Kitabı oku: «Каменный престол. Всеслав Чародей – 4», sayfa 2

Мальчишки мгновенно вскочили, забыв про саднящую боль в «ранах» от стрел. Сами стрелы, впрочем, им пришлось поднять, передать Бреню, да ещё и за науку благодарить. Гридень принял стрелы, усмехаясь в усы, и принялся разматывать бечёвку – со стрел надо было снять пробки. Больше в ближайшие дни им друг в друга стрелы не метать, только в какую-нибудь цель. Работая, Брень краем глаза следил за тем, что будут делать мальчишки.

«Дозволяю поесть» меж тем, отнюдь не значило, что мальчишек ждёт готовый накрытый стол, и оба это прекрасно понимали. Княжич тут же принялся, орудуя ножом, драть бересту с ближней берёзы и ломать сухостой, а Витко – развьючивать коней. Их с Всеславом коней (настоящих боевых, кто понимает) Брень привёл в поводу, навьюченных поклажей – мальчишки же от самого Полоцка добирались до поляны на своих двоих.

И уж конечно, невзирая на «дозволение» ни Витко, ни Всеслав не позволили себе притронуться к еде, пока не нарубили ветки и слеги для шалашей.

Костёр весело трещал, разгоняя вечерние сумерки, а ветряная рыба, печёная репа и копчёное сало казались удивительно вкусными в сочетании с родниковой водой.

Брень полулёжа добродушно щурился на огонь, но мальчишки не обманывались его добродушием – они отлично знали, что наставник, глядя вроде бы в огонь, на самом деле отлично видит и слышит и то, что делают они, и как пасутся кони, и что делается за кустами – какой хорь какого зайца потащил сейчас в своё логово.

– Наставниче, расскажи что-нибудь, – попросил Всеслав, облизывая пальцы и бросая в рот горсточкой крошки. С завтрашнего дня им с Витко предстояло варить похлёбку или кашу самим, а прежде того – вырезать ложки.

Рассказы Бреня о его боевом прошлом были обычаем. Вообще гридень не был большим любителем молоть языком, к чему приучил и обоих своих воспитанников – и сына, и княжича. Но иногда, примерно раз в месяц, им доводилось услышать что-нибудь занимательное о лихих походах славного тьмутороканского и черниговского князя Мстислава Владимирича, о его победе над касожским князем Редедей, о заснеженных Ясских горах, о боях с ясами, касогами, лезгинами, козарами, печенегами.

От рассказов Бреня словно веяло теплом южных стран, их диковинными запахами, степным горячим воздухом, пахнущим полынью. Где-то там далеко были серебристые ковыльные степи, табуны диких коней и стада туров, каменные палаты и диковинные деревья со сладкими плодами, кудрявый виноград и сладкий персик. Многосотенные и даже многотысячные войска, интриги и непредставимая роскошь…

Иногда после такого родной кривский край, с корбами и болотами, сосняками и березняками вдруг на несколько мгновений начинал казаться и Всеславу и Витко (для которого тоже успел стать родным) скучным и невзрачным. Но только на несколько мгновений – призрак южных стран быстро растворялся, и виделось вокруг иное – сладкая светлая вода в родниках, высокие сосновые боры с шумящим в вершинах ветром, весёлые стайки берёз и даже угрюмые вроде бы замшелые камни были своими, родными и знакомыми.

К слову сказать, Всеславу однажды хватило дури признаться Бреню в своих ощущениях. Гридень не рассердился, он просто удвоил количество упражнений на несколько дней – чтобы дурь из головы вылетела. Всеславу – и Витко заодно.

И только потом пояснил:

– Ты, Всеславе, будущий князь этой земли. Она даёт тебе силу, и не любить её нельзя.

Да и разве ж можно было не любить эти озёра и бочаги – словно глаза неба в чаще дебрей, эти тьмочисленные реки, речки, речушки, ручьи с прозрачной черноватой водой, эти сосняки, березняки и дубравы, эти рубленые города, которые глядятся в реки, словно любуясь собой?

Но сегодня рассказ Бреня был не о далёких странах. О Руси, хоть и тоже дальней. О битве под Лиственом.

Война между сыновьями и пасынками Владимира Святославича заканчивалась. Погибли под вражьими мечами Борис, Глеб и Святослав, затерялись где-то не то в Валахии, не то в Паннонии следы Святополка, ставшего Окаянным, отгремела битва на Судоме, окоротившая желания молодого полоцкого князя Брячислава Изяславича («да, да, твоего отца, Всеславе!»). Киевская господа уже смирилась с тем, что на каменном престоле сидит хромой новогородский князь Ярослав, когда от Лукоморья и Тьмуторокани пришла новая ратная гроза.

Мстислав Владимирич захватил Чернигов играючи. В Тьмуторокани северскую землю считали своей – у северы и тьмутороканских русинов даже и выговоры схожи, а у многих небось и общая родня сыщется, если подумать. Словенск язык шёл к Лукоморью и Трояньей земле из Северы сотни лет по Дону и Донцу, тянулся к ласковым синим волнам Сурожского и Русского морей. И дороги были проторены, и станы ведомы, и припасы запасены. И добежала тьмутороканская дружина Мстислава Владимирича до Чернигова как по торной дороге римской.

От Чернигова Мстислав прянул сразу к Киеву – и не вышло. Кияне затворили ворота, не желая отвергаться от своей присяги Ярославу, и Мстислав, чтобы не ломать зубы о киевские тверди, воротился в Чернигов. Ярослав же поступил так, как привык поступать, как привыкли ждать от него все на Руси – привёл варягов.

Но Листвен показал, кто чего стоит…

Над вечерней степью ржали кони.

Бой закончился, и войско расползалось в разные стороны по щедро напоенному кровью лугу, с трудом расцепив мёртвую хватку ну горле другого войска, разбитого и размётанного по полю.

Ярослав бежал, победа была чистой и неоспоримой. Варяги, гроза северных морей, почти все полегли под русскими и северскими мечами Мстиславлей дружины.

Бахари потом долго-долго ещё будут петь по всей Руси об этой битве, оплакивая полёгших в ней полян и северян, словен и кривичей, варягов и тьмутороканцев.

– А потом вдруг случилось то, чего никто не ждал, – хмуро сказал Брень, и сильно (так, что даже осталась красная полоса на коже) потёр пальцем нахмуренный лоб. Словно пытался силой разгладить застарелую вертикальную морщину между седых бровей.

У мальчишек вытянулись лица. Вестимо, каждому любо слушать про бои да походы, про одоления на враги. А тут – непонятное…

– Что? – первым не выдержал Витко.

Всеслав молчал.

– Мы все ждали от князя, что он снова ринет на Киев, – медленно, словно сам себе напоминая, как было, продолжил рассказывать гридень. – А он вдруг послов к Ярославу отправил – мириться. Сделал дело наполовину, не дорубил лес…

– Почему? – с какой-то обидой даже спросил Витко.

– Иные потом говорили – мол, обиделась на Мстислава Владимирича северская земля за его слова некие, – всё так же задумчиво сказал Брень. – Сказал князь: как-де не радоваться – вот варяг лежит, а вот северянин, своя же дружина цела. Да только то неверно… коли бы обиделась за такое на князя Северская земля, не сидеть бы ему и на Чернигове. Своя дружина у князя цела – значит, кости целы, а мясо нарастёт. Другие говорили – киевская господа не захотела Мстислава. Куда бы они делись-то после Листвена, когда Ярослав в Новгород сбежал? Я по-иному думаю… господа вятшая северская на Киев идти не захотела.

Всеслав, прежде просто молча слушавший наставника, встревоженно поднял голову.

– Когда князь в Чернигове – они при князе и при милостях его. А одолей мы тогда Ярослава окончательно – уехал бы Мстислав Владимирич с дружиной в Киев, а там своя господа есть, Чернигову чести меньше.

Всеслав закусил губу, напряжённо обмысливая услышанное. Витко слушал, приоткрыв рот.

– И ты помни про то, Всеславе, – невесело усмехнулся Брень. – Твоя кривская господа такова же. Им честь – пока ты тут, в Полоцке, на Севере владычишь. Тебе князем быть, тебе с Киевом ратиться, помни.

Слова про рать с Киевом Всеслав проглотил, не удивляясь – видимо, слышал что-то такое ранее и от отца, а то и от дружинных кого. Витко же удивился, но смолчал, приученный к молчанию и послушанию. Отрок – речей не ведущий.

– Помни, – вдругорядь усмехнулся гридень. – Они тебе и Плесков помогут взять, и Смоленск, и даже Новгород, может быть, с Ростовом. И из любой беды тебя вытащат. Им от того – честь великая и в добыче доля, и власть, и новые земли. Тебе – и им. Но только пока ты – полоцкий князь. А вот если ты в Киеве сесть попытаешься…

– Но почему, отче?! – не стерпел, наконец Витко. Всеслав же мрачно молчал – мотал на ус, которого пока что у него не было, ни даже и пуха на верхней губе и подбородке. – Ведь понятно же, что так ничего не добьёшься! Всё одно, что медведя копьём в бок потыкать и ждать, что дальше будет!

– Это тебе понятно, – Брень одобрительно глянул на сына. – Ты – сын воя, гридня, и сам – будущий вой. А боярин, вятший какой, господа земельная, можновладец, как ляхи говорят – он воин разве? Он тот же землероб, почти смерд, только знатного рода. Ему бы земельки прирезать, в поход сходить или сына отправить, чтоб с добычей воротился, ему от того – честь и уважение. За свою землю, за своего князя – он и голову не жалея сложит. А вой… да и князь – он дальше должен мыслить, видеть, как в будущем сложится.

Витко понятливо кивнул, чуть улыбаясь – по нраву пришлись отцовские слова – как сказанные, о том, что он – будущий вой, так и не сказанные – сын гридня и будущий вой, он возможно и будущий гридень.

А Всеслав вскинул глаза на пестуна и встретился с ним взглядом. Брень повторил:

– Помни, княже. Главная ошибка Мстислава Владимирича – то, что он не доделал дело. Не останавливайся на полдороге.

3. Мазовия. Окрестности Вышегрода. Лето 1047 года, травень

В ночи горели костры. Дымно воняло горелой смолой, горьковатой ивой, мокрой шерстью и сырыми дровами. Влажным холодом тянуло от речки, названия которой никто не помнил (так сложилось, что в войске Моислава не было никого из местных), да, по большому счёту, это никому уже и не было нужно – речка как речка, какая разница, как она называется, даже если и придётся на её берегу погибнуть. Дым стелился низко, обещая назавтра дождь, в стане Казимира гудели трубы – чего-то не спалось христианам. То ли князь (сам себя Казимир, вослед отцу и деду, вестимо, именовал королём, да только его слова мазовшанам вольным не указ) с обходом ходил по стану, то ль праздник какой справляли, а может какой пан с отрядом стал не туда и переходил поближе к княжьему шатру, чтоб честью не поступиться.

В стане Моислава же было тихо – около костров то тут, то там мелькали быстрые тени, слышались негромкие разговоры. Мазовецкая рать постепенно засыпала.

Воронец Лютич повернул подвешенный над углями ивовый прут с насаженными на него кусками вепревины (воины во время перехода заполевали походя стадо кабанов – хватило на всё войско, каждому досталось по доброму куска), следя чтобы мясо прожарилось со всех сторон. Пахнуло одуряюще; на языке разом повлажнело, зброеноша рядом громко сглотнул. Воронец насмешливо покосился на парня, велел:

– Вышко, нарежь-ка хлеб да сыр. Да смотри у меня, мех с пивом не тронь, а то знаю я тебя – мигнуть не успеешь, как половины нет как нет.

Зброеноша глянул возмущённо, но смолчал – понимал, что господин шутит. Впрочем, как и в каждой шутке, в словах Воронца была известная доля правды, поэтому, он, приглядывая одним глазом за жарящимся мясом, другим, тем не менее, косил на Вышко. До пива зброеноша и впрямь был большой охотник.

Темнота распахнулась, словно занавес, из неё вынырнула могучая туша, обдала крепким запахом мокрой кожи и шерсти, пива, редьки и сушёной рыбы. Упала на тяжёлую корягу рядом с Воронцом.

– Поздорову ль?

– Поздорову, хвала богам, – сдержанно ответил Воронец, дружелюбно кивая и вновь поворачивая мясо. – Давно прибыли?

Пан Лютевит Терновец, хозяин Вышегрода, был громаден и страшноват. Заросшая тёмно-рыжим волосом огромная туша, один серый глаз под косматой бровью (второй скрывался под тугой чёрной повязкой), длинные усы и каменно-твёрдый тяжёлый подбородок, прорезанный посредине ямкой, белый кривой шрам через всё лицо. Расшитая дорогим жемчугом и серебром свита, изрядно засаленная и потёртая (а как же иначе покажешь своё презрение к богатству?), яркая суконная шапка с бобровой опушкой, из-под которой виснет за левое ухо длинный тёмно-рыжий же оселедец.

– Час назад, – хрипло прогудел он, стягивая шапку с бритой головы и утирая ею лицо. – Грязь, пся крев, чуть коней не перетопили за лесом.

Разгладил усы, покосился на Вышко и бросил ему хмуро:

– Ты пиво-то достанешь или так и будешь прятать?

Вышко стрельнул взглядом на Воронца, тот кивнул в ответ:

– Доставай, мясо дошло уже.

Пиво было ожидаемо крепким – пили прямо из меха, по очереди поднося ко рту. Мясо, почти без соли, шипело и шкварчало кипящим салом; воины рвали его зубами, жевали и крупно глотали. Хлеба было мало, грызли сухари. Вышко выкатил из углей печёную репу, обугленная кожура обжигала руки.

Покончив с едой (Вышко невольно прислушался к желудку – тот всё ещё хотел есть), развалились у костра. Вышко подбросил дров (взвились тёмно-красные искры), покосился на мех с пивом. Наткнулся на насмешливый взгляд Воронца, вспыхнул, насупился и отсел подальше – помни своё место, зброеноша. Вспомнил – на Руси таких как он, отроками зовут, речей не ведущими. Замер – послушать разговор старших, разговор о мужских, значимых вещах.

А говорили и впрямь о занятном.

– Вот и на Гнезно идём, – Лютевит покосился на Воронца. – Сбылись твои пожелания.

– Мои? – Воронец удивлённо приподнял брови. Посторонний человек решил бы, что он удивлён искренне, но Вышко слишком хорошо знал наставника. Воронец насмехался.

– Ну ты же старался, уговаривал князя на Гнезно идти, – Лютевит, похоже, знал Воронца ничуть не хуже. – Долго старался, сразу после того как русь нападала. Ну вот и идём.

– Для чего идём-то? – Воронец хмуро отвернулся, пнул попавшийся вовремя под ногу комок земли. – Куявию у полян отнимать? А я для чего звал? Казимира побить пока время не упустили, христиан разогнать, да во всей Польше их власть подавить. Не пошёл князь.

– А то как же, – пан скривил губы. – Мы, мазовецкие паны, того князя выбрали, мы и добра ему на то не дали. Куявию вот у полян оттягать – то добре, она больше к нам, мазовшанам тянет. А Гнезно мазовшанам без надобности, там уже поляне главными будут, не мы. А если даже и мы – то склок с полянами да куявами не расхлебаешь, как задницей в муравейник или осиное гнездо сесть. Надо нам оно…

– То-то и оно, – пробурчал лютич, не поднимал головы. – Куявия к ним тянет. Полянин бы небось, то же самое сказал – что Куявия к ним, полянам, тянет. Все вразнобой.

– Ты лютич же, велетич, – насмешливо бросил Лютевит. – Тебе всё равно, ты от князя да его щедрот кормишься, как и вся дружина. Тебе, где князь сказал, там и столица. А был бы Моислав лютичем, да с велетскими полками бы на Гнезно пошёл – ты так же думал бы, как и мы, панство мазовецкое. Нет, скажешь?

Вышко слушал, разинув рот – перед ним внезапно распахнулась бездна тайных связей и движущих сил больших государских дел. Воронец, заметив его удивление, сказал:

– Спросить чего-то хочешь, Вышко?

– Наставник, а… – зброеноша внезапно запнулся языком, и вдруг ляпнул первое, что в голову пришло. – А ты и правда лютич? А я думал – это просто назвище такое.

– Назвище, – усмехнулся Воронец.

– Наставник, – снова начал Вышко, кляня себя за тупость, взглянул на Воронца вопросительно и, поймав разрешающий взгляд, спросил. – А как вообще началась эта война?

– Как? – Воронец задумался.

Первое, что увидел Воронец, въезжая в вёску, – висящее на толстом суку дуба тело местного прелата. Ветер нёс клочья дыма, трепал сутану прелата. Глухо гудело пламя внутри костёла, рвалось по ветру на толстой камышовой кровле. Моросил лёгкий весенний дождь, и солнце яро прорывало облака.

Воронец покосился на едущих следом воев, и коротко вздохнул. Похоже, задание, данное ему королём, выполнить будет тяжеловато. Прослышав про восстание кметов³ около Плоцка, Мешко велел своему приближённому воину:

– Поезжай, разберись, в чём там дело.

– А Богуслав-то чего ж? – хмуро спросил Воронец. – Там его люди, его земли, его род. Он в Плоцке хозяин.

– Богуслав мне здесь нужен.

Вот теперь и расхлёбывай, Воронец, кашу, заваренную христианами.

Впрочем, расхлёбывать было уже нечего – прелат уже расхлебал всё сам. Наелся той каши по самое горло.

Кметы встретили Воронца и его воев (полтора десятка всадников, единоплеменников-лютичей, таких же, как и он, сирот-изгоев) на площади посреди вёски, около самого горящего костёла. Стояли полукругом, сгрудившись между домов, и с низких камышовых кровель на них стекала вода. Мужики глядели хмуро и яростно, некоторые низили глаза, но было ясно – если что, они и в топоры пойдут против него, и его полтора десятка мечей просто утонут в толпе. За их спинами женщины и дети шушукались, негромко переговаривались и баюкали младеней.

Впереди остальных стояли двое. Коренастый, когда-то сильный и наверное высокий, но сейчас уже сгорбленный старик в длинной серой свите, широком брыле, плетённом всё из того же вездесущего камыша, с корявым дубцом в руке. И молодой парень в алой рубахе, перепоясанный вышитым кушаком (точно так же празднично, в крашеных рубахах с вышивкой, были одеты и остальные кметы), и ветер шевелил сего мокрые от дождя волосы, стриженные в кружок. А руки парня то и дело поигрывали топором, перекидывая его то вправо, то влево. Оба кмета смотрели на Воронца выжидающе и с лёгким вызовом.

Пала тишина. Только вразнобой орали реющие над вёской вороны и галки да трещало пламя в костёле.

А потом вдруг заржал конь Воронца, и с дальнего края вёски ему отозвался другой. Оттуда, от восточных ворот вёски, тоже ехали всадники. Такие же вои, как и его отряд. И кметы расступались перед ними, как вода перед челном – видно было, что на тех всадников они смотрят как на своих, не так как на Воронца и его людей.

Воронец тронул коня и двинулся навстречь приехавшим.

Съехались посреди площади, и Воронец сразу же и узнал предводителя – чашник Моислав. Ошалело мигнул – три дня тому, перед тем как выехать из ворот Гнезна, он видел Моислава в королевском замке. Как он успел?

И ещё одно успел заметить лютич – в отряде Моислава не было ни одного воя, знакомого ему, Воронцу. Мазовшане, небось, одни, из его земель. При дворе при нём тоже были мазовшане, но этих людей Воронец не знал.

– Моислав?

– Воронец?

– Поздорову ль?

– Благодарение богам.

Моислав тоже не был христианином, как и Воронец, – чуть ли не единственные язычники при дворе короля Мешко-Ламберта.

– Ты откуда здесь? Тебя тоже король послал?

– Нет, – криво усмехнулся мазовшанин. Невесёлая вышла усмешка. – Король наш Мешко уже не может никого никуда послать… убили короля.

Воронец сглотнул. В то, что Моислав говорит правду, он поверил сразу.

– Когда? – хрипло спросил он.

– На другой день после того, как ты уехал.

– Кто?

– Богуслав… и другие паны. Давно уже, оказывается, заговор был. Я едва вырвался, всех людей своих потерял. Скакал, как проклятый, трёх коней загнал, пока до своего Яздова добрался.

– И кто теперь… королём?

– Невестимо, – пожал плечами Моислав. – Мазовия решила, что пришло время быть самой собой.

– А ты?

– А я теперь мазовецкий князь. Так земля решила. Я предлагаю – идём со мной. Думай.

– Хочешь спросить что-то ещё? – Воронец заметил взгляд зброеноши.

– Да, – Вышко помялся. – Этот парень…

– Да, Вышко, это был твой отец. А старик – твой прадед.

Воронец умолк. Молчал и Вышко – спрашивать больше ничего не хотелось. Лютевит сунул в руки лютичу мех с пивом, изрядно перед тем отхлебнув сам. Воронец отпил тоже, протянул мех зброеноше, кивнул разрешающе. Вышко отпил тоже, поморщился – в мехе оставался только осадок, мутная жижа – завязал мех.

– Пора бы и спать, – Воронец потянулся. – Назавтра в бой. Вон, поляне да куявичи галдят, чуют видно кровь завтрашнюю.

Из стана Казимира доносилось церковное пение, можно было даже различить отдельные латинские и греческие слова.

– Как думаешь, одолеем? – Лютевит смотрел хмуро, шрам сморщился и выглядел одновременно грозно и почему-то жалобно.

– Думаю, да, – усмехнулся Воронец. – Если к Казимиру на помощь никто не поспеет. Русь к примеру.

Солнце окончательно скрылось за окоёмом, осталась только тонкая алая полоска, сверху окаймлённая хмурыми, даже на вид тяжёлыми свинцовоцветными тучами.

4. Кривская земля. Полоцк
Осень 1048 года, руян

Осень наступила стремительно. Ещё несколько дней назад солнце грело совсем по-летнему, как иной раз даже и летом, в червень, не греет в кривской земле. А потом как-то неожиданно похолодало, зарядили дожди, леса за несколько дней окрасились в разноцветное убранство – багрец, золото и зелень.

Над Полоцком, над Двиной, над опустелыми полями висела серая пелена осенних туч, из которых то и дело принимался моросить занудный мелкий дождь. Он монотонно стучал по кровле княжьего терема, гонт потемнел и из серо-серебристого стал почти чёрным.

На столе в княжьей гриднице дымились чаши с горячим сбитнем, в поливных сулеях томились квас и пиво, шипя мелкими пузырьками, в липовом жбане соблазнительно отсвечивал хмельной вареный мёд, жареное мясо тура приманивало румяным краем, серо-чёрный хлеб ломтями громоздился в плетёной из рогоза чаше, в другой – горкой высились свежие яблоки, в липовой чаше оплывали в тёмно-жёлтом меду наломанные соты.

В горнице было полутемно (много ль света пройдёт в волоковые окошки?) и тихо, только со двора доносился гомон дружины, тоже, впрочем, не очень громкий.

Всеслав в очередной раз вскинул глаза, мельком глянув на сидящего напротив человека – прямо и пристально старался не смотреть вежества ради.

Напротив сидел высокий середович, в крашеной хвощом рубахе. Заброшенный за ухо чёрный, хоть и битый сединой чупрун чуть качался над бритой головой. Из-за края стола выглядывал черен меча с серебряным яблоком – садясь за княжий стол гость, из вежества же снял меч, но поставил около себя, прислонив к столу. Всеслав его не осуждал – подобное ещё было в обычае, и оскорблением не было. Да и понимал гостя Всеслав, зная, через что тот прошёл – с чего бы ему вдруг так безоговорочно верить хозяину?

Гость резал мясо крупными кусками, жевал, запивая квасом – к хмельному так и не прикоснулся то ли из осторожности, то ли ещё по какой причине. Сам Всеслав уже насытился и только всё из того же вежества, чтоб не остудить гостя, шевелил ложкой в миске с ухой.

Князь покосился налево, на жену. Чуть улыбнулся в ответ на её весёлый взгляд. Бранемире было ещё не в привычку принимать таких гостей, она была хозяйкой в княжьем терему всего несколько месяцев, меж ними ещё и первый любовный пыл не прошёл. И частенько даже и на людях они вот так косились друг на друга, вспыхивая румянцем. Вот и сейчас – на щеках Бранемиры появились едва заметные красные пятна, и Всеслав поспешно отворотился, чтобы они не переросли в сплошной румянец.

Покосился вправо. Пестун Брень, ныне, когда Всеслав вошёл в совершенные лета и не нуждался в постоянной опеке, возглавлявший княжью дружину, задумчиво резал на небольшие куски яблоко и бросал их по одному в рот. Жевал, искоса поглядывая то на князя, то на гостя. Миска с ухой перед ним давно была пуста.

Не возревновал бы ныне пестун своего воспитанника к новонаходному, – мельком пронеслась глупая мысль. С чего бы Бреню ревновать-то? Он при князе, он старшой дружины. Кто, опричь князя, выше него в Полоцке? Разве что воевода Бронибор, так тот не княж человек, а вечевой боярин.

Наконец гость отодвинул миску, ещё дожёвывая мясо, допил из точёной каповой чаши квас, поставил её на скатерть и отложил нож. И князь почти тут же отложил ложку.

Гость звался Воронец, сын Борислава.

Потомок лютицской знати, ратарей, служителей Радогостя-Радигаста, он служил и у ляхского короля Мешко, и вместе с ним ходил воевать саксов и императора Конрада. Про Мешко давно ходили слухи как про скрытого язычника, а после того, как он вместе с лютичами-язычниками сражался с империей – и вовсе. То, что раньше император Генрих Святой вместе с теми же язычниками-лютичами воевал против отца Мешко, Болеслава Храброго, христиан как-то не смущало.

Впрочем, судя по словам Воронца, изрядная доля правды в этих слухах всё-таки была.

– Когда наши князья заключили ряд с Мешко, меня с дружиной и отправили к нему служить, – говорил Воронец, умно поглядывая на Всеслава.

– В заложники, что ли? – не понял Всеслав.

Воронец помялся, покачал головой.

– Отчасти, – сказал он, наконец. – Мешко не мог доверять нам полностью – мы с ляхами давно были врагами. И ходили зорить земли Пястов. Особенно после того как дед Мешки, тоже Мешко, крестился, а мы наоборот, от Белого Бога отверглись. А при отце его, Болеславе – вместе с саксами на Пястов ходили. Осторожность тут была нужна и все это понимали. И сам Мешко тоже дал нам заложников.

– Но – отчасти? – переспросил Всеслав.

Лютич снова глянул на князя – умен, хоть и совсем мальчишка ещё!

– Мы не просто заложниками были. Служили королю. Мне всё равно не было доли в родовой земле, я побочный сын.

Всеслав понимающе кивнул.

– Мешко, конечно, не думал, чтобы полностью отвергнуться от Христа, – задумчиво продолжал Воронец. – А может и думал, да медлил.

Негромко хмыкнул, но смолчал воевода Брень. Князь весело глянул в его сторону, помня слова пестуна о полумерах, сказанные пестуном десять лет назад, но тоже смолчал. А Воронец, казалось, и внимания не обратил.

А после гибели Мешко началась котора, старший сын Мешко, Болеслав, погиб почти сразу вслед за отцом, королева Рыкса Лотарингская бежала к немцам вместе со вторым сыном, Казимиром. Началась война мало не всех против всех, чашник Моислав бежал в Мазовию, язычники-мазовшане стекались к нему тысячами.

– А ты? – спросил Брень, видя, что Воронец молчит, задумавшись.

– А что – я? – вздрогнул, словно очнувшись, лютич. – Я не лях, я – лютич, мне власти так и так в их королевстве не было. И любому пану я – докука, а то и помеха. Не стало короля – не стало и меня.

Он криво улыбнулся.

– А тут как раз кметы восстали против христианства. Я к ним и примкнул. Самое место мне и было средь них.

Всеслав опять молча кивнул. Про это восстание, Гнев Богов, он слышал, хоть и мал тогда ещё был. Слышал рассказы о разграбленных и разрушенных костёлах, о размётанном по камню соборе во Вроцлаве, о кровавых жертвах богам от восставших, о помощи лютичей и Моислава. И о вторжении короля чехов Бржетислава.

– Бржетиславли полки нас и раздавили, – негромко рассказывал Воронец. – Те, кто уцелел, бежали к мазовшанам, к Моиславу. И я тоже. А только что с того? Моислав не захотел по всему королевству власть древних богов восстановить. А может, и хотел, да ему мазовецкая знать помешала. Им-то что до королевства всего?

Всеслав вновь покосился в сторону пестуна Бреня и поймал его многозначительный взгляд – помни, княже, что я тебе говорил. Воля земли порой значительнее воли князя.

– И что потом? – теперь уже спросил сам князь.

– А что потом, – горько пожал плечами Воронец. – Потом пришёл Казимир с немцами и киевскими полками. Сначала чехов разбил, потом и нас. Потому я и здесь, в Полоцке. Прими на службу, Всеславе Брячиславич.

Всеслав ощутил новый, ещё более значительный взгляд Бреня (и сугубо помни, княже, что я тебе говорил: «Удовлетворившийся малым – погибнет!»).

Но не выказал вида, что заметил что-то, тем паче, для того было не время и не место.

Воронец отбил щитом удар полянского копья, с хохотом развалил мечом на-полы оказавшегося вблизи куявича. Душу затопляло веселье, боевой восторг, тело казалось лёгким, вот-вот подымется над землёй. Он мог всё – мог успеть срубить наконечник копья, протянувшегося к скачущему рядом Лютевиту, мог успеть поворотиться и на скаку подмигнуть бледному как полотно, Вышко, мог успеть коротким движением головы уклониться от жадной до крови стрелы, с визгом нашедшей поживу в ком-то позади.

Куявские пешцы пятились, из последних сил сдерживаясь чтобы не ударить в бег. Мазовецкая конница ударила вовремя – поляне и куявичи завязли в пешей рати Моислава как топор в суковатом сыром полене. Победа была – вот она, только руку протяни и сорви, словно спелое яблоко с ветки.

Конь под Воронцом споткнулся и повалился наземь, лютич едва успел выдернуть ноги из стремян и скатился с конской спины, словно на санках с горки. Мягко приземлился, отбил чей-то мелькнувший рядом с лицом меч. И почти тут же рядом возникли всадники. Свои, мазовшане (он уже привык звать их своими, за пятнадцать-то лет!).

Вышко остановился совсем рядом:

– Наставник, скорей! – протянул руку.

И почти тут же Воронец с ужасом заметил, как на груди зброеноши расцвёл кроваво-железный цветок – высунулся сквозь стегач⁴ бронебойный наконечник стрелы, кровь густо хлынула по льняному покрытию доспеха, потекла по луке. Мальчишка повалился, обмякшая рука выпустила поводья, и только взгляд, удивлённо-обиженный (как же так, ведь бой ещё не кончился, и я – я! – не победил, и даже не узнаю, кто победит!) – полоснул Воронца, словно плетью наотмашь.

В следующий миг от гибели лютича спас только внезапно оказавшийся рядом Лютевит. Стремительно метнулся меч в его руке, и куявский всадник рухнул под конские копыта с разорванной грудь, – ещё миг, и он срубил бы Воронцу голову.

– Не мешкай, Воронче! Мы уже почти победили!

Взгляд единственного глаза Лютевита из-под низкого шеломного наличья – страшен, кровав и дик.

– Ну же! – хрипит он.

Меж тем, бой уже отдалился, мазовецкие вои отделили и Воронца, и Лютевита от полян и куявичей.

Воронец бережно опустил на землю обмякшее и отяжелевшее тело Вышка. Кивнул пешцам – подберите, мол!

– Эх, – вздохнул над головой Лютевит, только сейчас заметив окровавленный стегач Вышка. – Что ж ты, хлопче…

Лютич на миг замер над телом Вышка, потом звучно ударил голоменем меча по выпуклой пластине в середине щита, приветствуя душу мальчишки. Прикрыл на миг глаза и ясно ощутил над собой её присутствие.

Иди, наставниче, – беззвучно шевельнулись призрачные губы зброеноши около самого уха Воронца. – Иди, побеждай!

Русичи вынырнули из-за ближнего леса внезапно.

Орущая конная лава рассыпалась по склону холма, и набирая ход, ринулась вниз, на растянувшееся и смешавшееся за время битвы войско Моислава.

Перестраиваться было поздно.

Бежать – тоже. Догонят и побьют.

Моислав закусил губу. Вот и закончилось его недолгое князеванье. Он вырвал меч из ножен и толкнул коня острогами – навстречь скачущим. Справа, что-то крича, мчался впереймы лютич Воронец – Моислав ещё успел уловить в его крике что-то вроде «Спасайся, княже!», но даже и на мгновение коня не задержал. Краем глаза он увидел, что Воронец поворачивает за ним следом – не спасти князя, так хоть погибнуть вместе с ним.

Дробный многосоткопытный топот нарастал, заполняя уши даже под бармицей, стремительно налетала русская конница. В голове скакал златошеломный под червлёным стягом – не из княжьего ли семейства? Сам-то великий князь Ярослав вряд ли, а вот из княжичей кто – Владимир, Изяслав или Святослав?