Kitabı oku: «Аритмия», sayfa 2
– Это не ко мне, – сморщился от кислятины лимонной дольки Володя, – это ты у неё спроси. Чем-то, значит, она руководствуется, неспроста же.
– Спросил бы непременно, – Векшин уже заметно охмелел. – Про твою психологию. – Загорелся: – Слышь, Вова, а позови её сюда, будь другом. Страсть как хочется покалякать с ней, интересно же.
Володя помедлил, затем поднялся, отодвинул стул.
– Не обещаю, но попробую. Покалякать с ней тебе вряд ли удастся, из неё лишнего слова не вытянешь. И приказать ей нельзя, только попросить, кремень-баба. И если не ушла ещё.
Оставшись в одиночестве, Векшин уронил голову на брошенные на стол руки, закрыл глаза. Выпитый коньяк спасительно сгладил кошмарность недавних впечатлений, хранилось лишь, не пропадало муторное нытье в глубинах желудка. Раскрылась дверь, Володя вернулся с Зоряной.
– Знакомься, Зоряна, – сказал ей Володя, – это доктор Векшин, о котором я говорил тебе.
Векшин вышел из-за стола, шагнул вперед, замешкался, не зная, протягивать ей руку или дождаться, пока сделает это Зоряна. Мелькнула даже мысль, что эта непостижимая женщина вообще может не посчитать нужным делать это, – кто он, мальчишка, пусть и врач, в сравнении с ней. А ещё о том, что придётся ему коснуться руки, сжимавшей недавно тяжелую винтовку, целясь в человеческую голову. И только сейчас, вблизи, заметил, что лицо её тоже чем-то необычно, есть в нём что-то странное, чуднόе. И вдруг, когда очутились они глаза в глаза, понял это. Они у неё были разного цвета. Левый – тёмно-лиловый, почти черный, а правый чуть посветлей, с карим оттенком. От неё, похоже, не укрылось его замешательство, уголки её бледных, не накрашенных губ слегка дрогнули, протянула ему руку, спросила:
– Вы в самом деле приехали сюда с Украины?
Этот говор не слышал он с того дня, как приехал сюда. Спутать его с каким-либо другим было невозможно, не выветривался он за долгие годы, а скорей всего вообще никогда, как бы обладатель его ни старался. Говор уроженца Западной Украины, так хорошо ему знакомый. Говор, в который вносили свою лепту, нередко возвращаясь, повторяясь, сменявшие друг друга власти – польская, русская, австро-венгерская, советская, образовав за истекшие века ни с чем не сравнимую языковую смесь.
– Оттуда, – подтвердил он после не по-женски крепкого её рукопожатия. И предвосхищая её неминуемый следующий вопрос, назвал свой город.
Зоряна продлила улыбку, сказала, что рада встретить здесь земляка, давно не приходилось. А сама она, сказала, из Яворова, это ж совсем рядом, и во Львове у неё дочь, тоже учится в медицинском институте, заканчивает четвертый курс, Терещук Марийка, может быть, знает он её. Огорчилась, что не знаком он с ней, но всё равно надо бы им поговорить, жаль, сейчас времени нет, ждут её, надеется она, что вскоре они увидятся…
– Ты сделал невозможное, – покрутил головой Володя, когда Зоряна, выяснив, в какой больнице он работает и где живёт, распрощалась. – Не припомню, когда видел её улыбавшейся. У неё и мужик такой же, бирюк бирюком.
А увидеться с ней довелось Векшину в самом деле вскоре, чего уж никак он не ожидал. На следующий же день. В воскресенье. И не по добру. Поздним вечером заглянула к нему общежитская сторожиха, сказала, что звонили ему из больницы, просили срочно прибыть. Обычное дело, наверняка звали его на какую-нибудь большую операцию, где одному не управиться и требовался ассистент, потому что дежурство на дому в этот день было не его, а Сапеева, того бы и вызвали. Или, об этом Векшин тоже не мог не подумать, Сапеев сейчас не в том состоянии, чтобы работать, что, увы, было не редкостью. Опасения эти оправдались, когда через четверть часа, благо жил неподалёку, пришел в отделение. Куда больше удивило его, даже больше чем удивило, когда дежурившая сестра сказала ему, что дело не только в «болезни» Сапеева. Женщина, не местная, которую муж привёз с линии, настаивает, чтобы принял её обязательно он, Векшин. Вот уж не предполагал Михаил Аркадьевич, что удостоится он такой чести. Спросил, на что она жалуется, услышал, что мается животом, похоже на аппендицит, и пошел в смотровую, где находилась та женщина.
В коридоре поджидал его рослый, бородатый и густобровый, похожий на цыгана мужчина – муж её, как догадался Векшин. Протянул он Векшину какой-то сверток и смущённо пробасил:
– Возьмите, доктор, уважьте. Она вам только одному и доверяет, потому что вы свой.
Почему он свой, Векшин не понял, но о содержимом свёртка догадаться несложно было и не развернув его.
– Вот это лишнее, уберите, – отодвинул он руку бородача, – и давайте не будем терять понапрасну время.
– Ну пожалуйста, доктор, – прижал тот к груди огромный кулак, – соболёк там для вас, из уважения, охотники мы, велела она…
Векшин молча обогнул его, вошёл в смотровую комнату, закрыл за собой дверь – и замер, уставившись на лежавшую на топчане Зоряну.
– Вы? – изумился.
– Як бачитэ, – блекло усмехнулась она, и дальше тоже говорила с ним по-украински. Чтобы извинил он её, что потревожила его в такое позднее время, в выходной день ещё, что устала она терпеть эти боли, никакие таблетки не помогали. Муж настоял, что в больницу ей надо, упросил соседа, чтобы тот отвёз их сюда, повезло ей, что успела познакомиться с Векшиным, тут такой народ, никому доверять нельзя.
О таком народе Векшин дискутировать с ней не стал, расспросил её о подробностях заболевания, старательно пропальпировал живот. И отдал ей должное: при этих, уж он-то знал, болезненных манипуляциях Зоряна не только не застонала ни разу – не поморщилась. Сомнений у Векшина не было: диагноз такой называют студенческим, все классические признаки воспаления аппендикса были отчётливо выражены. Поручил он сестре сделать анализ крови, затем попросил её вызвать операционную сестру. Украинским, даже с «мисцэвым» акцентом языком владел он не хуже русского, на нём с Зоряной и общался, если так ей было удобней. Так же невозмутимо отнеслась она к тому, что предстоит операция. «Ну шо ж, панэ Мыхайло, якщо трэба, то трэба». Но с первой же секунды знал он, что сам оперировать её не станет, не рискнёт. По закону подлости, о справедливости которого знает каждый медик, высок был вариант какого-нибудь непредвиденного осложнения, с которым ему не справиться. Вышел, сказал топтавшемуся там мужу, что жене его необходимо удалить аппендикс, слоняться здесь нет ему смысла и не положено, тем более поздно уже, пусть он не держит машину, уезжает домой, раньше завтрашнего утра всё равно ничего не будет известно. И поспешил в ординаторскую звонить заведующему отделением. Мельком успел заметить, что свёртка в руках мужа-охотника теперь не было, хоть с этой морокой разделался.
Уже набирая на диске телефонный номер зава, вспомнил Векшин, что приехал к тому какой-то давний армейский дружок, подосадовал. Худшие опасения оправдались, лишь только услышал его голос: зав явно был уже крепко поддатый. А выслушав Векшина, проскрипел, что надоели ему все эти туристы, не дадут спокойно отдохнуть, ничего сами не умеют, от аппендицита и то шарахаются. Выпустив пар, смягчился немного, сказал, чтобы Векшин не заморачивался, сам приступал, ежели что не так будет, он подъедет. После чего огорошил Векшина:
−Да ты ж смотри, наркоз давать некому, оперировать будешь под местной, Юра в Красноярск укатил.
Одно к одному. Векшин в сердцах пристукнул трубкой о рычаг. Юра, четвёртый больничный хирург, работал ещё по совместительству единственным здесь анестезиологом. Суеверно подумал, что, как правило, дело, плохо начавшись, благополучно не завершается. И не в том лишь проблема, что под местной анестезией, к тому же с небольшим его в этой дисциплине опытом, не избежать Зоряне, какой бы ни была она терпеливой, сильных болевых ощущений. Если операция затянется, долго или вообще не сможет он отыскать или выделить отросток, ни ей, ни ему мало не покажется. По нестареющему присловью, что аппендэктомия – одна из самых простых и самых сложных хирургических операций. Оставался, конечно, путь к спасению: звать на помощь зава, но от одной мысли, каким пьяно недобрым, раздражённым появится тот в операционной, жить не хотелось.
Пришла Лида, операционная сестра, тоже недовольная, что нет ей покоя даже в воскресный вечер, откровенно давала понять это Векшину. Он с обидой подумал, что будь на его месте кто-либо другой из врачей, она бы себе такого не позволила. Но молча это проглотил: кроме всего прочего, на Лиду он крепко рассчитывал: опытная, умелая сестра, проследит она, предупредит, подскажет – не раз, особенно в первое время, выручала его на операции. Лида, ворча что-то себе под нос, отправилась готовиться к работе, время пошло.
Векшин направлялся мыть руки в предоперационную, когда провезли на каталке прикрытую простыней Зоряну. Он вдруг поймал себя на том, что не то чтобы стесняется, но как-то неловко почувствует себя, увидев её на столе обнажённой. Будто и этим должна была отличаться она от прочих женщин. Когда вошёл в операционную, санитарка пристёгивала ремнями к столу уже вторую, левую руку Зоряны. И он, бросив на неё взгляд, снова получил возможность удивиться. И вовсе не тому, что умудрилась Зоряна сохранить на пятом десятке такое молодое, сильное тело. Под левой мышкой синел у неё вытатуированный трезубец. Вряд ли сказал бы он о чём-нибудь санитарке или Лиде, но Векшину хорошо знаком был этот бандеровский символ. И снова удивился – теперь тому, что она с таким опасным клеймом могла воевать в Красной Армии, получать награды, потом работать в местах заключения, а не находиться в них совсем в ином качестве. В конце концов, можно ведь было избавиться от него, подстраховаться, но она, однако, этого почему-то не сделала. Было Векшину, правда, сейчас не до того.
И ещё одна, расхожая не в медицине только примета: когда готовишь себя к тому, что ничего у тебя не получится, чаще всего худшее не сбывается. А это была чуть ли не самая удачная аппендэктомия в недолгой хирургической жизни Векшина. Может быть, не так уж безупречно проводил он обезболивание – выяснить это было трудно, потому что на вопросы, не больно ли ей, Зоряна неизменно отвечала «дякую, всэ гаразд», – но протекала операция просто замечательно. Впрочем, новокаина он не жалел. Всё у него складывалось как нельзя лучше: отросток искать не пришлось, кровотечение было пустяковым, даже кожный шов получился на загляденье, красивым, ровненьким. Лишь потом, когда Зоряну увезли, а Векшин размывался, некстати вспомнилась ему, самоеду, нехорошая история. Месяца два назад одну женщину после такого вмешательства пришлось оперировать повторно: из-за ненадежно перевязанной брыжейки началось внутреннее кровотечение, надо было раскрывать рану, вмешиваться. Оперировал тогда, правда, не он, а Сапеев, но тем не менее. Сплюнув мысленно три раза, Векшин отправился навестить Зоряну, так же суеверно решил сразу не уходить, понаблюдать за ней. По пути заглянул в ординаторскую, увидел на столе знакомый ему свёрток – поспособствовал, значит, мужу кто-то из персонала.
В отделении была всего одна двухместная палата, куда на пустовавшую койку положили Зоряну. Вторая, редкий случай, тоже была свободна. Векшин сел рядом с Зоряной, проверил пульс, давление, спросил, как она себя чувствует, услышал в ответ знакомое «всэ гаразд». Знал он, что скоро, когда начнет отходить новокаин, не всё будет гаразд, предупредил сестру, чтобы минут через двадцать ввела ей обезболивающее. А сейчас выслушал, стараясь не выказать, до чего это ему приятно, Зорянины комплименты, как хорошо и быстро сделал он операцию, благодарила она судьбу, что познакомилась с ним, вовремя вспомнила о нём и приехала сюда. И повторила, что от этих клятых москалей ничего хорошего ждать не приходится. Особенно, когда узнают её украинскую фамилию. Не время сейчас было возражать ей, что-то доказывать, сказал лишь, что она не права, украинских фамилий здесь пруд пруди и какое вообще это может иметь значение. Но тема эта, видать, была для Зоряны очень чувствительной, потому что она, всегда такая скупая на эмоции, вдруг сильно возбудилась, завелась, на скулах проступили красные пятна. Поразилась его, «пусть не обижается доктор», слепоте и наивности. Неужели не разумеет он, что не от хорошей жизни появилось тут столько носителей украинских фамилий, что москали ссылали их сюда с незапамятных времен, а уж сталинские выродки просто задались целью истребить. Неужели не знает, не помнит он об устроенном ими в Украине смертельном голодоморе, о том, сколько ещё миллионов сгинуло в вагонах для перевозки скота от голода и болезней, как выбрасывали их потом в этих гиблых, диких, негожих для нормальной человеческой жизни краях, женщин, детей, стариков. Лютой зимой, в чистом поле, за сотни километров от ближайшего человеческого жилья, обрекая на медленную и мучительную смерть. Как сделали они из Украины свою прислужницу, унижая где и как только можно, высасывают из неё все соки, грабят без зазрения совести. Даже во время войны, и она тому свидетель, старались они, чтобы погибло как можно больше украинцев, прятались, сволочи, за их спинами…
Векшин растерялся. И от неожиданности, и от опасной её откровенности, пусть и приняла она его за «своего», и от очевидной несправедливости её обвинений, и, более всего, от безудержной, выплескивавшейся наружу ненависти, звучавшей в каждом её слове. Ему и раньше доводилось встречать оголтелых националистов, да и было их, вообще-то, во Львове не так уж мало, но столь яростного, непримиримого, видел впервые. Ближе всего была мысль, что это какая-то неадекватная послеоперационная реакция, хоть и не вводили Зоряну в общий наркоз. Если бы. Если бы не бандеровский тризуб под левым её плечом. Слишком долго прожил он на украинском западе, и не только нагляделся и наслушался, всякого хватало, чтобы не понять, откуда и куда дует ветер. А если и были у него какие-либо иллюзии – наивность, как посчитала Зоряна, – то шесть лет институтской учёбы позаботились, чтобы от них следа не осталось. Одна из не последних причин, отчего предпочел он Восточно-Сибирскую дорогу. И был он не маленьким мальчиком, в шестой или седьмой класс уже ходил, когда последние оуновцы, ратники Степана Бандеры покинули свои схроны.
Ощутил он к ней после пламенного этого монолога чувство неприязни, настроился почти враждебно? Если и так, то самую малость. Потому ещё, может, что слышал сейчас её оговоры в такой дали от этих схронов. И как вообще относиться к этой непостижимой разноглазой женщине, в которой столько всего сплелось? К женщине, которая геройски воевала с гитлеровцами. И которая хладнокровно целилась в голову идущему по коридору человеку с заложенными за спину руками. Которую он только что оперировал. Не жизнь ей, конечно, спасал, но всё-таки. Как сейчас должен был себя повести? И почему вообще должен он к ней как-то относиться вне связки врач-больная, кто и какой бы она ни была. Решение напрашивалось самое разумное. В конце концов, человек она для него случайный, через неделю снимет он ей швы, выпишется она – и никогда они больше не пересекутся. У неё своя жизнь, у него своя. А если хочет он ещё немного понаблюдать за ней, чтобы убедиться в успешности операции, не обязательно сидеть возле неё. Встал, сказал, что нельзя ей волноваться, нужно отдохнуть, это для неё сейчас важней всего остального. Скоро придёт сестра, сделает ей укол, чтобы боли не донимали и быстрей она заснула.
Зоряна потускнела, спросила, уходит ли он сейчас домой. Векшин ответил, что немного побудет – надо пройтись по палатам, сделать запись в операционном журнале. Она, того заметней краснея, попросила, чтобы он, если такая возможность есть у него, побыл ещё немного, что-то ей не по себе. Векшин успокоил её, сказал, что сегодня ночью дежурит хорошая, внимательная постовая сестра, и если, упаси Господь, появится в том надобность, его сразу же к ней позовут. А затем произошло совсем уж для него неожиданное: спросила она, не презирает ли он её из-за работы, которой она занимается. Векшин задержался у двери, уклончиво ответил, что не ему её судить, к тому же должен ведь кто-то и эту работу выполнять, пол её тут ни при чём.
– Но я ведь вижу, – хмурилась она. – Вы ко мне вдруг переменились. Если не из-за этого, тогда из-за чего? Вам не нравится, что я не люблю москалей?
Векшин, хоть и решил, что не станет затевать с ней дискуссии, всё-таки не удержался, сказал, что да, не нравится, тут же добавил, что никак это не влияет на их нынешние отношения, равно как и то, где и кем она работает.
– Но я ведь вижу, – повторила она. – Значит, вы против того, о чём я говорила. – И после недолгой паузы: – Значит, извините, вы не настоящий украинец.
– Значит, не настоящий, – завершил эту никому не нужную полемику Векшин, открывая дверь.
– Да погодите вы! – приподнялась она. – Ну ещё пять минут, пожалуйста, вы ж ничего не знаете!
– Хорошо, пять минут. – Векшин вернулся на свой стул. – Слушаю вас.
И слушал. И снова поверилось ему, что всё-таки произошли у неё психические сдвиги, наваждение какое-то. Заговорила она быстро, страстно, то ли от нахлынувшего возбуждения, то ли боялась, что не успеет высказаться. Чтобы не верил он лживой советской пропаганде, что воевал Степан Бандера не за немцев, а за Украину, вольную, независимую Украину. Раньше не давал он гнобить её полякам, а потом, когда в тридцать девятом оккупировали Западную Украину москали, бился с ними. А знает ли Векшин, что созданная Бандерой Организация Украинских Националистов, её Украинская Повстанческая Армия сражалась и против немцев, отстаивая независимость Украины? Не знает? И вспомнит он ещё её слова, когда Герою Украины Бандере памятники в Украине будут ставить, улицы его именем назовут. А его красно-чёрное знамя будет развеваться над киевской ратушей. Если не суждено ей будет дожить до той счастливой поры, то уж дочери её – наверняка, в чём она абсолютно уверена. И долг каждого настоящего украинца делать всё, где, что и как он может, чтобы приблизить день, когда нэнька Украина будет для украинцев, а не для всякого москальского и жидовского сброда.
Она задохнулась, теперь уже всё лицо её полыхало. Векшин ещё крепче подосадовал, что дал втянуть себя в этот ненужный и глупый разговор, довёл послеоперационную больную, которой сейчас прежде всего покой нужен, до такого состояния, речи её бредовые слушал. Не требовалось ведь врачебного диплома, чтобы с самого начала усомниться в её полной вменяемости. Ещё когда только заявила она ему, что боится обратиться за помощью к москальским врачам. Осторожно взял её за руку, начал тихо уговаривать, чтобы успокоилась, что вредно ей волноваться, что, конечно же, поговорят они ещё обо всём этом, но не сейчас, будет у них для этого время. Очень вовремя появилась сестра с подготовленными шприцами на крышке стерилизатора, Векшин шепнул ей, чтобы добавила Зоряне пару кубиков димедрола.
Он сразу не ушёл, дождался, пока она уснёт. Теперь, с опущенными веками, выглядела Зоряна иначе – безмятежной, умиротворённой. Оттого ещё, подумал, что как-то непривычно чувствовал он себя, когда глядели на него её темные, разного цвета глаза. Подумал и о том, что не может быть нормальной психика у человека, женщины тем более, хладнокровно убивающего людей. А вслед за тем – совсем уже безумная мысль о личном вкладе каждого настоящего украинца «где, что и как он может», который вносит Зоряна.
Утром следующего дня, перед планёркой, заглянул он к ней в палату. Зоряна была уже не одна, на соседней койке лежала женщина – отпрашивалась, оказалось, у зава домой на воскресенье. Векшин этому порадовался – при той любые разговоры, кроме касавшихся здоровья, исключались. И минимум в ближайшие три дня не возобновятся, потому что по нынешним хирургическим канонам раньше этого срока Зоряне покидать койку и ходить не рекомендуется. Порадовался и тому, что чувствовала она себя хорошо, показатели все были нормальные. Как и нормально, и даже по-русски, общалась она с ним, ни словом, ни взглядом не напоминая о вчерашней беседе. Так он до конца и не понял, была она тогда предельно откровенна с ним или проявились всё-таки симптомы послеоперационного психоза.
Обошлось и с мужем. Неминуемой встречи с ним Векшин ждал чуть ли не обречённо. С первого же дня посчитав для себя невозможным принимать какие-либо подношения от больных и их родичей, не однажды уже оказывался он в дурацких ситуациях, когда перепихивали они друг другу «благодарственные» пакеты или конверты. Случалось ему и бежать за кем-нибудь, догонять, чтобы вернуть. Впрочем, хорошо ли, плохо ли, бывало это очень редко – для местного люда не набрал он ещё нужных кондиций. А тут этот мрачный, бородатый, в самом деле бирюк, со своим собольком и присказкой «велела она». Но к поединку с ним Векшин подготовился. К тому же удачно увидел его в окно. Выхватил из ящика стола сунутый туда минувшим вечером свёрток, заторопился к выходу. Встретил его на крыльце, отдал ему свёрток с заготовленной фразой, что у «своих» ничего брать нельзя, это плохая примета, даст Бог, ещё свидятся они, не последний день живут. Сработало. Бородач, пошевелив беззвучно губами, затем понимающе кивнул и забрал соболька. Возвращался Векшин довольный своей придумкой в ординаторскую и даже помыслить не мог, что вскоре ждёт его встреча с ещё одним членом Зоряниной семьи. Да какая…
Вечером третьего после операции дня в дверь его комнаты кто-то постучал. Генки не было – появилась у него тут зазноба, остался у неё ночевать. Векшин, в одних трусах, лежал на кровати, читал монографию об операциях на желудке. Завтра предстояло ему ассистировать заву на резекции, следовало подготовиться. Вставать не хотелось – наверняка был это кто-то из общежитских ребят, крикнул, чтобы входили.
Дверь приоткрылась, показалась темноволосая девичья голова:
– К вам можно? – И не дожидаясь ответа, девушка вошла, закрыла за собой дверь.
Вряд ли жила она в общежитии, потому что пришла к нему в куртке, с большой сумкой через плечо. Девушка показалась ему смутно знакомой, определённо с ней раньше встречался, не припоминал только, где и когда. Её появлению в позднее уже время не удивился: иногда к ним с Генкой и ночью наведывались обитатели не только общежития, но и близлежащих домов, когда срочно нужен им был врач. Смутило только, что предстал перед ней в одних трусах. Секунду поколебавшись, как лучше поступить: попросить её выйти, чтобы одеться, или, особо не церемонясь, прикрыться простынёй – могла бы она и сама догадаться сразу же скрыться за дверью, увидев его неодетым, чучело неотёсанное, – остановился на втором варианте. Выжидательно уставился на неё.
– Так вот как вы живёте, – сказала девушка, остановившись посреди комнаты и озираясь. – Для врача не очень-то. Вы Векшин, я не ошиблась?
Взглянула на него – и он узнал её. Верней, не её, а кто она. Так, мог не сомневаться, выглядела Зоряна в двадцать лет. И что совсем уж сразило его, были у неё такие же неодинаковые глаза: один тёмно-лиловый, другой тёмно-коричневый. Генетическая прихоть.
– А вы Марийка? – вспомнил её имя.
– Марийка, – удивлённо вскинула брови. – А как вы… – Не договорила, заулыбалась: – Уже догадалась, можете не отвечать. Ничего, что я к вам так поздно? Пока до Красноярска через Москву долетела, пока сюда на поезде, с мамой побыла. И не могла же уехать, не поблагодарив вас. Тем более что мы из одной альма матер. Папа как позвонил мне, как всё рассказал, как я засобиралась, как забегала, ужас! А о вас он мне всё рассказал, я вам подарок маленький привезла. Только вы не сопротивляйтесь, это я не покупала, это я сама. – Сняла с плеча сумку, вытащила из неё какую-то белую сложенную ткань, развернула, встряхнула, показала: – Нравится?
Это была мужская сорочка. Не обыкновенная – так называемая вышиванка, с вышитым посредине затейливым, гуцульских мотивов, узором.
Всё это было настолько неожидаемо, застало врасплох, что Векшин лишь глазами хлопал. Не придумал ничего лучшего, чем сострить:
– Это вы успели вышить, пока добирались сюда?
– Естественно, – хохотнула она, – разве по мне не видно? И не только вышить, но и сшить, и прострочить, я швейную машинку в камере хранения оставила, чтобы не таскать с собой.
Марийка понравилась ему. И ничуть не портили её разноцветные глаза, скорей даже придавали её смуглому, с высокими скулами лицу какую-то редкостную, необъяснимую прелесть. Но не меньше по сердцу ему был этот её лёгкий, не на каждого рассчитанный клановый трёп, от которого уже почти отвык он здесь. Не понять лишь было, почему заговорила она с ним по-русски – не мог ведь отец не рассказать ей, как и почему мать оказалась в этой больнице. И вышиванку, собираясь сюда, неспроста же надумала подарить ему. Что-то прочувствовала, побывав сейчас у матери?
– Но вы мне ответите за манишку, – куражилась Марийка, – таких манишек теперь в продаже нет. – Вынула из сумки винную бутылку, поставила на стол. – Откажетесь – вышвырну её в окно. Не исключено, что и сама последую за ней. Но сначала вы должны взглянуть на этикетку. Вы хорошо видите, или поднести её поближе?
В том не было надобности. Сразу же узнал «Высокий замок», с его же изображением на этикетке. Высокий замок, место, заветное для львовянина, как тот же Арбат для москвича.
– Ну что, искусила? – щурилась Марийка. – По чуть-чуть, за здравие моей матушки. Святое дело. Для вас же везла, разбить боялась, ночью глаз не смыкала.
– Искусила, – якобы безысходно вздохнул Векшин. – Вы отвернитесь, пожалуйста, я сейчас, к сожалению, не при галстуке, мне одеться надо. Только, боюсь, имеющаяся у меня в наличии закуска плохо соответствует букету этого ностальгического напитка.
– Да вы что? – очень правдоподобно испугалась Марийка. – Как вы могли подумать, что этот реликт мы станем чем-то закусывать? Пить его надо, забыли, что ли, пэр сэ, как говаривал наш латинист доцент Безверхий, вы, надеюсь, помните ещё его?
Через пять минут Векшин в спортивном костюме и Марийка, снявшая куртку, сидели за столом, потягивали из стаканов кисловатое вино, болтали. Повспоминали институт, нашли общих знакомых.
– А где ты, – были уже на «ты» – собираешься ночевать? – спохватился Векшин.
– На вокзале, где ж ещё, – пожала она плечами. – Ближайший поезд только завтра днём, я узнавала. Не беспокойся, высплюсь там отлично, в дороге со всеми этими пересадками, ожидалками и трясучками намаялась под завязку. А утром приедет отец, маму проведает и меня заберёт. Притомилась я что-то, моченька не та уже! – Сладко, всем телом потянулась, туго натянув на груди тонкий чёрный свитерок.
И Векшин, с трудом отведя взгляд от этого впечатляющего зрелища, скомканным голосом сказал:
– Зачем же на вокзале? Это тебе не львовский вокзал, тут публичка та ещё, вполне можешь отца не дождаться. Сожитель мой сегодня здесь не ночует, кровать его свободная. Свежее бельё, увы, предложить не могу, но всё ж не на вокзальной скамейке.
– Звучит завлекательно, – хмыкнула Марийка. – А ты не боишься скомпрометировать себя? Вахтёрша знает, что я к тебе пошла, спрашивала у неё, в какой ты комнате.
– Я, Марийка,− в тон ей хмыкнул Векшин, – достиг уже такой степени святости, что скомпрометировать меня невозможно.
– Тогда я с твоего позволения сейчас и лягу, – сказала она. – Правду сказать, здорово вымоталась, две ночи толком не спала, глаза слипаются.
Векшин и сам не знал, только ли из гуманных соображений пригласил он Марийку ночевать с ним в одной комнате. Забавным приключением, игрой случая здесь и не пахло – не забывал, чья Марийка дочь. И не стал ничего загадывать, положился на провидение, пусть всё будет как будет. Случайно ли так совпало, что именно на эту ночь Генка ушёл?..
Он наблюдал, как Марийка перевернула на другую сторону Генкину простыню, накрыла подушку извлечённым из сумки полотенцем. Подошла к зеркалу, погляделась в него, поправила волосы. Затем, не оглянувшись на Векшина, нисколько не комплексуя, принялась она стягивать через голову свитерок. Показался лифчик, тоже черного цвета, но не он заставил Векшина обомлеть. Марийкиного лица, скрытого сейчас под снимавшимся свитером, он не видел, но увидел под оголившейся левой мышкой её поднятой руки отчётливый синий трезубец…
