими в себе, как мне показалось, скорбную печаль. К тому же она, несмотря на свой ещё не старый возраст, была почти седая. Черты лица её кого-то напоминали мне. Я заметил это ещё в монастыре, но никак не мог вспомнить, где встречал или видел её раньше. Заметил, что и она иногда отвечала на мой пытливый взгляд.
Наступило время прощания. Они поклонились друг другу.
– До свидания, Анна, – попрощался, приблизившись, и я.
Она впервые за наше знакомство улыбнулась почти незаметной улыбкой, протянула руку и более обычного задержала её в моей:
– Прощайте, Герман…
И тут она, сделав небольшую паузу, назвала мою фамилию.
Я пристальнее всмотрелся в её лицо, глаза, и странная, почти невозможная мысль вдруг пришла мне в голову: Аня?! Аня Завидная?!
Она сделала общий поклон и пошла к метро. Я был поражён. Аня Завидная – ученица из старшего класса, первая красавица выпуска, девушка, в которую я был почти влюблён, ради которой назло всем её ухажерам, любой из которых был статнее, умнее, раскованнее меня, дал себе слово добиться в жизни небывалого успеха и публично продемонстрировать его перед ней и моими ничего не подозревающими соперниками. Конечно, как нередко бывает, школьные увлечения остались в прошлом, лишь иногда всплывая в памяти и вызывая улыбку. После школы жизнь этой девочки, по слухам, сложилась успешно. Ещё в институте она вышла замуж за мидовца и сразу уехала с мужем, получившим назначение в одно из российских посольств. Тогда это круто было, да и сейчас, несмотря на то, что столько деловых людей развелось, считается признаком благополучия. Но та женщина, которую я видел перед собой только что, поразительно отличалась от жизнерадостной, иногда смешливой, иногда насмешливой и надменной красавицы Ани Завидной.
Речь в дороге, разумеется, шла об Анне. Семейная жизнь её поначалу действительно сложилась счастливо. За границей у них родилась дочь. В школу пошла уже в Москве. Когда через несколько лет мужа послали в очередную командировку, выехали без дочери, так как та оканчивала 11 класс. Оставили на попечение бабушки. Была, как и мать, красавицей, прекрасно училась, увлекалась бальными танцами… Всё оборвалось в одночасье… Её обнаружили в подъезде своего же дома. Когда убийцу, совершенно незнакомого парня, спросили о мотиве преступления, тот спокойно ответил: «Слишком красивая была». Вот так: встретил её на улице вечером, проследил, с ней же и в подъезд вошёл. Вероятно, нездоровый человек.
– Только сейчас в себя стала приходить, – сказала Варвара, – Я её ни на день не оставляла. Говорила мне: теперь все равно – жить или умирать. Нет, нет, жить нужно, иначе – грех. Как бы ни было трудно. Вот, теперь нашла занятие – помогать детям-сиротам. Тем держится. Вот – ездим с ней по монастырям.
Герман замолчал ненадолго и продолжил:
– Я тогда тронут был её рассказом, но все-таки своё несчастье мне было ближе, чтобы чужое воспринимать, но потом…
Он опять замолчал. Видно, справиться с волнением ему было сейчас нелегко.
– Потом, гораздо позднее, опять вспомнил… и уже никогда не забывал… А встретиться с Анной мне ещё пришлось, но при обстоятельствах грустных… Об этом после.
Он встал и вышел. Слышно было, как хлопнула дверь холодильника. Вернулся с полуторалитровой пластиковой бутылкой, в которых обычно продают воду, только на этикетке у неё было написано «Винный напиток «Портвейн 777». Я хоть и позволил себе налить, но пробовать не стал. Хозяина это ничуть не беспокоило. Он налил себе уже не в стопку, а в стакан, который принес вместе с бутылкой, и выпил половину содержимого.
– Купание не прошло для меня без последствий, – продолжил он.
Глаза его смотрели трезво, хотя и печально.
– Но ночью температура подскочила до 39. На следующий день, разумеется, на работу не вышел, что в моём положении было очень кстати. Проблема состояла лишь в том, что мы с партнером решили обнулить один из наших счетов, а держать наличку в кассе было неудобно. Договорились, что мою долю он пришлёт мне домой нарочным. Самому, по известным обстоятельствам, приехать ему было неудобно. Нельзя было и через жену передать. Причина – та же.
Пролежав в постели без сна до половины дня, я, кое-как умывшись, пошел на кухню, где у меня хранилась баночка гречишного мёда, съел ложку и, налив в рюмку водки, запил ею мёд. Ничего это, конечно, не помогло. Ни в каких смыслах. Но что-то ведь надо было делать, чтобы хоть как-то отвлечься. В это время послышалось, что кто-то вошёл в тамбур, вставил ключ в замок входной двери… Я ждал этого, и потому всё напряглось во мне от болезненной радости, напрасной надежды и отчаянья…
– Заболел? – спросила она, не уточняя, от кого узнала о моей болезни.
По-деловому, быстро, чтобы сгладить неловкость ситуации, прошла на кухню. Привычным движением открыла кран с водой, вымыла тарелку, оставленную мною со вчерашнего дня, убрала её в сушку, вытерла влажной салфеткой стол, смахнув в ведро крошки, и поставила ведро под мойку. Раздвинула шторы. Открыла холодильник, достала из морозилки мясо, лежавшее там уже не одну неделю, принесла из коридора пакет с продуктами. И молча стала готовить обед.
Это была моя жена – родной человек, знакомый мне до мельчайшей черточки, и в то же время это была какая-то другая, неизвестная мне, удивительно привлекательная женщина, сделавшая меня несчастным. Украдкой наблюдая за нею, я видел ее открытую шею (мне казалось, сейчас она оголяет ее больше, чем это делала ранее, и больше, чем другие женщины в ее возрасте), ее лицо, накрашенные губы, грудь, выступающую так откровенно, кофточку, которая лишь подчеркивала привлекательность фигуры. Я смотрел на ее руки, которыми она часто ласкала меня, такие домашние и материнские, – руки, которые наверняка теперь ласкают другого, и было невыносимо осознавать, что когда-то принадлежавшее тебе уже принадлежит другому – тому, кто владеет её чувствами, мыслями и в любое время вправе завладеть её телом. Ещё, казалось, вчера и это тело, и душа ее были твоими, ещё вчера мысли ваши были общими мыслями. Ещё вчера. Теперь всё: и то, что она так привлекательна, и то, что одевается со вкусом, ее статная, несмотря на 45-тилетний возраст, фигура, и то, что она стала ходить в фитнес-центр (а я понимал теперь, что это было уже не для меня), – все это ранило меня. После родов она заметно пополнела, что иногда было причиной моих незлых шуток, но именно это сейчас мне казалось особенно привлекательным в ней. Её светлые волосы (бабушка ее была родом из Польши), белесые брови, которые она слегка чернила, внимательные светло-серые глаза, резко очерченные губы (теперь она красила их более обычного), открытая шея, кожа, покрытая веснушками… Всё тело ее было покрыто ими, и в минуты близости я называл её «солнышком», «рыжиком», «лисой», и теперь эти веснушки, как и все её тело, были уже не мои. У неё были широкие бёдра и немного полноватые после родов ноги, поэтому часто она ходила в джинсах, сейчас же была в короткой юбке, и это тоже причиняло мне боль. Несмотря на полноту у нее была тонкая талия, и, когда я брал ее сзади (извините за интимные подробности), мне было приятно смотреть на эти бедра, талию, сильную спину с глубокой ложбиной вдоль продольных мышц спины. И вот всё, что было так обычно, так естественно когда-то, теперь беспокоило и заставляло страдать, потому что все это теперь принадлежало другому. Не знаю, скажут: это чувство собственника, – ну что ж, может, и так. Не вижу ничего плохого в том, что два близких человека считают себя собственностью друг друга и заявляют свои права, так как человек этот – часть тебя.
Это было похоже на пытку, и в какой-то момент у меня возникло желание физически овладеть ею сейчас же. Нет, это не было продиктовано страстью – скорее безысходностью, отчаяньем: мне хотелось обмануть себя и ещё раз получить доказательство того, что мы не чужие люди. Вероятно, она пошла бы на это из чувства жалости ко мне, и это выглядело бы как подачка и лишь заставило мучиться впоследствии. Я уже готов был сдаться, но в последний момент, когда она сидела на кровати рядом со мной, такая родная и такая чужая, такая женственная, отказался от этого унижения.
– Ты давай не забывай пей лекарства, а то ведь я тебя знаю: чуть лучше становится – перестанешь пить, – говорила она, по привычке наводя порядок в комнате. – Выздоравливай.
А я слышал только слова: «я тебя знаю». Да, знаешь, потому что мы близкие, родные люди, ты – часть меня, и я не могу представить свою жизнь без тебя, не могу и страшусь одного лишь предположения. Я все ещё надеялся, понимая, что надеяться глупо. Да, было понимание, что я обречен, но оставалась соломинка – и я, вопреки разуму, держался за неё. Жена готовила мне обед, и то, что раньше было обычным делом, теперь казалось важным и значимым, потому что выглядело как прощание. Мне было и тяжело видеть её у нас, дома, и в то же время невозможно думать, что сейчас она уйдет, уйдет не просто так, а в чужой дом, к другому, близкому ей человеку, а чужим буду я, и близким будет другой. И мне хотелось, чтобы она поскорее ушла и не мучила меня. И мне хотелось, чтобы прощание наше произошло как можно позже.
Уходя, она бросила на меня быстрый взгляд и поспешно отвлеклась на содержимое сумочки, стараясь не смотреть мне в глаза: я был так жалок, наверное.
Герман допил то, что оставалось в стакане. Взял пачку, не спеша закурил и продолжил:
– Теперь представьте, что деньги мне в тот день все-таки принесли. И угадайте – кто?
– Варвара?! – чуть не вскрикнул я, всей душой надеясь на это, так как уже испытывал симпатию к девушке и сочувствовал рассказчику.
– Она! – подтвердил Герман, вдруг помрачнев и задумавшись.
В глазах его появилась тоска, поразившая меня ранее. Хмель будто выветрился.
– Позвонила главбух – сказала, пришлёт Варю Орлову, потому что живёт, де, на одной ветке со мной.
Когда я открыл ей дверь, она (мне показалось, намеренно) имела вид человека, явившегося лишь за тем, чтобы исполнить свой долг и тут же уехать. Иначе и не могло быть, насколько я понимал её. Поэтому я не дал ей шанса для отступления.
– Проходите, Варя. Рад вас видеть. Раздевайтесь.
Я был доволен, что она пришла. Наверное, во мне исподволь рождалось понимание того, что этот ещё вчера незнакомый человек уже что-то значит для меня, необходим мне. Да, с моей стороны думать так было неприлично, но в несчастье нравственно слабые люди нередко становятся эгоистами.
Варвара исподволь бросила короткий взгляд на вешалку, на которой висели лишь мужские вещи, не решаясь принять приглашение.
– Герман Львович, этот вам, – сказала она, положив на столик в прихожей неприлично пухлый конверт.
– Без чая я вас не отпущу – как хотите, – сказал я и в противоречие с решительным тоном, которым были сказаны эти слова, добавил: – Варенька.
Это «Варенька» прозвучало не фамильярно, как бывает в общении взрослого мужчины, того же начальника, с молодой женщиной, подчиненной, а мягко, просительно, почти униженно. Она колебалась, но я чувствовал, что отказать мне она не сможет, и уже тешил себя надеждой, что общение со мной было ей вовсе не тягостно, что она отличает меня и что отношения наши уже вышли за формальные рамки. Ведь было полотенце, а теперь вот я – в халате. Разумеется, последняя фамильярность в одежде оправдывалась моей болезнью, но всё-таки… Не дав ей шанса на раздумье, я взял из шкафа плечики и помог снять пальто. Затем пошёл в спальню и всё-таки надел под халат белую рубашку.
На кухне, увидев на плите суп, она опять почувствовала себя неловко, но я спокойно, без всякого смущения рассказал о том, что недавно приезжала жена. Заваривая чай и выбирая чашки, я кстати вспомнил, что могу заразить гостью, извинившись перед ней за свой эгоизм.
– Скорее всего вы простудились вчера. Считается, что такая вода (на слове «такая» она сделала ударение) не может быть опасной, но все-таки с непривычки бывают и последствия.
Я понял, что она хотела сказать: да, такая вода не принесет вреда людям верующим, – мы же, нехристи, как я называю подобных себе суетных людей, смотрим на это как на молодчество или моржевание, поэтому божьей «страховки» не имеем.
Я демонстративно облил чашку и ложку кипятком, показывая, что пекусь о её здоровье, и поставил перед ней на стол.
– А может, вы кофе хотите? – вдруг спохватился я.
– Благодарствуйте, я пью чай.
– Хм… «благодарствуйте»… А то у меня есть. Настоящий.
– Нет, спасибо. Чай – это очень хорошо. Мне подруга мяту каждое лето привозит с дачи, так нам на всю зиму хватает. Я и на работу приношу девушкам.
– А мне… А я можно вам привезу мяту с дачи?
Она потупилась, потом улыбнулась и кивнула головой, согласившись.
– У меня ведь не только мята растёт, но и мелисса, лимонник, – ободренный её согласием, спешно и почти возбужденно заговорил я. – Ах да, чай… Он у меня только в пакетиках. Жена пьёт кофе, а сам я, знаете, не гурман. Подкрасишь кипяток – и ладно.
– Ничего, главное не что на столе, а…
Она смутилась, но я понял: главное – собеседник. Это было мне приятно.
Наступило молчание. Варвара, все ещё с опущенными глазами, короткими маленькими глотками пила из чашки, из приличия лишь надкусив печенье. Я любовался ею: её светлыми волосами, чистым лбом, маленьким аккуратным носиком. «Востроносая», подумал я, вспомнив об этом определении у кого-то из классиков. Видя, что она все ещё скована, намеренно бодро сказал:
– Ну что вы стесняетесь! Вот был бы тут мой сын – мигом смолотил.
– Сколько ему лет?
