Kitabı oku: «Для писем и газет», sayfa 2
«Танки дыр-дыр!!»
«Это было у моря,
где лазурная пена…»
/отрывок из песенки/
Было это, между прочим, не у моря, а в разгар холодной войны. В августе. По обе стороны планеты зримо рисовался образ врага, голый по пояс и готовый на все.
И вот на военной базе в Форт-Ноксе сержант Джексон вручил рядовому Смиту лопату, крикнул «танки!»– и закурил гаванскую сигару.
На Н-ском полигоне ефрейтор Мойдодыров вручил рядовому Семенову лопату, крикнул «танка идет!», добавил для ясности «дыр-дыр» и закурил тираспольскую «Приму».
С той и другой стороны было тепло, плотность грунта четыре балла. Рядовой Смит поплевал на руки и принялся за дело.
Рядовой Семенов поплевал на руки, потом на лопату, потом плюнул последний раз просто так, потому что еще оставалось, и принялся закапываться.
Было утро, танков не было.
Когда сержант Джексон докурил свою «гавану», рядовой Смит был в земле уже по каску. Сержант вздохнул, взял пустую канистру и ушел в город за героином.
С противоположной стороны ефрейтор Мойдодыров склонился над ямой, в которой скрылся рядовой Семенов, крикнул туда: «Чай не пьешь – откуда сила?!» И ушел в каптерку доучиваться на гитаре.
С той и другой стороны на ветке что-то чирикнуло, откашлялось и неуклюже запело. Певшим с той и другой стороны оказался воробей, поскольку нормальные птицы отпели свое еще до замужества (где-то май–июнь).
А это уже был август, оба рядовых вошли во вкус. Позже вечером сержанта Джексона подобрала военная полиция без канистры и казенных брюк. Его выбросили из окна известного заведения, когда он пытался расплатиться с минутной дамой своего сердца шторами, украденными там же. Дама, кстати, и выбросила. Крашеная блондинка.
Ефрейтор Мойдодыров тоже уснул, прямо над нотами романса «Права и обязанности начальника караула».
С той и другой стороны отмены команды «окапывайся» не поступало. Рядовой Смит клял свой военно-промышленный комплекс и вгрызался в породу.
Рядовой Семенов тоже ругал военно-промышленный комплекс НАТО и уже достиг отложений юрского периода.
Справка: по непроверенным данным радиус Земли составляет примерно 3600 километров. Можно, кстати, посчитать, сколько времени человек со средним весом 70 килограммов будет с криком падать в такой колодец.
Но неохота.
В пятницу вечером оба рядовых встретились. Хотя был понедельник и шесть утра. Было мрачно и очень жарко, что подтверждает гипотезу о наличии в центре земли ядра с температурой 6000° Цельсия. Оба рядовых так устали, что даже не удивились. Они бросили лопаты, сели и прикурили тут же от стенки.
– Танки, – пояснил Семенов, затягиваясь и кивая наверх. И добавил для ясности, – «дыр-дыр!».
– Танки – понимающе кивнул Смит и сплюнул на стенку, зашипело. «Танки» было второе русское слово, которое он знал. Первым было «Мадагаскар». С нашей стороны общение тоже было затруднено, поскольку из шести английских слов, навечно врезавшихся в школьную память Семенова, четыре впоследствии оказались казахскими национальными ругательствами. Тем не менее, несмотря на жару, оба рядовых прекрасно разговорились. Семенов рассказывал про свой родной Витебск, про то, что ему служить еще год и восемь месяцев. Про то, как один раз в Минске он видел на вокзале настоящего Кобзона. При этом он тыкал Смита в грудь и говорил, вот как тебя, даже ближе. Все это Смит однозначно перевел для себя, что после армии Семенов хочет жениться и открыть свое дело. И Смит уверенно поддакивал в том смысле, что можно, конечно, взять ссуду в банке, но лично он, Смит, ему бы не советовал с ними связываться, лучше взять у родителей или у брата пару-тройку тысяч долларов под небольшой процент, они же не звери, драть не будут.
Дальше беседа проходила в том же направлении.
Напрасно с той и другой стороны Джексон и Мойдодыров свешивались над этой обоюдной шахтой, щурились в темноту и бросали вниз мелкие каменья. Не говоря уже о том, что охрипли. Да и как, скажите, могли они докричаться, когда тут, бывает, знакомому кричишь-кричишь через улицу, руками измахаешься, как Сервантес, а он сядет в троллейбус и только тогда заметит, и начинает просовывать голову в узкое окно и кричать что-то важное. А тут все же три с половиной тыщи километров, пусть и вниз.
Сержант Джексон вздохнул, подогнал машину, выпустил трос фирмы «Симменс и Гарфункель» и нырнул вниз.
С той стороны Мойдодыров привязал к березе веревку фирмы, которая ее свила, приказал молодому принести в каптерку его обед, посчитал, что до дембеля осталось 46 дней, и тоже полез вниз.
Они встретились там же 4-го сентября в 22.20 по местному времени. Было мрачно и жарко, как это место описывают, рассказывая про ад. В красноватом свете на стене читалась надпись «Николай плюс Пол – дружба!» Оба рядовых сидели тут же, пуская по кругу окурок и, судя по всему, никуда не торопились. Джексон с Мойдодыровым раздали им пинки и подзатыльники, обменялись сувенирами: против одноразовой зажигалки «Флейм» был выставлен многоцелевой значок «Специалист 3 класса», затем взяли под козырек и погнали подчиненных впереди себя наверх.
Подчиненные и полезли, а куда денешься?
Конечно, про сквозную дыру тут же узнали с обеих сторон. После отбоя кучковались возле, стараясь что-нибудь сквозь нее рассмотреть или добросить, пока начальство это не прекратило, само перед этим вдоволь накричавшись и, естественно, ничего не получив в ответ. Разница-то во времени значительная, и хоть скорость звука 1200 км/час, так какой тут звук можно издать на таких харчах, кроме известного. Хотя один майор с нашей стороны пробовал и такой. Но ответа не последовало, что однозначно было расценено как недружественность к зарождающейся таким нехитрым способом народной дипломатии.
Да. Однажды где-то в середине сентября месяца сержант Джексон вручил уже известному Смиту лопату, указал направление окопа, крикнул «танки», нашел погнутое ведро и ушел в город за приключениями.
Направление было на Восток.
Примерно тогда же ефрейтор Мойдодыров сказал Семенову «танка дыр-дыр», указал на Запад и пошел доклеивать фотографии в дембельский альбом.
Оба рядовых привычно поплевали и принялись за дело…
Дальше рассказывать?.. Правильно! Так автор и думает, чего корячиться, господа? Земля-то круглая, и куда с нее спрыгнешь? Но с грустью думает автор: чтобы в голову пришла такая простая мысль, голова эта тоже должна быть круглой. Но этого пока, увы, лимит.
От слова «цейтнот».
Сила индийского искусства
«Из всех искусств для нас важнейшим является искусство кино». А наиважнейшим – искусство индийского кино. Сегодня это ясно даже дураку.
Впрочем, дураку всегда все ясно.
Итак, в село привезли индийский фильм.
Как всегда, первыми об этом узнали дети – уже неделю не ходят в школу. Клуб в цветах, флагах; ограда и окна сняты совсем – все равно снесут. Село притихло в ожидании.
Наконец: «Едут, едут!». Приехали.
А что там за пыль, крики и трактора? Это приближаются зрители. Песни, братание, мычание раздавленного мотоцикла. Всех обогнали лежачие больные, отбиваются от собак носилками. Впереди ребятня и колхозный бык Миня.
На рогах плакат: «Да здравствует индийский фильм!»
Клуб – 250 мест. Пришло полторы тысячи. Первый ряд сидит – носом в экран. Второй сидит поверх первого. Третий – поверх крыши. Зрители последнего ряда сидят возле речки, кричат передним: «Эй, мачта, убери голову!».
В общем, когда женился Витька Чуб, вся свадьба была здесь вместе с гармонистом, попом и невестой. Сейчас у них в семье подрастает маленькая Брахмапутра.
Пока они рассаживаются – небольшое отступление.
Братья Люмьер родили кинематограф. Кинематограф родил кинопрокат. Я не знаю, кто родил кинопрокат, но один наш парень, говорят, был в свое время заброшен на берега Ганга с заданием, брюнет. По паспорту Рафаил Каплун. Там он сменил подданство и фамилию на Радж Капур.
С этого все началось.
Но мы отвлеклись.
Завклуб Яков Степанович объявляет: «Товарищи колхозники, сегодня мы просмотрим индийскую народную киноленту «Око за око», что в переводе значит «Зуб за зуб». Прошу присутствующих соблюдать, кто что сможет, и сдерживать дыхание, а то тут наверху уже некоторые дышат жабрами… Володя, пускай ленту!».
Из будки высовывается киномеханик Володя и говорит: «Предупреждаю всех: фильм – 28 копия! Так чтобы я не слышал, «сапожник, сапожник!»
Вы не знаете, что такое 28 копия. А это значит, что индийский фильм порван уже настолько, что переклеен фрагментами из «Фитиля», «Штирлица», «Ну, погоди!» и просто липучкой для мух.
Наконец замигало, замелькало – пошел фильм. Бедный, но честный Бхопал. Честная, но бедная Зита. Любовь. Пошла красивая, популярная, веселая индийская песня. 27 минут. Опытный Володя сокращает ее до 5, пустив пленку прямо через перемотку. Первые впечатления:
– Хорошо поет, – говорит доярка Полина. – Только немного слишком очень быстровато.
– Разве это поет? – возражает конюх Серега Комин. – Вот я видел в городе индийское кино, там одна баба пела так пела. Кино так и называлось «Баба, которая поет»!
На этом обмен прекращается – рвется пленка. Нижние топают по полу. Остальные – по чем попадут. Продавщица Зина пользуется случаем глянуть, кто там все время сопит прямо ей в ухо. И видит худое лицо, длинную бородку, такие же уши и рога. Видно, толпой внесли чью-то козу. По щекам, несчастного животного катятся большие светлые слезы. Нервную Зину немедленно разбивает паралич, который проходит только к концу фильма. Остаток они досматривают с козой в обнимку.
Тем временем на экране огромный город. Большие машины, дома, огромная реклама индийского чая. На невообразимом рынке два иностранца в громадных фуражках торгуют мандаринами. Слышен характерный акцент… Дальше камера плавно скользит по захламленному заводскому двору, две индуски в ватниках катят железную трубу, голос диктора за кадром: «Вот так, товарищи, кое-где еще воспринимают указание партии об экономии горюче-смазочных материалов». Двор сменяет роскошный номер гостиницы. Злодей Радж соблазняет Зиту красивой жизнью. Зита почти согласна, но собирается что-нибудь спеть. Подлец Радж уговаривает ее сделать это после того. Зита соглашается и говорит: «Тогда я станцую». Все это наблюдает бедный, но честный Бхопал, который почему-то лежит на берегу Урал-реки за пулеметом и строчит по быстро уплывающему мужчине. Эпизод заканчивается непонятно чем, так как аппарат делает: «кррр-хрр-прр!». Мелькают куски перфоленты. С криком: «Свинья ты после этого, Хрюша!» – проскакивает опытный индийский киноартист Буба Кикабидзе. Затем мелькает голый человек с татуировкой во всю спину: «Молодая семья снимет комнату».
Наконец экран гаснет совсем.
Тут поднимается такой топот и свист, что проседает фундамент. Ощущение незабываемое. Когда-то такое же случилось во время фильма «Запах любви», а в соседнем селе как раз шла церковная служба. 12 километров. Так старушки подумали, что именно с таким звуком начинается конец света и бросились врассыпную.
Некоторых потом отлавливали в соседних республиках.
Но вот – все в порядке. На экране короткий миг счастья. Бедный, но честный Бхопал встретил Зиту за ящиками. Поцелуй – две минуты. Причем неугомонная Зита ухитряется спеть. Киномеханик Володя делает на этом стоп-кадр, высовывается из своей будки по пояс и комментирует:
– Смотри, смотри, Галя, как люди делают, а не кричат: «Сперва женись! Сперва женись!»…
Даже в темноте видно, как покраснели все деревенские Гали и учительница Людмила Аркадьевна.
Но – недолго длится человеческое счастье. Зита должна выйти замуж за своего отца, которому она приходится двоюродным братом. Бедный Бхопал хватается за свою честную голову, звучит задушевная индийская песня «Давно не бывал я в Донбассе!». Это в зале проснулся Петр Макарович Ковальчук, член «Общества трезвости» с 1927 года. Имеющий право избирать, но не знающий, как это делается, по той же причине. Увидев на экране красавицу Зиту верхом на священной корове, он вырывается и кричит:
– Бедный Гриша, что с тобой сделали проклятые мичуринцы!
На этом первая серия фактически заканчивается. Так как вместо ночного притона пошла надпись «Анжелика в гостях у Кролика», потом сама Анжелика на фоне поверженного Рейхстага и смена почетного караула у входа в нарсуд Бауманского района.
Наконец надпись «Конец первой серии».
Дальше все запутывается напрочь. Вторая серия начинается титром «Конец фильма». Дальше задом подъезжает машина, из нее выносят бездыханного Раджа. Радж тут же подхватывается и запрыгивает спиной на балкон 19 этажа. И там начинает прощаться с жизнью в обратном порядке. На крики «Сапожник!» из будки высовывается бедный, но честный киномеханик Володя и убеждает всех, что это повтор момента в видеозаписи… И наконец, наступает момент, ради которого все это начиналось: Зита рассказывает Бхопалу, как ее соблазнил и бросил тот, которого в прокате вырезали из первой серии. Вместе со сценой соблазна. Плачет Зита. Плачет бедный, но маниакально честный Бхопал. Плачет Костя Сорокин, он просидел все три часа па полу, пытаясь выплюнуть изо рта чью-то пятку. От речки кричат:
– Уже можно? – и тоже плачут.
Всхлипывает глухая баба Шура – вспомнила первую любовь. Потом вторую… Потом четвертую… Наконец она начинает рыдать и раскачиваться – вспомнила, как она недавно летела на самолете…
Громадный, великий, Вселенский плач…
И вот счастливый финал: Зита вновь полюбила. Бхопала, который оказался ее младшим сыном от подлеца Раджа. Добро торжествует. Из клуба вываливает счастливая толпа с красными глазами и насморком. Звучит старинная индийская песня из кинофильма «Следствие ведут Знатоки».
Начинается дискотека.
Флюорография
Поликлиника. Направление. Список врачей: флюорография, невропатолог, кардиограмма, анализ крови, анализ мочи… Кардиограмма, невропатолог, анализ мочи…
Я спросил: – Зачем так много?
Мне сказали: – Много не обязательно.
Я сказал: – Да мне не жалко.
Мне сказали: – Следующий!
В лаборатории мне сказали: – Ваша кровь очень светлая.
Я сказал: – Это не кровь.
Она сказала: – Но я же вижу.
Я сказал: – Но я же помню.
Она сказала: – У меня опыт.
Я сказал: – У меня практика.
Она сказала: – Следующий. – И написала, – «практически здоров».
Рентгенкабинет. Снимок грудной плоскости до пояса в трусах. Отнес врачу.
Он сказал: – Это кто?
Я глянул – плоскость моя, трусы мои. Грудь не моя и лифчик.
Он сказал: – Пусть поищут другой.
Они нашли другой. Из арабского журнала «Мир необрезанных».
Он спросил: – А почему ты тут верхом?
Я сказал: – Вы просили до пояса.
Он кивнул и написал: «практически здоров».
Женщина-окулист спросила: образование?
Я сказал.
Она сказала: – Тогда читай здесь.
Я начал.
Она сказала: – Про себя.
Я извинился. Когда дошел до слов «а по бокам-то все косточки русские», она вернулась и спросила: все разобрал?
Я сказал.
Она сказала: – Вот капли. Закапывать три раза в день по столовой ложке. В каждое ухо.
К хирургу была очередь. Поэтому мы долго сидели в коридоре. Кто-то рассказал, как ему один раз на Юге не повезло в любви. И чем он вылечился.
Девушка-терапевт сказала: – Раздевайтесь. – И покраснела.
Я сказал: – Ничего, я постою.
Она кивнула и стала меня слушать. Прямо через пальто, так как забыла вставить другой конец трубки в уши. Потом она сказала, «не дышите», потому что позвонил телефон. Когда она закончила, я все еще не дышал. И уже не собирался. Но она дала мне что-то понюхать и написала: «практически здоров».
Потом мы долго сидели в коридоре. Я читал плакаты на стенах, вроде:
Личико бледнеет,
Пульс стучит все реже.
Это значит, дети,
Тортик был не свежий!
Бабушка ухо-горло-нос сказала: – Говорите громче.
Я крикнул.
Ее хоронили всем коллективом. Поэтому очередь к хирургу возросла. Я вздохнул и пошел делать кардиограмму.
Кардиограмма получилась ужасной, так как они подключили аппарат к водопроводу, а очередь к хирургу возросла, поскольку подвезли группу экстремалов старшего пенсионного возраста.
Я посмотрел направление и пошёл к гинекологу.
Мужчина-гинеколог сказал: – Садитесь.
Я взобрался.
Он спросил: – На что жалуетесь?
Я сказал.
Он сказал: – Медицина пока бессильна.
Я сказал: – Ничего, я подожду.
Он кивнул и написал: «практически здорова».
Потом мы долго сидели в коридоре. Интеллигент в очках доказывал, что логическим завершением бесплатного лечения могут быть только похороны за счет государства. Я кивнул и пошел к хирургу.
Хирург внимательно осмотрел меня и сказал: – Что будем резать?
Я сказал: – А что бы вам хотелось?
Он сказал: – На вкус и цвет товарища нет. – И отрезал. Потом наложил гипс, заделал трещину, зашил брюки, одолжил денег и написал: «практически здоров».
Втащили следующего.
Потом мы долго сидели в коридоре, и мужчина в майке кричал: – А мне тут нравится!
Я спросил: – Вы к кому?
Он сказал: – К нервному.
Невропатолог внимательно посмотрел на меня и подмигнул.
Я тоже.
Он спросил:– Вы чего?
Я сказал.
Он сказал: – Скажите а-а.
Я сказал.
Потом он сказал: – Скажите бе-е.
Я сказал.
Он сказал: – Продолжайте.
Я стал. Когда дошел до буквы ме-е, он стал мне подтягивать. Потом мы охрипли.
Он спросил: – Таблицу умножения знаешь?
Я сказал.
Он сказал: – Дважды два?
Я сказал: – Три.
Он проверил. Оба раза совпало. Потом он спросил: – Головой бился, стихи писал?
Я сказал.
Он сказал: – В другой раз будешь думать. – И почесался.
Я тоже.
Он сказал: – Вы мне нравитесь. Оба. Заходите еще. – И написал: «практически здоровы».
В том флигеле во дворе было тихо. Больные не сидели, а лежали. В основном под простыней. Преимущественно босиком.
Я спросил: – Кто крайний?
Вышел еще один и крикнул: – Глянь, Петро, уже сами приходят!
Я сказал крайнему: – Подвинься.
Он подвинулся. Мне дали простынь и спросили: – Готов?
Я сказал.
Он послюнил карандаш и написал на пятках: «практически готов».
Тореадор
Лева похож на разбойника. Это одна женщина – он ей чем-то не угодил – сказала: а рожа-то совершенно разбойничья. Тут только все обратили внимание и вздрогнули. А до этого не видели: все рыскали глазами по прилавку, выбирая кусок получше.
Лева – мясник, мясник потомственный, и может, профессия наложила отпечаток, что он похож на разбойника, особенно рыжие бакенбарды. Но даже, если и на разбойника, то который уже раскаялся. Тому виной Левины глаза, чуть навыкате, большие и как бы о чем-то сожалеющие. Так разве посмотрят человеку в глаза? Только на прилавок да на руки, чтоб не обвесил. Редко на бакенбарды. А Лева не обвешивает, он честный человек и не виноват, что его древнюю профессию запятнали и обагрили всякие проходимцы.
Он красив, когда стоит за своим прилавком в халате, фартуке с подтеками, в белой шапочке, надвинутой на самые бакенбарды. Он велик. Прямо купец Калашников по фамилии Зельцер. Так это же надо увидеть. А увидеть-то некогда, все спешим куда-то или вовсе дураки.
– Я, Любовь Лазаревна, не жалею уже разделанное животное, – говорит один такой дурак, доцент по фамилии Штрек. – Такова жизнь: кто-то ничего не делает, а только мычит, а кто-то потом его съест… Но когда Лева берет говяжью ногу своей, с позволения сказать, рукой, мне становится больно, словно это меня он схватил своей рукой. И у меня вот здесь выступают синяки.
Тут он задирал штанину, затем, извинившись, кальсонину и показывал, где именно. Нога у него была желтая и мягкая от старости.
Ну и что, спросим, что выступают? Ну и что, что похож на кого-то там? Внешность обманчива. Та, например, которая обнаружила Левину схожесть с разбойником, сама ворует электроэнергию путем подкладывания кинопленки в счетчик. Так что на ее руках, образно говоря, кровь работников электрической промышленности. Просто профессия у Левы не поэтичная. Но такова жизнь, как сказал бы дурак Штрек, кто-то пишет стихи, а кто-то рубит тушу. Иначе откуда бы взялись у нас все эти дворцы да фонтаны. Но мало кто знает, что Лева – сам художник. Музыкант. Да, музыкант, у него в подсобке стоит небольшой кабинетный рояль «Блютнер», и Лева за ним отдыхает, когда нет работы.
– Лева, – спрашивает Исер Александрович, – сегодня будет мясо?
Лева отрицательно качает головой и, чуть пригнувшись, входит в подсобку. Там он снимает через голову твердый фартук и присаживается к инструменту. Не на ящик присаживается, как можно подумать, а на круглый вороненый стульчик с винтовой ножкой. Рояль тихо отзывается под его рукой, а на белой клавише остается волнистый отпечаток пальца – потом Лева его сотрет. Когда нет мяса, он играет нечто грустное, например, Шопен, вальс номер семь. При этом его большие плечи опущены, словно он действительно скорбит о злодеянном…
Но вот приехала машина, и Лева торжественно вносит на плечах полкоровы. Но это уже не мясник внес на плечах полкоровы, это тореадор только что на глазах у взвившейся от восторга публики точным ударом рассек сопящего быка на две равные части и сейчас занес тушу для ритуального ее расчленения.
– Зельцер, это ваш инструмент? – спрашивал Леву каждый новый заведующий, знакомясь с местом работы.
– Да, это мой рояль, – достойно отвечал Лева. – Его подарили моему предку Альфреду Соломоновичу революционные матросы, когда узнали, что это он продал испорченное мясо на корабль «Потемкин», что, как известно, переполнило, чашу матросского терпения, а это явилось поводом для начала всех этих революций.
Так объяснял Лева и показывал заведующему надпись на внутренней стороне крышки: «Красному еврею Феде Зельцеру за его Заслугу».
– Этот рояль – гордость нашей династии, – красиво говорил Лева: ему уже приходилось выступать с воспоминаниями о революционном предке. Заведующий с уважением трогал надпись. И потом трогал, когда заходил в подсобку. Пока его не снимали с выговором по партийной линии и не бросали на канцтовары, полагая, что уж там ему крышка.
Но умный человек и на канцтоварах не пропадет.
Однако, чем дальше, тем реже доносился из подсобки победный стук топора, все чаще звучали печальные ноты Шопена, так много говорящие постоянному покупателю.
– Слушай, Лева, – предлагал знакомый скульптор Саакян, – отдай мне колоду, я сделаю из нее твой бюст.
– Не отдам, – не соглашался Лева. – Скоро мясо привезут. А потом: у бюстов глаз нет, они все, как слепые.
Так говорил Лева, однако в словах о скором мясе не было твердости, и если честно говорить, не был он уверен в завтрашнем дне. Странно было слышать такое в стране поголовной уверенности в будущем, да вот так случилось, подкачал Лев Яковлевич Зельцер, мясник по профессии.
– Мама, – говорил он маме – тете Броне. – Если у меня спросят: «Лева, где мясо?» – чем я буду в глаза людям смотреть? А покупатели будут смеяться: «Вон пошел этот босяк Зельцер, пока он играл на своем рояле, исчезло мясо».
Тетя Броня сморкалась в передник и радовалась, что Яков не дожил до такого позора.
– Надо менять профессию, Лева, – прозорливо говорила мама. Но менять профессию – этого было нельзя, невозможно увидеть Леву без фартука и шапочки на голове. Это все равно, что встретить тореадора в мундире с облезшими галунами, в поседевшем парике, когда он стыдливо стряхивает в корзинку для мусора наколотые на шпагу бумажки.
– Я знаю, что я сделаю, – решился наконец Лева. – Я сбрею бакенбарды и уеду туда, где меня никто, не знает. В Америку.
В учреждении, куда он обратился за справкой, чтоб ему уехать в Америку, его уговаривали:
– Лева, ты представитель нашей славной династии мясорубов. Не едь в Америку.
– Поеду, – отвечал Лева, оглядываясь в кабинете учреждения, о котором столько слыхал, а был впервые. – Дайте мне такую справку.
– А мясо скоро будет, слышь, Лева! Читал выступление нашего мясного министра, так он прямо и заявил! Не тебе или вот нам, а прямо с высокой трибуны заявил, ты понял? Что скоро мясо у нас будет навалом! Ты газеты читаешь, Лева?
– Нет, – сознался Лева, – заворачивать нечего стало. А министр врал. Он когда говорил, так у него глаза бегали и руки дрожали, я по телевизору видел. – Отпустите меня в Америку.
– Ну, хорошо, – меняли разговор в том учреждении. – А рояль – революционную реликвию куда денешь?
– Как это куда, с собой возьму.
– Ха-ха-ха! – смеялись в том учреждении… Да так, что раскрывались двери и приходили справиться, почему такой громкий смех? А когда узнавали, смеялись сами и приводили обрадоваться других. И дома после работы рассказывали, а дома качали головами: ох, и сморозит такое человек!
– Даже нас, бывалых, ты поразил! – сказали Леве в том учреждении, отдышавшись. – Неужели ты еще не понял, что там плохо, хоть и мяса много. Да и мяса-то потому много, что плохо, никто его там не берет. Боятся. Нет, с таким роялем туда нельзя. Придется оставить.
– Так что ж делать? – беспокоился Лева.
– Думай. Только несладко сейчас праху славного Альфреда Соломоновича. Сурово спрашивают его тени боевых побратимов: «И это твой потомок, Федя? (Федор – так называют его боевые побратимы). И это потомок человека, который был, можно сказать, повивальной бабкой революции?! Горе тебе, Федор!» О тебе, кстати, разговор, Лева.
Лева не выдерживал и уходил надломленный.
Вскоре отдел, где он работал, упразднили. А чтоб угол не пустовал, посадили туда старую бабку, которая целый год насквозь, особенно зимой, торговала мороженым на вынос, зажимая сдачу. Над бабкой прибили портрет лютого врага мясной пищи Л. Н. Толстого, так она перед работой и уходя крестилась на него, видно, с кем-то путала. И тетя Броня умерла своим чередом. И разделочную колоду куда-то укатили школьники для своей пионерской нужды.
Вот такая история. О мясе и связанном с ним Леве постепенно забыли. Все забывается.
– Я, Любовь Лазаревна, – утверждал дурак Штрек, – как перешел на пропиточное масло и свекольную отбивную, так вроде годы с себя сбросил. Так идешь другой раз улицей и аж взбрыкнешь, честное слово. Даже людей совестно.
И оглядевшись по сторонам, он показывал, как именно взбрыкивал. Престарелая Любовь смеялась, прикрыв рот ладошкой. Может, на Штрека, а может, что свое вспомнила. Кто ж его знает.
Шло время, и вдруг по городу пошел слух, что в краеведческом музее открывают раздел, посвященный мясной и молочной промышленности. Вроде, общественность забила тревогу, что, мол, дети растут, не зная о движущих силах истории, отсюда неуспеваемость и конфликт поколений.
Действительно, в музее несколько комнат отвели под зарождение, расцвет и закат. Над входом сияло золотом изречение: «Человек ест, чтобы жить, а не живет, чтобы есть» и великая подпись. Начиналось все с мамонта, потом шла диорама «Гаитяне едят моряка Д. Кука», и так дальше – до нашего времени. Хорошо все сделано, красочно. Завершал экспозицию мясной отдел гастронома в натуральную величину. Прилавок, весы, колода, крюки на стенах, карты расчленения туши, дверь в подсобку. Под отдел была отведена целая комната. Там стояла торжественная тишина, только гудение ламп и легкая музыка откуда-то. Но вот экскурсовод стучит указочкой по прилавку, музыка прекращается, зато из динамиков вырывается знакомый марш «Тореадор, смеле-е-е-е, тор-реадор, тор-реадор!». Дверь подсобки раскрывается, и из нее, чуть пригнувшись, выходит… Лева. Он располнел, его бакенбарды стали серыми, постарел Лева. Но все так же легко несет он на клеенчатом плече пол.... Нет, не так. Еще десять минут назад этот бык метался по арене, мощный и неукротимый, как паровик, вызывая трепет и восторг. Но вот тореадор берет в левую руку фартук, в правую – нож. Смертельная минута, на трибунах замерли сердца. «Торо!» – бык с шумом бросается вперед. Удар! И вот он уже рассечен на две равные части. И сейчас начнется его ритуальное расчленение.
«Пусть ждет тебя любовь, Тореадор!» – несется из динамика и перемежается с глухими ударами топора. Женщина с указкой что-то говорит притихшей экскурсии. Сквозь полураскрытую дверь подсобки виден порыжевший рояль с раскрытыми нотами. У кого глаза помоложе, может прочесть на крышке: «Красному еврею Феде Зельцеру за его Заслугу».
1978 г.
