Kitabı oku: «Серенький волчок», sayfa 5
На работе мастер взъелся на меня, едва я опять заикнулся об отгуле, на пятницу семнадцатого. Все ходили злые и дерганные. Последнюю партии мебели уже приготовили к отгрузке, но потом признали брак. Не по нашей вине. Мы предупреждали. Древесину поставили на фабрику плохую, а в отделе это проморгали. Накрылись премиальные.
Я подумал тогда: «Плевать. Все равно после пятницы на фабрику я не вернусь».
Пока шло время, я представлял, как Плетнев читает мое послание. Помнить тот вечер он должен хорошо. Пусть помучается от злобы и страха.
Я не боялся, что кто-нибудь потом обнаружит мою записку. Сержант наверняка уничтожит ее. Оставлять такую улику против себя он не станет. Дружка его больше нет. Деваться ему некуда, и на встречу он обязательно приедет. Чтобы убить меня.
Чем ближе к пятнице, тем сильнее я нервничал. А вдруг растяжка не сработает? Или от дождей отсыреют порох и капсюля? Эти мысли гнали меня в лес, и каждый вечер я ездил на поляну, дабы убедиться, что все в порядке. А в четверг вечером нервы не выдержали, и я соединил растяжку. На утро все должно было закончиться. Я догадывался, что Плетнев появится пораньше, но и я намеревался приехать загодя.
Ночью не спалось. Вспоминал Вареньку. Как сложилась бы наша жизнь? Будь это несчастный случай или болезнь – я смирился бы. Но ее не стало только потому, что так захотелось двум нелюдям. И эта мысль была мучительной.
Пятничное утро выдалось хмурым. Я сел завтракать, но кусок в горло не лез. В шкафу была банка индийского кофе. Пили мы его семьей только по выходным. Я насыпал в чашку несколько ложек с горкой. Бодрость и быстрота реакций мне в тот день очень были нужны.
Кеды на два размера больше я купил заранее и напихал в них газеты, чтобы впору пришлись. Надел кепку с длинным козырьком, натянул ветровку. В ней был большой внутренний карман. Туда я положил столовый нож. Думал: если что-то пойдет не так – глупо оказаться безоружным перед Плетневым. Еще положил в рюкзак туфли, чтобы потом переобуться. Взял бутылку водки и тряпку.
Я сошел с электрички на одну станцию позже – и леском назад. Было девять утра. Я гадал: на месте ли Плетнев? Пару раз мне чудился кто-то за деревьями. Я замирал и вглядывался в березняк, но никого не видел. По пути поднял хорошую палку: видно, кто-то из грибников оставил. С палкой я тоже стал выглядеть как заправский грибник.
Подошел к поляне. Покружил. А к пням приблизиться боялся. Но потом решился. Сделал вид, что ищу грибы. Тыкал палкой перед собой – и все ближе, ближе. Ни поверхность кленового пня, ни трава над растяжкой не были потревожены. Я сел на березовый пень и стал ждать.
Время шло, накрапывал дождик, а Плетнев не показывался. Я ломал голову: может, уборщица забыла передать записку? А если Плетнев попросил помощи у коллег? Так сказать, официально. Мол, живу, никого не обижаю, а тут на тебе: угроза от незнакомого психа!
Подумал я об этом и дураком обозвал себя. Сержант прекрасно понимал: покажи он записку сотрудникам – простыми объяснениями не обойдешься. На такой риск он не пойдет.
Был еще вариант, что Плетнев просто-напросто плюнет на записку. Прошло три года, с чего ему сейчас-то волноваться?
С такими мыслями досидел я до полудня. Дождик кончился, выглянуло солнце. Вокруг по-прежнему было тихо и безлюдно. Я поднялся размять ноги. Пытался понять, что подсказывает интуиция. Но она молчала. А ситуация представилась абсурдной: хожу я по поляне, в кармане нож, а в пне установлен самодельный заряд.
Но стоило мне вспомнить далекий проклятый вечер – и все встало на свои места. Из того, что случилось со мной за три года, происходящее сегодня было самым здравым и логичным.
Время подходило к обеду. Я решил: Плетнев не приедет. Что делать дальше?
Он появился. Внезапно. Сначала я принял его за дачника: брезентовая куртка, лицо закрыто широкой соломенной шляпой. И вошел сержант на поляну как-то спокойно. Но стоило ему посмотреть на меня в упор – и меня качнуло от волнения. Плетнев! Он!
Мы стояли друг против друга на расстоянии трех метров. Сержант ухмылялся той самой поганой улыбочкой.
– Ну что, сучок, не ждал уже? – сказал он. – Я тут давно за тобой наблюдаю.
Мне тогда подумалось: хорошо, что я не стал проверять растяжку и гильзу! Неизвестно, сколько времени Плетнев прятался. И где он только засел!
Я заговорил с ним.
– Узнаешь меня?
Мне хотелось, чтобы сержант отчетливо вспомнил тот вечер. Перед тем, как я раздавлю его.
Он пошел по кругу, в сторону кленового пня. Остановился.
– Нюрка передала записку. Детский сад, шпионский детектив! Таинственный друг детства! Я сразу тебя просчитал. Думаешь: не знаю, зачем ты позвал меня сюда?
Следовало вывести его на откровенный разговор. Я сказал:
– Не боишься, Плетнев? О твоем преступлении в органах все известно.
Сержант демонстративно сплюнул.
– Ты кого на понт хочешь взять? Меня? Гонишь ты из-за страха и безнадеги, потому что ничего доказать не можешь. Думаешь, нам твоя шмара так нужна была? Курнули мы с корешем. А тут вы подвернулись. Да я десять раз потом пожалел. Проблемной она оказалась. Молчать не захотела. А нам зачем сложности? Пришлось заткнуть ей рот навсегда.
После этих слов я хотел выхватить нож и всадить в Плетнева. Но здравый смысл подсказывал, что не безоружным пришел сюда сержант. Иначе не стал бы вот так открыто издеваться надо мной. Я сделал усилие: мне требовалось спокойствие. Но меня трясло. Наверное, Плетнев это видел. Я стал разговаривать дальше.
– Насчет твоего дружка. Нюрка сказала: его убили?
Сержант рассмеялся.
– Что, одной местью теперь меньше? Избавил я тебя от хлопот.
До меня не сразу дошло.
– Так это ты… Рената этого… и за что?
– Крысятничал, вот и получил свое. Но тебя это не касается. Ты лучше о себе подумай. Ты же убить меня хочешь? Бах – и нет Евгения Петровича?
У меня екнуло сердце. Неужели Плетневу известно о заряде в пне?
– Наверное, и нож в кармане припас?
Я с облегчением вздохнул. Все-таки я переоценил сержанта. Про заряд он не знал. Так пусть думает о ноже.
– Припас, конечно, – я похлопал по карману. – Да и ты, Евгений Петрович, наверное, не пустой приехал. Зачем тебе живой свидетель твоего преступления? Я только одного не понимаю, ты уж просвети меня, как говорится, из первых уст. Неужели такие гады, как ты, испытывают удовольствие от насилия и убийств?
Я медленно подошел к березовому пню. Присел. Старался держать в поле зрения и сержанта, и присыпанную ямку с растяжкой.
Сидящий человек представляется менее опасным. Плетнев почувствовал себя в более выгодном положении, поэтому ослабил бдительность. Он поставил ногу на кленовый пень, оперся рукой на колено.
– Вся твоя философия гроша ломаного не стоит. В жизни удел слабого – быть съеденным.
Я усмехнулся.
– Да ты тоже философ, Евгений Петрович. Только философия твоя больно примитивная, на уровне дикого леса.
– Да уж какая есть. А что я прав – ты сейчас убедишься.
Плетнев быстро сунул руку за пазуху и достал пистолет с коротким глушителем.
– Ты думал, я тоже с ножичком приеду? Благородная дуэль! Ну, что теперь скажешь?
Ситуация стала очень опасной. Я лихорадочно соображал: можно ли уже дернуть растяжку? Плетнев по-прежнему опирался ногой на пень. Взрывом его должно было задеть. Но насколько сильно? Успею ли я потом выхватить нож или Плетнев нажмет на курок раньше? Вот если бы он сел! Я тянул время.
– Скажу, Плетнев: ты боишься, хоть у тебя и пистолет. Иначе ты не приехал бы.
Сержант прищурился и пристально посмотрел на меня. Ему, наверное, показалось подозрительным, что я вот так глупо подставляюсь под пулю.
– Ты решил: я такой дурной, что пришью тебя из табельного оружия? – осклабился он. – Не-ет! Ствол этот приобретен специально для тебя. Ну-ка, расстегни рюкзак, дай сюда, медленно!
Я осторожно подтолкнул к нему рюкзак. Евгений Петрович перешагнул через пень и уселся на него. Вот это была удача!
Он опустил руку с пистолетом на колено. А другой рукой достал из рюкзака бутылку водки.
– Для меня припас? Отравленная?
– А ты попробуй, – предложил я.
Ногой Плетнев катнул бутылку ко мне.
– Пей! До дна пей. Не так страшно помирать будет.
Я сдернул с горлышка пробку.
– За справедливость, Плетнев. Чтобы таких чудовищ, как ты, на земле было меньше!
Внимание сержанта было приковано к моим рукам. Я поднял бутылку, как бокал, высоко вверх. Взгляд Плетнева переместился за ней. И в этот момент я с силой нажал ногой в ямку с растяжкой. Глухой взрыв больно ударил по ушам. Плетнева подбросило, и он снова бухнулся на пень.
В первую секунду мне показалось, будто сержант действительно продал душу дьяволу, потому что Плетнев по-прежнему смотрел на меня, и его пальцы так же сжимали рукоять пистолета. Но затем Евгений Петрович выпучил глаза, захрипел, выронил оружие и завалился на бок. Зрелище было отвратительным. Задницу и все хозяйство Плетнева размазало по пню. Я смотрел как завороженный и не мог подняться. Сержант издавал утробные звуки и полз в мою сторону, хватался за траву, подтягивал себя руками. Его ноги не двигались.
Я сказал:
– Видишь, мразь! Наказание ждало тебя долго, но оно свершилось. И если есть бог, то и на Страшном суде я без страха и угрызений совести повторю: да, я поступил правильно! Око за око, Евгений Петрович, кровь за кровь.
Плетнев прошипел:
– С-у-у-ка… с-с-у-у…
А больше он ничего не смог сказать, потому что подох.
Через несколько минут я был на изрядном расстоянии от поляны и быстро шагал в сторону дальней станции. По пути я переобулся в туфли, кеды связал шнурками между собой и закинул высоко на березу. Половину водки я выпил, остатком на всякий случай вытер руки, лицо и одежду. Пустую бутылку протер и кинул в кусты.
Я стоял в тамбуре электрички. Народу было мало, но сидеть я не мог. Мне чудилось, что пассажиры смотрят на меня и догадываются обо всем. Я вспоминал слова, которые сказал Плетневу после взрыва. Тот пафос показался теперь глупым и наивным. Нет, я не сомневался в своей правоте, но облегчение не приходило. Все это было тошнотворно и гадко: и преступление, и наказание. Не умеет русский человек мстить!
Дальше и рассказывать особенно нечего. На следующий день я сходил на могилку к Вареньке. Вечером позвонил в Архангельск, армейскому приятелю Мише. Перед дембелем он уговаривал меня бросить столицу и переехать к ним. Он работал краснодеревщиком, как его отец и дед. Москва стала мне противна. И на следующий день я уже ехал в поезде. Я оставил позади прошлую жизнь».
Мастер закончил рассказ и замолчал. Но по его отсутствующему взгляду я видел, что он еще в воспоминаниях. То ли от коньяка, то ли от такого откровения – но голова моя кружилась. На минуту я забыл и про ловушку с пожаром, и зачем нахожусь у мастера. Я отказывался верить в простое совпадение. С того момента, как я задумал избавиться от папани, мои действия словно предугадывались судьбой, складывались в благоприятные обстоятельства. Не знаю, бог или дьявол мне помогал, но что жизнь не делится исключительно на черное и белое, в том возрасте мне было уже понятно.
Учитель своей историей подтвердил мое право на кару. Я едва не признался ему в задумке с папашей. Но вовремя сдержался. Чувствовал: он не выдаст, но не стоит этого делать.
Мы выпили еще. Стрелки часов давно прошли критическую точку, и в нашем доме должно было неслабо полыхать. Если, конечно, все сложилось. Люди знали, что я работал у Муштакова, и где меня искать. Но никто не прибежал.
Мы допили коньяк. Мастер сделался неразговорчивым, и я ушел.
Моросило. Целый месяц стояла сушь, а тут – на тебе! Я медленно брел домой. Как на казнь. Страшился подумать, что мой план провалился. Это означало конец. Вместо нового подмосковного дома мне светила тюрьма, а бедная Катюша осталась бы у папани. По дороге я вглядывался в небо над крышами. Дыма не видел. Впрочем, с того края деревни трудно было что-либо разглядеть.
По противоположной стороне улочки несся на велосипеде местный балбес Сережка. Этот дурковатый любитель велосипедов постоянно умудрялся на кого-то наехать. В последний раз он на всей скорости сбил почтальоншу. Конверты разлетелись. Ребятня помогала их собирать. Женщина сидела на обочине, держалась за бок и охала. Вышли соседи. Сережка с виноватым видом торчал неподалеку. По переулку бежала его мать, издали грозила кулаками своему недоумку.
Вот и сейчас этот болван летел сломя голову в неизвестном направлении. Потом заметил меня и повернул руль. Я отскочил к канаве. Сережка затормозил, велосипед занесло, и он обрызгал меня грязью.
Я сказал ему:
– Ты охренел, что ли?
Парень был мокрым и часто дышал. Начал путано лопотать:
– Володя… ты… это… тебя все ищут! Поехали скорее домой! Там папка твой сгорел! И дом тоже!
«Вот и все!» – подумалось мне в тот миг. Я схватил велосипед и понесся к дому.
Дым из-за дождя опускался и низко расползался по улице и соседским участкам. А горело сильно. Пламя гудело и било из-под крыши, лезло из окон. Я не рассчитывал на такой пожар. Было понято, что от папани и костей не останется.
Приехали пожарные. Но что там спасать? Соседи, те, что жили справа и слева, бегали к колодцам, поливали на всякий случай стены своих домов. Но расстояние между нами было достаточно большим, и огонь, к счастью, не доставал туда.
Женщины жалостливо смотрели на меня, причитали, кляли на чем свет стоит папашу. Мужики молчали. Пекло не позволяло подойти к дому. Так что геройствовать желания ни у кого не возникало.
Я смотрел на пожар, но представлялся мне почему-то не папаня, благополучно обуглившийся на кровати, а ползущий в крови по поляне сержант Плетнев. Нет, не прав Муштаков! Это не месть. В мести есть нечто злобное и дикое, что не вызывает сочувствия. А у мастера и у меня это было актом здравого и необходимого восстановления справедливости. Никакой злобы к отцу я не испытывал, а там, возле горящего дома, даже мелькнуло сострадание.
Глазеть, как пожарные заливают все пеной, было бессмысленно. Я пошел в школу за Катюшкой. Меня очень волновало, как воспримет она эту новость. Врать сестренке, что наш папа стал ангелом и полетел на небо, мне представлялось мерзким.
В школе уже знали о пожаре. Когда я пришел, Катюшку одели. Воспитательница сделала страшные глаза и шепнула мне на ухо, что девочке ничего не сказали.
Мы купили в палатке пирожные и сели под навес на скамейку.
– Знаешь, Катенька, мы поедем в новый дом не в субботу, а пораньше, – сказал я. – Там у тебя будет много игрушек, и даже своя комната, а я сделаю большой домик для кукол.
Катя оторвалась от пирожного и протянула восхищенно:
– Здо-о-рово!
Она заулыбалась, но потом нахмурилась.
– А мы поедем туда с дедой?
Катя называла папаню дедом. Но это и не удивительно. Поздний ребенок. И во мне она видела не только брата, я практически заменил ей отца. Для шести лет она была очень умной. Наивно считать, что она испытывала к пьяному, ненавидящему ее бичу теплые чувства. В таком возрасте ощущение родства еще не формируется долгом, моральными установками и стереотипами. Для Кати биологический отец был лишь источником постоянных страхов, и она с радостью бы от него избавилась. Точнее, уже избавилась, с моей помощью.
Я ответил:
– Нет, сестренка. Деда снова сильно напился водки, громко ругался, поджег наш дом и сгорел сам. Деды больше нет.
Вот так я сыграл на чувствах сестры, для ее же блага.
Катенька напряженно смотрела на меня, ловила каждое слово. Как это бывало в моменты особого волнения, глазик у нее стал косить еще сильнее.
Она опустила голову. Долго сидела так и ковыряла носком туфельки землю. Потом сказала:
– Я хочу на карусели.
Карусели были в поселке, где жила мамина подруга тетя Клава. Желание Кати совпадало с моими планами. Я рассчитывал, что пару-тройку дней мы перекантуемся у тети Клавы. Думал оставить там сестренку и заняться формальностями с похоронами папаши.
Когда мы приехали, я рассказал, что случилось. Тетя Клава чуточку поплакала. Наверное, для приличия. Было бы лицемерием всерьез жалеть обезумевшего алкоголика. Мы вспомнили маму. А потом разговор перешел на другие темы.
Я попросил тетю Клаву пару деньков посидеть с Катюшкой, пока буду улаживать оставшиеся дела. Вечером мы сходили с сестренкой на карусели, а следующим утром я вернулся в деревню.
Пожарная пена за ночь осела. Дом походил на сгоревший спичечный коробок. Торчали обугленные останки стен. Ходить на пепелище было противно. Показались соседи. Мне вовсе не хотелось встречаться с ними, опять видеть на их лицах плохо прикрытое жалостью равнодушие.
Но следовало вести себя естественно. Я покорно выслушивал охи да ахи. Кто-то сказал, что меня просили зайти в милицейский участок. Это не стало для меня неожиданностью.
Нашего участкового, Юрия Семеновича Каткова, я знал хорошо. А ему прекрасно было известно наше семейство, точнее, папаша: отец иногда ночевал в кутузке, после особенно буйных попоек.
Участковый расспросил, где я был вчерашним днем. Я рассказал, что ходил к Муштакову. Молоденькая стажерка жалостно глядела на меня, пока я ставил подписи в протоколах.
Юрий Семенович проводил меня до крыльца. Во дворике мы задержались. Он закурил и сказал:
– Володя, если бы я не знал твоего отца, то, буду откровенен, ты официально попал бы под подозрение. Экспертиза показала, что на момент смерти отец ваш накачался водкой под завязку. И бутылки возле тела мы нашли, и алиби у тебя железное, и парень ты хороший, вон, как с сестренкой возишься, не каждый так сможет. А все-таки неспокойно у меня на сердце. Вы же уезжать собирались?
– Собирались, – подтвердил я. – Все трое. А оно вон как вышло. Хоть папаша теперь и покойник, но и я скажу вам честно, Юрий Семенович: что ни делается – все к лучшему.
Участковый попыхал сигареткой, а потом ответил:
– Тебя понимаю. О покойниках плохо не говорят. Но житья с ним вам не было бы, это факт. Ты вот что. Там особо копать нечего. Оформляем как несчастный случай при неосторожном обращении с огнем в состоянии тяжелого алкогольного опьянения. Вечером можешь забрать тело. Оно в мешке будет. Лучше не смотри. Мало что осталось, угли да кости. Когда хоронить думаешь?
Я сказал:
– Завтра, наверное. Если успею. После похорон сразу уеду.
Участковый протянул мне руку.
– Ну, добро. Счастливо устроиться на новом месте.
Мы распрощались, и я ушел.
Муштаков помог мне быстро организовать похороны. Не знаю, догадывался ли он, что произошло на самом деле, только по его виду я ничего понять не мог.
В среду днем я похоронил папашу. На кладбище, кроме мастера, пришло несколько соседей и старух с другого конца деревни. Старухи с осуждением перешептывались, что я тороплюсь хоронить, что это не по-христиански: без отпевания, не в третий день, да еще отдельно от матери. Но мне было плевать на их пересуды. Класть рядом с мамой ее убийцу я не мог.
После похорон все с кладбища отправились в магазинчик к Райке. В дальнем конце помещения стояли три высоких столика, как в пивных. Я организовал выпивку и закуску. Подтянулись и местные халявщики, нарисовалась пара алкоголиков, с которыми папаня иногда пил. Муштакова не было, с кладбища он пошел домой. Мы договорились заранее, что я потом зайду к нему помянуть отца.
Я выпил для приличия рюмку водки. Минут через десять незаметно вышел из магазина. По пути к учителю вспомнил, что к вечеру должны приехать покупатели на наш дом. А папаша сгорел вмести с их задатком! Я представил, с какими лицами они будут стоять возле головешек. Юридически задаток не оформляли, так что я по-прежнему оставался наследником и мог продать участок, когда захочу. Но средства пока имелись. Да и существовали теперь дела поважнее.
Этим вечером я долго сидел у Муштакова. Помянули папашу. Мастер записал мне рабочие контакты в московской области, для закупки ценной древесины. Обещал приехать в гости. Дал денег. Я сначала отказывался. Но он настоял. Говорил, что это не подарок, что это просто взаймы, пока я не поднимусь и не налажу работу.
Уже темнело, когда мы вышли с проселочной дороги на трассу. В моей руке была тяжелая сумка с инструментами. Мне повезло, и первая остановленная машина ехала в нужном направлении. Мы с учителем крепко обнялись.
Я сидел в машине и смотрел, как растворяется в темноте фигура Муштакова. Он помахал мне вслед.
Через час я сидел на кухне у тети Клавы, и мы с Катенькой пили чай.
На следующее утро я купил в кассе автовокзала два билета на Москву. Потом мы снова катались на каруселях, а вечером попрощались с тетей Клавой и залезли в автобус.
Поездка показалась мне утомительной. Я пожалел, что не поехали поездом. Но сестренка хорошо перенесла дорогу. Это было ее первое в жизни путешествие за пределы соседнего поселка. По дороге она во все глаза смотрела на плывущие вдали огни, деревья и строения.
Поздно вечером следующего дня мы стояли возле ворот нового дома. Нашего дома. Я поставил сумки на землю и спросил:
– Ну, Катюш, годится?
Она оторопела Я-то уже видел. А для сестренки после нашей халупы это казалось настоящим дворцом. Катюшка ахнула.
– Во-ова! Это все наше?
Я поднял сумки, и мы шагнули в ворота. Мы были у себя.
Следующие несколько месяцев работы навалилось по горло. Как бы ни был хорош дом, но при внимательном осмотре обнаружились кое-какие погрешности. Пришлось подлатать крышу, заменить водостоки, поправить откосы, да и внутри много чего еще.
Подвал оказался очень большим, имелся выезд прямо к воротам. Я решил оборудовать там мастерскую. Очень удобно подвозить материал на машине и заносить. Требовалось только выбросить из подвала кучи хлама. Похоже, дядя тащил в дом все, что плохо лежало.
Катюша выбрала себе маленькую, но очень уютную комнату. Из окон виднелась опушка леса и кусочек пруда за деревьями – очень живописно, хоть картины рисуй. Я так и думал, что ей приглянется именно эта спаленка.
В доме был телефон. После смерти дяди его отключили. В прошлый мой приезд я написал заявление на повторное подключение и оплатил задолженность. У нас раньше не было аппарата, и звонить по срочным делам мама бегала на почту к знакомой.
На следующий после переезда день телефон зазвонил. Мы возились в это время на кухне. Я взял трубку. Такое необычное ощущение: только вселились – и уже кому-то нужны!
Звонил Муштаков.
Перед отъездом я, разумеется, оставил ему наш новый адрес и номер, но совсем забыл об этом, и звонок мастера стал радостным сюрпризом. Мы проговорили минут десять. В конце Муштаков сказал, что перенаправит мне к следующему лету несколько заказов от московских клиентов. Посоветовал пока нарабатывать заказы у местных, по мелочи. Я без конца благодарил его. Что бы я делал без моего учителя!
Раньше весны, а может быть, и лета, я не смог бы приступить к серьезной работе. Одно дело, когда рядом стоит Муштаков и поправляет, если ошибаешься. И совсем другое – работать самостоятельно. Я был молод, но являлся учеником известного на всю страну мастера. Это обстоятельство не вселяло в меня чувство гордыни, но все-таки придавало уверенности. Я решил начать с чего попроще, из недорогого материала. Запороть заказ из древесины очень ценных пород – так рисковать я не мог. Решил так: вот обустроюсь, войду в рабочую колею, запасу хороший материал – тогда и развернусь.
Зиму мы провели хорошо. Я катал Катюшку на санках. Как-то слепили за домом огромного снеговика. Сестренка сбегала в дом и принесла большую морковку. Я поднял Катюшу, она прикрепила оранжевый нос к снежному кому. Я сказал Кате, что это наш зимний часовой и он будет охранять нас от лесных чудовищ. Сестренка любила сказки. Даже пробовала сочинять. Она с удовольствием подхватила эту историю и принялась скатывать из снега разных страшил. Ставила их поодаль от снеговика, так что через несколько дней двор наш превратился в поле сражения: снежная нечисть пыталась проникнуть в дом, но бдительный часовой своим грозным видом останавливал вражеские войска.
Катюшке исполнилось семь лет. К следующей осени она должна была пойти в школу. Меня беспокоило ее косоглазие. Что если начнут дразнить? Будут ли у нее друзья? Она и так росла очень замкнутой, на улицу выходила неохотно, а если и шла погулять, то с соседскими девчонками почти не разговаривала, а возилась в сторонке, словно ее не интересовало общество сверстниц.
Имелось еще кое-что, но об этом позже.
Весна тогда выдалась ранней, теплой, и я решил, что настала пора освободить подвал от хлама и переоборудовать его в мастерскую. Моя маленькая помощница с большой охотой выносила мусор и лазала с тряпкой, вытирала все уголки.
Мы вычистили почти все пространство и подбирались к противоположному от входа углу. Свет от лампочки едва доставал туда. Там стояли большие длинные стенды, под дерюгой. Краска на них сильно облупилась, но еще угадывались пионеры, Ленин, остатки символики. Ценности в стендах уже не было никакой. И фанера дешевая, покоробленная. Следовало это распилить и выбросить.
Катюша потащила во двор очередное ведро с мусором. Я подтянул провод с лампочкой ближе, схватился за край одного стенда – и замер от ужаса.
Стенды были прислонены к стене под большим наклоном. Между ними и стеной образовалось пространство. Словно темная пещера. Из этой темноты на меня смотрели два светящихся глаза.
Я отчетливо помню ощущение в ту минуту: животный инстинкт опасности вперемешку со здравым смыслом – этого не может быть! Наверное, так бывает, когда встретишь привидение. Я отскочил. Метра на три меня отнесло. К счастью, Катюшка еще возилась во дворе и не видела.
На полке лежал фонарик. Светил он тускло, батарейки ставились еще при дяде. Я включил его и шагнул к стендам. Я уже приблизительно догадывался, что там прячется. Но иррациональный страх заставил меня взять металлический прут. Я вытянул его перед собой и направил луч в темноту.
Там было чучело огромного волка. Свет подвальной лампочки отражался от хромированной стойки, сбоку от стендов, и попадал волку в глаза, сделанные из какого-то светоотражающего материала. Но не это вызывало жуть, а размер зверюги. Его голова, величиной с медвежью, была мне выше пояса. Из пасти торчали огромные клыки, как у тигра, а мохнатые лапища – толще моей руки. Наверняка это был выродок, про таких монстров я никогда не слышал. И где только дядя его взял! Понятно, что поставить чудище в доме он не решился, а выбросить или продать жадность не позволила.
У входа загремела ведром Катюшка. Я накрыл волка дерюгой и вылез на свет. Решил, что сейчас сестренке лучше этого не видеть, но потом показать нужно будет обязательно. Не дай бог, сама найдет.
За ужином Катя ела мало, она возила ложкой в тарелке с пюре и рассказывала мне сказку. Она сочинила ее, пока мы убирались в подвале. У сестренки было очень живое воображение и отличная память, но вот с письмом и чтением совсем не складывалось. Особенно с письмом. Еще в подготовительном классе все стало ясно. Она брала в руки карандаш или ручку, взгляд становился напряженным, в лице какая-то натуга появлялась, словно что-то не давало ей прикоснуться к бумаге.
Может, сильная дислексия, или другое заболевание, не знаю. Но я всегда подозревал, что неспособность толком читать и писать, а еще косоглазие, были подарком от пьяного папаши.
Местная школа находилась на другом краю поселка. Я заранее поговорил с директрисой о Катеньке, о ее проблемах с чтением и письмом. Директриса Татьяна Александровна оказалась женщиной умной и чуткой. Она объяснила, что ситуация здесь двоякая. Если отдать Катю в специализированную школу – учиться среди таких же детей будет легче, но это как клеймо останется. А в обычной школе она сразу почувствует свое отличие от других, начнут дразнить и чураться. Но зато имелся шанс, что патология со временем пройдет. Оказывается, у двоюродной сестры директрисы вышла похожая ситуация с дочкой. Врачи поставили диагноз – дислексия. Ребенка отдали все-таки в общеобразовательную школу. Начались слезы и стрессы. Успеваемость нулевая. Но потом девочка привыкла, а через несколько лет дислексия пошла на убыль, и школу она закончила ударницей.
Я и раньше верил, что у Катюшки с возрастом все пройдет. А после того разговора ободрился еще больше. На радостях, пообещал Татьяне Александровне к следующему учебному году сделать шкафы в учительскую. Директриса заверила, что к Катюшке со стороны учителей будет самое хорошее отношение.
За весну я достал нужный для работы инструмент. У меня уже были калевки – ими выводится декоративный узор по дереву, еще обширный набор резцов – подарок мастера, фрезеры разные: все это хранилось у Муштакова, когда мы жили в старом доме. А на новом месте мне пришлось съездить в Москву. В магазинах я заказал с доставкой на дом станки: рейсмусовый, циркулярный, фуганочный, токарный. Хотел разориться на станок с ЧПУ, но решил пока обойтись без него. И так слишком дорого выходило. За остальным я проехался по адресу, который дал Муштаков – в магазине такой специфический ручной инструмент не купишь, только на заказ у кустарей.
Тогда я в первый раз оставил Катюшу дома одну, на целый день. По дороге сначала боялся, что старенький жигуленок сломается и я застряну где-нибудь на шоссе. Но машина только внешне выглядела потрепанной, а мотор работал как новенький, салон и сиденья были обтянуты добротным дорогим сукном. Дядя-конспиратор, по всей видимости, не любил выставлять доходы напоказ. Как оказалось, я не ошибался, и через какое-то время неожиданная находка убедила меня в этом.
Позже я созвонился с поставщиками древесины. Не ожидал, что цены такие высокие. В Архангельске за кубометр тика или дуба я заплатил бы гораздо меньше. Меня обнадежило лишь то, что и стоимость моих работ должна соответствовать столичному уровню.
Появились первые серьезные заказчики. Их направил ко мне Муштаков. Сначала супружеская пара – какие-то предприниматели, потом жена одного крупного чиновника. Всех смущала моя молодость. Наверное, они ожидали увидеть прокуренного бородатого старика.
Жене чиновника, ее звали Марина, потребовался набор предметов из сибирского кедра, для сауны. С этим материалом я много работал у Муштакова и знал его отлично. А вот супруги хотели к рождению первенца колыбель в старинном кельтском стиле, из палисандра. Дерево это дорогое, и опыта работы с ним у меня было маловато. Сначала я занялся первым заказом. Через две недели от Марины приехал фургончик, молчаливый водитель протянул мне пачку денег. Мы погрузили шайки, скамеечки, прочую мелочь – и он уехал. Я пересчитал деньги. В пачке оказалось немного больше, чем мы договаривались. Я поздравил себя с почином.
Супруги привезли мне рисунок колыбели. Не знаю, в какой средневековой книге они его откопали, но я зря переживал: конструкция оказалась несложной. Орнамента в изобилии, но резьба изяществом и тонкостью не отличалась. Стилизованные контуры животных были даже грубыми. Я увидел, что могу сделать лучше, но говорить об этом не стал. Муштаков приучил меня не спорить с клиентами, а делать, как они просят. Проблем меньше – толку больше. Помню: однажды мастеру заказали небольшой секретер из лунного эбена. Дерево это на вес золота, поставок почти не существует. Но Муштаков сумел раздобыть необходимое количество. Он чуть не плакал, когда резал его по чертежу, говорил, что такой поганый рисунок мог придумать только вандал. Но заказчик был в восторге.
