«Отчаяние» kitabından alıntılar, sayfa 11

Да, я буду ругаться, никто не может мне запретить ругаться.

Боялся я, в этом неверном мире отражений, не выдержать, не дожить до какой-то необыкновенной, ликующей, все разрешающей минуты, до которой следовало дожить непременно, минуты творческого торжества, гордости, избавления, блаженства.

Такими нас отражало тусклое, слегка, по-видимому, ненормальное зеркало, с кривизной, с безуминкой, которое, вероятно, сразу бы треснуло, отразись в нем хоть одно подлинное человеческое лицо.

Приятнее было бы знать, что он в сохранности, тепле или хотя бы надежных стенах тюрьмы.

Дать ей опустить письмо равнялось тому, чтобы бросить его в реку, положись на расторопность течения и рыболовный досуг получателя.

Всякому человеку, одарённому повышенной приметливостью, знакомы эти анонимные пересказы из его прошлого, эти будто бы невинные сочетания деталей, мерзко отдающие плагиатом.

Мне, признаюсь, была не чужда некоторая склонность к богеме.

Интуитивные игры, творчество, вдохновение - всё то возвышенное, что украшало мою жизнь, может, допустим, показаться профану, пускай умному профану, предисловием к невинному помешательству.

Я не в силах предвидеть и предотвратить попыток найти в ретортах «Отчаяния» нечто от риторического яда, которым я напитал тон повествователя в гораздо более позднем романе. Герман и Гумберт схожи только в том смысле, в каком похожи друг на друга два дракона, нарисованных одним художником в разные периоды жизни. Оба они душевнобольные негодяи, и однако, есть в раю зеленая аллейка, по которой Гумберту позволено один раз в году гулять на закате; но никогда ад не отпустит Германа ни под какой залог.

Я бы долго мог описывать мeстные красоты, — облака, напримeр, которые проползают через дом из окна в окно...