Kitabı oku: «Для писем и газет», sayfa 4

Маленькие трудящиеся СССР

Однажды днем в столичном аэропорту разгорелся небольшой транспортный скандал. Возле стойки, где оформлялся рейс 5714.

А возле остальных стоек в тот день было терпимо.

И вот. Возле стойки 5714 небольшой, невзрачный мужчина в полуформенной фуражке поставил на весы тяжелый квадратный ящик, даже куб, обитый густой марлей. После чего снял с головы фуражку и вытер, что там накопилось. Когда служащий Аэрофлота, принимая багаж, толкнул ящик на транспортер, внутри его что-то тяжело загудело, что-то тревожно знакомое. Регистраторша отвлеклась от своей регистратуры и спросила:

– Что там у вас?

Формально так спросила, без огонька.

Хозяин товара сделал неопределенное движение шеей, зачем-то вздохнул и произнес:

– Это, как его… там… В общем, это улей.

– Как? – переспросила регистраторша. – Что там?

– Пчелы. Везу домой, в Харьковскую область.

Регистраторша не удивилась, только крикнула служащему:

– Валик, а ну, давай его назад!

Меланхолический аэрофлотовский Валик меланхолически снял ящик с транспортера.

Было душно и довольно противно. Пахло чем-то очень невкусным. Возле зудящих и крякающих электронных игр кучковалась стайка дегенератов.

Конечно, хозяин багажа кричал:

– Почему не положено? Где написано? Покажите! Я буду жаловаться! – И тому подобные лишенные фантазии словосочетания.

Пассажиры этого рейса, видя такое дело, тоже разделились на два лагеря. Одни кричали:

– Что это за порядки такие? Человек деньги заплатил! – И даже почему-то, – Боитесь лишний раз задницу от стула оторвать!

Другие им кричали в ответ:

– Что если это все начнут перевозить пчел и росомах, так что это будет! Особенно самолетом. Тут и так на волоске висишь!

Короче, поцапались и улетели. А маленький человек остался со своим гудящим багажом за бортом.

Далее действие переносится в кабинет дежурного по вокзалу.

– Вы с ума сошли! – кричал мужчина-дежурный, пытаясь снять тяжелый ящик с документов и графиков. – Везите поездом!

– Я уже пробовал, – убеждал человек, не давая стянуть улей на пол. – Они говорят: «Везите самолетом».

– Ну почему, почему самолетом?!

– Они говорят: «Пчелы – это крылатое племя, значит, надо самолетом!».

– Значит, по-ихнему, морских свинок надо пароходом перевозить?!..

Все это время внутри ящика то возникал, то затихал приглушенный, но грозный ропот. Дежурный, которому сегодня для полного счастья не хватало только пчел, испуганно отдергивал руку и кричал:

– Да уберите вы их отсюдова? Или я вызову милицию!

Далее действие переносится в воздушное отделение милиции.

В комнате было жарко. Ящик поместили на двух стульях, рядом, на третьем, устроился маленький пчеловод, кепка в руке. Вокруг этой скульптурной группы прохаживался милиционер в звании старшего лейтенанта и проповедовал. Авиация, учил он, быстрый и удобный вид транспорта. Она предназначена для перевозки как граждан, так и трудящихся. А пчелы, как известно из истории, являются хоть и полезными, но все же насекомыми, и занимаются сбором нектара с полей и кустов. Маленький пчеловод внимательно следил за ним, тщетно пытаясь проникнуть внутрь милицейской логики, и возражал в том смысле, что пчелы еще больше трудящиеся, если хотите знать:

– Да если бы все вы, – утверждал он, – трудились, как эти рукокрылые, так уже давно бы вся земля была заасфальтирована до дна. Но, – продолжал он, – вы, слава Богу, известные прогульщики и тунеядцы, скоро все ваши трубы сломятся и вас перекалечат. И правильно сделают!..

Далее действие переносится туда же, но двумя часами позже.

Сменивший лейтенанта опытный майор, видя, что пчеловод упорствует в желании летать самолетами Аэрофлота, брал его на испуг.

– А ну, Приходько, – кричал он куда-то в раскрытую дверь, – глянь, или не заявлена где в городе кража ящика с пчелами! Позвони в Гастрономторг, у них вчера в подсобке обнаружили триста пар кубинских лыж с ботинками, может, это ихние пчелы?!

Но пчеловод не пугался, а бил на то, что он заплатил свои последние деньги и по закону может ехать куда угодно, тем более в надлежащей упаковке.

Где-то к полуночи его взяли и вытурили вместе с ящиком. В конце концов.

Далее действие переносится на следующий день.

Маленький человек сдал свой улей в багаж и пошел с утра искать правду. Его, кстати, тоже можно понять: с одной стороны, нигде не написано, с другой стороны, а куда их девать? Если самолетом, поездом, машиной, ракетой нельзя, а пешком можно, но это 600 километров по прямой! Тут даже птица призадумается. А пчела, хоть и древний спутник человека, но неизвестно, что там ей придет в голову в темноте.

Короче говоря, в этот день он правду не нашел.

Поэтому он покормил своих животных купленным у таксиста сахаром с пепси-колой и не нашел правду и на следующий день.

На третий день, как и положено, он дошел до министра. Он верил в социальное переустройство мира и всем так и говорил:

– Я до министра дойду, он вам покажет! Потому что вы – дрова, а не люди!..

Короче, поскольку на третий день он дошел до министра, постольку именно в этот день того не было на работе. А были какие-то высокие благородные люди, которым, как ни странно, тоже приходилось доказывать, что пчелы – такие же граждане СССР, только маленькие. А эти благородные люди, как ни странно, оперировали теми же аргументами, что и аэровокзальная буфетчица Нина:

– А если ваши пчелы в воздухе прогрызут дырочку и нападут на экипаж? Тогда как? Тогда воздушное судно потеряет управление и рухнет в море! Вы отдаете себе отчет?

– Ну почему, почему они должны нападать на экипаж? За что?

– Потому что пчелы кусаются, – резонно отвечали министерские, – в щеку или за глаз!

– Так ведь собаки тоже кусаются, однако их можно!

– Ну, можно.

– Тогда напишите, что я везу много маленьких собак!

Короче, после долгого блуждания по кабинетам и ковровым дорожкам, после крика: «Никуда я отсюда не уйду! Убейте меня вместе с ними!» – на сцене появляется министр тов. Сырокопченый. Он долго и внимательно слушал маленького пчеловода, мудро кивал, говорил:

– Да вы не волнуйтесь, товарищ!

А товарищ прижимал свою фуражку к груди и говорил:

– Как же не волноваться? Пчелы ж – они как дети, им летать надо. Если б это были, например, овцы или утята, я б их вывел на травку, а то они там гудят…

А министр тов. Сырокопченый говорил:

– Да вы не волнуйтесь, я разберусь и дам команду! – и угощал водой из личного графина.

А когда проситель ушел, вызвал референта и приказал в два дня найти причину, почему на воздушных судах нельзя перевозить пчел.

– А то, – добавил в заключение тов. Сырокопченый, – эти козлы скоро будут перевозить самолетами дачные сортиры!

В ответ на шутку окружающие по-хорошему засмеялись.

Референт проклял нарождающуюся демократию и сел думать. Решение пришло, как всегда, неожиданно. Одна женщина, к которой он приходил скрасить серый цвет будней, как-то в ответ на его юмористическое замечание по поводу новых обоев сказала:

– Яду в тебе много, Павлик!

Референт на минутку задумался, потом крикнул: «Ура!», и стал звонить шефу прямо в чем был.

– Яд, товарищ Сырокопченый! Пчелы содержат яд! А на воздушных судах, как вы учили, категорически запрещена перевозка грузов, содержащих… И отравляющие!

Когда в пятницу маленького пчеловода снова вызвали в министерство, он вошел туда несгибаемый и взволнованный грядущей победой справедливости. Хоть и успел к тому времени продать сторожу все, кроме пчел, паспорта и фотографии внучки Наденьки. В министерстве ему, все еще улыбающемуся остывающей улыбкой, где-то на площадке между восьмым этажом и женским туалетом, объявили высочайший вердикт. Пчеловод посмотрел на высокую подпись, хотел что-то спросить, потом запнулся, сказал: «Ага…», и тихо пошел вниз, стесняясь пользоваться этими сверкающими лифтами. Двумя этажами ниже он подумал, что надо было им сказать, что это люди содержат яд, а пчелы содержат мед, но вокруг уже никого не было…

Финальный акт этого всего выглядел так.

С утра в здании министерства кипел трудовой ритм, а то и накал. Секретарша Алина сидела под высокой дверью и мило блекотала с подругой по телефону, когда ее укусили две пчелы. Очаровательное личико Алины немедленно приобрело такие размеры и цвет, будто столкнулось с Тунгусским метеоритом. В огромном кабинете тов. Сырокопченого происходило нечто «расширенное», но тут в привычное воркование вентиляторов и ропот заседания вплелся какой-то посторонний звук.

Болезненно знакомый.

Лица присутствующих напряглись, а шеи как-то мучительно втянулись… Короче, через минут двадцать министерство представляло полную картину празднования дня Первого мая в сумасшедшем доме, именно в отделении для буйно помешанных. По коридорам, комнатам и умывальникам метались служащие люди, страстно размахивая пиджаками, ковровыми дорожками, торжественными скатертями и переходящими знаменами прошлых замечательных лет. Эти люди вырывались на улицы из дубовых парадных, сыпались из окон на головы прохожих, пугая их нечеловеческими криками, ужасающими телодвижениями, жуткими лицами и отвисающими фантастическими губами. Они визжали, вскакивали в машины, выскакивали обратно, прятали головы под чужие мышки и юбки, разбиваясь сослепу друг о друга и о гранит казенных стен…

И над всем этим стоял ровный мощный рокот неодолимых стихий природы....

А вы говорите, человек – это звучит гордо.

Тьфу!

Вперед, заре навстречу!

Вот какой разговор происходил однажды возле барака в одном специальном учреждении. Беседовали трое.

– Это тебе, Гена, сколько еще осталось тянуть?

– Семь месяцев и пять дней. Уже, считай, четыре… Чего ты смеешься, Беня?

– Слыхал, Миша, «считай, четыре», – смеялся кадыкастый Беня. – Ну, не дурень?

Миша тоже серьезно засмеялся, выставив черные лагерные зубы.

– А семь лет и четыре месяца – это как? Не желаете?

– С чего это?

– С того, что довесят.

– С чего им довешивать-то? Я против.

– А кто тебя спросит. Кто тебя спросит-то? Справочник нашелся. Распишитесь, где галочка – и все… Это мы с Мишей, как звонок, так вперед, к новой жизни. Нас начальство боится, амнистию высматривает. А ты, Гена, ты мужик, ты пашешь, как трактор с прицепом. А у них тоже план. Кто им план даст? Миша, ты дашь им план, или я ошибаюсь?

Молчаливый Миша отрицательно покрутил головой, мол, не дам, что я – пальцем деланый? И стал заплевывать коричневый окурок – ногти припек.

– Вот так, Геннадий, осталось тебе семь месяцев, нам – по семь лет, а откинемся вместе. Если тебе, конечно, повезет.

Разошлись. Назавтра Гена сам подошел к ним, сильно обеспокоенный.

– Беня, а с чего ты вчера сказал, что довесят? Нет такого закона.

– Иди, Гена, паши и не волнуй мне мозги.

– Сам же начал, а сам говорить не хочешь!

– Ибо, Гена, я на тебя посмотрел, подумал – вот умный мужик. Но твоя внешность оказалась обманчивой. Правда, Миша?

Черный Миша вздохнул, мол, до чего бывают обманчивые внешности – уму непостижимо!

– Надо меньше пахать, Геннадий, а больше надо думать. Вот мы с Мишей совсем не пашем, зато голова чистая, как расписание электрички. Я вот, к примеру, пятый срок тяну, и что ты думаешь – дай мне сейчас академика, так от него мокрое место останется в умственном смысле. Так ведь не дают, сволочи!

Миша кивнул в том смысле, что это за порядки! Хоть бы доцента какого-нибудь!

– Помнишь, Миша, какой я был на первой отсидке? – продолжал Беня. – Вот, спроси у Миши. Миша скажет, что я был тогда глупый, как юный барабанщик, только заместо звездочки – номер на куфайке. В стенгазету писал письма, почерк у меня был – ни у кого такого не было. Пахал, думал скостят, вернусь на свободу, совесть чистая, грудь колесом. Даже стихотворение написал: «Я не считаю жизнь прожитой повестью, я прохожу в ворота с чистой совестью!»… Так вот и возвращаюсь с тех пор. И все время сюда. Помнишь, Миша, у меня невеста была, Валька?

Миша посмотрел на Беню и спросил, какая? Беня сказал: «Ну, учительница для глухонемых». «Нет, – сказал Миша,– я тогда как раз ехал из Верхне-Удинска».

– Вот, – сказал Беня. – Сейчас судьбу клянет. Ушла с горя преподавательницей для слепых… У тебя есть невеста, Гена?

– Жена и дочка.

– Вот еще одна сирота. Как срок довесят – дашь телеграмму: так и так, устраивай личную жизнь, страна большая, женихов хватит. А нам, Гена, не веришь, – зеков поспрашивай, наберись опыта.

– А что же делать? – спросил ошеломленный Гена.

– Надо, как говорил, один кинорежиссер, рвать когти.

– Бежать, что ли?

– Вот именно.

– Ну-у, – разочарованно протянул маленький Гена. – Даже убежишь, а домой-то не вернешься!

– Ладно, Гена, слушай. Помнишь, придурок на политинформации говорил, что возле Алдана дорогу строят. Как ее, Миша?

– Комсомольцы-добровольцы.

– Ну, никак не запомню… В общем, подходишь ты к прорабу, шапкой об землю: «Я – доброволец, на дрезине приехал, никогда раньше тут не был!».

– А он спросит: покаж справку об освобождении!

– Какую справку?! Миша, нет, я не могу! Какую справку, тебя же долг толкнул, у тебя сила воли, понял? А справки потерял, когда речку переплывал, решил угол срезать, понял?

– Понял, – сказал ничего не понявший Гена.

– После ты работаешь, как этот… Как его, Миша?

– Как не дай бог!

– Ты работать можешь, дело знакомое. Тебя в пример разным проходимцам, газета про тебя – интервью, радиоточка. Ты уже висишь, где положено, почет! И тут ты на собрании поднимаешься, так и так, сука я, не могу в глаза смотреть коллективу. Я обманывал коллектив, лично товарища прораба, симпатичного мужика… Они тебя на поруки – раз! В Москву – два! Запросы разные, телеграмма от лица стройки. Ты имеешь на руках изумительной красоты паспорт. В паспорте на карточке – ты, жена и дочка… Как дочку-то зовут?

– Светочка.

– Вот видишь.

В общем, уговорили два лагерных волка хорошего и случайного в этих краях человека Гену. Решил он бежать с ними на стройку дороги века, чтобы та привела его обратно к маленькому шоферскому счастью… Ах, не слушал бы ты их, Гена! Оттрубил ты здесь почти два года, а так ничего и не понял. Не о тебе болеют эти паразиты, а хотят взять тебя с собой, когда в том возникнет нужда, чтобы съесть. Для них ты не Гена Паламарчук, а просто фураж, можно сказать, ходячая говядина. Ведь на тех с лишним тысяче километрах, которые нужно им одолеть, ни одного магазина, а голая тайга, которой тяжело прокормить даже свою местную жизнь. Вот так-то… Но если бы нам все знать в этой жизни!

Бежали в конце августа. Днем было еще тепло от солнца, а ночью солнца не было, было пронозисто, и звезды горели по-зимнему, почти не дрожа. Погони не было. Беня с Мишей бегали третий раз и знали, что как. Двинулась только по этому поводу ленивая телефонограмма: такого-то совершили побег такие-то. Лениво двинулась, не спеша – далеко не убегут

Убежали далеко. За две недели прошли почти половину, шли ходко, чтобы успеть до холодов.

– А не заблудимся, Беня? – тревожился Гена

– Не бойсь. Они там уже много построили, дороги-то, не промахнемся. – Так отвечал Беня и смотрел на Мишу. Тот, обыкновенно, молчал.

Гена и успокаивался. Хорошим он оказался ходоком, неутомимым, веселым. Торопил товарищей, помогал, напевал «Родина слышит, Родина знает», или «Марш энтузиастов», или «А ну-ка девушки!» – все, что помнил. Однако к концу третьей недели и он стал тише, а Беня с Мишей уже давно шли молча, сверкая голодными глазами. Миша сбил ногу и иногда останавливался, чтобы перевязаться.

– Я читал такую книгу, про Мересьева, – вспомнил однажды Гена, – так он тоже однажды шел по лесу и дошел.

– Куда дошел-то?

– К своим дошел, к летчикам. Он шишки ел и муравьев, я читал.

Ели шишки. И муравьев. Нашли муравейник, разорили и съели почти все население. От этого их прошиб такой понос, страшно было смотреть. День продвигались короткими перебежками. Падали почти одновременно, сидели, трещали каким-то жутким воздухом, и Миша говорил с отдышкой и напряжением:

– Не плачь, Гена, ты тут ни при чем. Ты мне только фамилию скажи этого гада!

– Которого, Миша?

– Который все это придумал. Он у меня, падла, будет год....

Что будет год, Миша не досказывал, снова напрягал жилы на лбу и с перерывами матерился. Потом они покушали одних ягод, да таких черных и горьких, чуть глаза не повылезали. Но понос заклинило. Это мероприятие их так истощало, что шли, непрерывно держась за штаны. Потом, непонятно с чего, ударили дожди. Должен был снег, да природа совсем сдвинулась умом, и тайга превратилась в мокрую дрянь. Спали без огня, стуча зубами. Вспомнился Гене мирный барак и лампочка над дверью. Попутчики двигались злые, как черти, спорили:

– Пора, – говорил Миша. – Ты глянь на него – одна душа осталась.

– Надо дождаться холодов. Он же сразу попортится.

– Дождешься. Одни ботинки останутся – один тебе, другой мне.

– Не бойсь. Видишь, идет. А вчера пел «Мы красные кавалеристы». Слыхал?

– Надо сказать, чтоб не пел. Пусть силы экономит.

– Ладно, – сказал Беня. – Сегодня посмотрим.

Вечером они велели Гене раздеться, вроде определить, нету ли у него таежной болезни. Долго щупали его холодными руками, страшно ругались.

– Ну что, братцы, – тревожно спрашивал Гена. – Нету? Я ничего не чувствую.

– Одевайся, Мересьев… Видишь, Миша, полно ещё.

Миша плевался на все четыре стороны, пока не устал. В общем, поругались окончательно, но потом подшибли палкой бурундука и отсрочили.

С каждым днем двигались все медленнее, хотя и подморозило. Дальше тянуть было нельзя. И вот ночью Гена проснулся от холода и такого разговора:

– Я тебя в тот раз послушал, – хрипел Миша, – и что вышло. Он завонялся, ты понял? А ведь мороз был… Потому что когда задушишь – это уже покойник получается, или нет? Курицу как? – Курицу режут, а кабана – колют потому что.

– Хватит, ты раз уже резал.

– Ты не это самое, я тебе говорю!

– Дура я, послушал. Надо было того брать, с шестого барака.

– У того сало старое. Попробуй увялить.

– А этого чем жрать будешь, покажи зубы.

Лежал Гена помертвевший, все понял. Вспомнил и лагерные рассказы, и разговоры с Беней, вспомнил про паспорт с карточкой и заплакал.

– Тихо! – цикнулБеня, – вроде не спит.

Наутро Гена поднялся и начал вот что:

– Как умру, братцы, – плакал он, ковыляя, – как умру, так про одно прошу: закопайте меня поглубже.

– Не бойсь, Гена, закопаем. Тебе понравится.

– Не хочу вам работу давать, да люди вам после спасибо скажут.

– Чего ты, Гена?

– Что вы их от гибели выручили, всех.

– А ну, стой, говори, чего – от гибели?

– А так. Буду я лежать, растаскает меня зверь-грызун, заразится. Убьет охотник лису, мясо свинье скормит – и нет поселка. Ох, не хотел я говорить, хотел утопиться, когда шли возле речки, да людей пожалел. Опять – рыба меня, медведь рыбу, и поехало. Называется, цепная реакция… У меня такая хвороба внутри, хуже болезни. Я раз слыхал, как врачи спорили. Говорили, в случае чего, надо глубже зарывать, как радиацию. Или держать в керосине.

Беня с Мишей заволновались:

– А может, оно не такое едкое, если, к примеру, пожарить… то есть, спалить?

– Нет, ребята, никому не спастись.

– Примочить бы тебя, падлу, что же ты раньше не сказал!

Ночь прошла спокойно. Видно, Миша с Беней осмысливали этот поворот. Наутро, улучив момент, Гена сказал Мише:

– Слышь, ты только не говори Бене, а то убьет!.. Он мне сказал, мол, чтобы тебя это самое, сам понимаешь. Мол, все равно пропадать, так лучше пускай один.

Позже это же самое он сообщил Бене, только наоборот. Горячий на расправу Беня полез тут же выяснять, как же так? Пока ослабевшие дружки катались по мху, стараясь ушибить друг друга о лиственницу, Гена отошел в сторону и побежал так, как в жизни не бегал, скользя на подъемах, задыхаясь и падая…

Через день он услышал далекий, как комариный, гудок тепловоза. Тогда он упал и уснул, не имея сил двинуться. Спал он крепко, снился ему начлагпункта Сивых. Стоял Сивых на длинных рельсах, улыбался навстречу.

В вытянутых руках лежала на одеяле хлеб-соль.

Посадил дед репку

Чего только не было на бескрайних просторах нашей бывшей Родины! А один раз было и такое.

Однажды в городе исчезла репка. Последний раз ее видели в 19.20 МСК, когда она двигалась по направлению к общежитию радиолампового завода, где и была сугубо съедена втроем.

Итак, в городе исчезла репка. Первым это обнаружил пенсионер Козлов. Он зашел в магазин глянуть, что там еще исчезло, и выскочил с криком:

– Ага, репка исчезла!

Через две недели ему ответили 40 редакций, три обозревателя, Академия сельхознаук и ведущая телепередачи «Музыкальный киоск». Они устно и письменно заверили пенсионера Козлова, что репка вот-вот вернется на стол трудящихся, а сейчас специально для вас прозвучит романс Эдварда Грига на слова П. И. Чайковского из балета «Не уезжай ты, мой голубчик!»

Это присказка.

Как-то семья Михайловых в полном сборе трапезовала субботним вечером, когда старший Михайлов прочел эти бодрые ответы на запрос трудящегося пенсионера Козлова. Михайлов отложил прессу набок и проговорил, ни к кому в частности не обращаясь:

– Дожились, репки и той нету!

Остальные Михайловы невнимательно приняли это к сведению, поскольку как раз делили мясное. Надо заметить, что старший, например, Михайлов прожил без репки 63 года. Старшая Михайлова прожила без репки 58 лет. Дочка старших Михайловых Лиля прожила без репки 34 года. Зять Михайловых Славик – примерно столько же плюс три года службы в Забайкальском ВО.

Самый младший Михайлов, Алик, уступающий по объему нижних бедер только старшей Михайловой, вообще не имел понятия, что есть такой злак, поскольку сказку «О рыбаке и репке» проскочил, сразу увлекшись импортными журналами с антипедагогическими картинками.

Итого, семья Михайловых прожила в общей сложности без репки 218 лет. Тем не менее, репка исчезла. Город встретил это спокойно, организованно, только на рынке на всякий случай цена на редиску подскочила вдвое.

Но беда не ходит одна.

Как-то неделю спустя Лиля Михайлова вернулась из НИИ членовредительства, где она несложно работала, вытащила из портфеля отпечатанные на машинке листочки и сказала: «Вот!». Выяснилось, что в Ташкенте один кандидат наук, некто Суриков В.А., посвятил диссертацию, а потом и жизнь на изучение скромной репки и доказал, что эта самая скромная репка есть не что иное, как наш жень-шень! По количеству полезных ископаемых. А в отдельных случаях и превосходит своего знаменитого собрата по корнеплодству. Были на этих листках таблицы-сравнения, выводы, прогнозы, и даже подтверждения полезности репки из народных источников. Например, Илья Муромец, как известно, сидя на печи, питался исключительно репкой, спускаясь только в туалет или за спичками. Просидев же на репке 30 лет и 3 года, вскочил на богатырского коня – и только его и видели! В конце прилагался список болезней числом в 250, которые, как доказано, легко одолеваются отваром, припарками, а также выкатыванием сырой репки по животу.

Лиля Михайлова стала зачитывать список с комментариями. Дойдя до пункта «мужская сексуальная меланхолия», она остановилась и значительно посмотрела на мужа.

Еще через неделю пытливые журналисты разыскивали кандидата Сурикова. Им оказался пугливый дремучий мужчина, от которого даже сквозь экран телевизора страшно разило чесноком. Он подтвердил все напечатанное, присовокупил добавочные факты, сообщив в конце, что имеет достоверные сведения о связи репки с Космосом, которые пока боится обнародовать.

Страна заволновалась окончательно.

Дело, как всегда, подогревали слухи. Например, один подросток упал с 14 этажа, думали – уже все, но тут соседка снизу дала ему понюхать натертой репки, он встал без единой царапины, закончил школу, и его даже уже посадили. Говорили еще, что если выпить бутылку водки, но запить отжатым соком репки, то можешь дуть в эту милицейскую трубочку, как Дюк Эллингтон, – они перед тобой извинятся и еще спасибо скажут. Короче, прав, говорили, оказался Суриков. Репка спасала от всего, включая облысение, размягчение мозга и срыв беременности до четвертого месяца.

Но беда заключалась в том, что репки-то не было!

Это вторая присказка.

Жил да был в одной деревне Дедка. Тоска дремучая. Он развлекался тем, что смотрел по ТВ ритмическую гимнастику, стараясь подбирать на гармони бешеные ритмы эпохи. Однажды Бабка прервала это увлекательное занятие словами:

– Слышь, старый, чего в газете пишут!

Дедка неохотно выключил ТВ, протер портянкой гармонь, потом очки и прочел: «Неужели доживем до того, что будем закупать дефицитную репку в Таиланде?» Дедка углубился в статью, затем почесал руку и резюмировал:

– Надо помочь труженикам города.

С этими вещими словами он бросил коту огурец и вышел вон.

Итак, посадил дед репку. Выросла репка большая-пребольшая. Массивная. А убирать, естественно, некому. Из цепи Дедка–Бабка–Внучка–Жучка–Кошка–Мышка выпало звено в лице Внучки, которая однажды ушла в город и не вернулась. И уже не вернется. И вот парадокс развитого социализма: с одной стороны, страна задыхается без репки, с другой – вот она, репка, большая-пребольшая, массивная. В общем, надел Дедка пиджак с планками и густой медальной россыпью, пошел, куда следовает, и сказал неприятные слова, не глядя на лица.

И город в который раз решил помочь селу!

Первыми приехали шефы того колхоза, при котором был закреплен Дедка. Какой-то институт. Шефы приехали на двух автобусах, увидели репку, заохали! Женщины ходили вокруг репки, как на Танины именины, всплескивали руками, горготали, вспоминали случаи. Когда припекло, они разделись до вяловатого тела, приклеили на нос подорожник и стали против солнца, раскинув руки с провисающими подмышками. Затем покушали, кто что привез, попели, сели в автобус и газанули.

По дороге догнали своих, которые возвращались с кошелкой колхозных яиц.

Вторым был Ресторантрест.

Ресторантрест выгрузился, невнимательно осмотрел репку, потом местность, потом приготовили, сервировали, пригласили Дедку и… загудели. Потом разбрелись по кустам парами, а оставшийся без пары Ваня Коган приставал к Дедке: за что тот убил Чапаева?

– Что он тебе сделал?

Как Дедка ему ни доказывал, что в глаза не видел Чапаева, только в одноименном кинофильме, а имеет на совести лишь двух комсомолок 30-х, которым обещал жениться, да так и не успел, война помешала.

Под вечер собрались, попрощались и газанули.

По дороге подобрали своих, которые возвращались с убитой дичью в виде большой вязанки колхозных утей.

Третьей была агитбригада из области. Двадцать мускулистых ребят и отважных девчат пели частушки, показывали остроумные сценки в парикмахерской, убеждали Бабку, что Бога нет. По личной просьбе Дедки девчата исполнили ритмическую гимнастику, потом покушали, выпили, собрались, попрощались и уехали в Белоруссию.

По дороге подобрали своих, которые возвращались с колхозными телками, Любой и Светой. Попрощавшись и пообещав писать каждый день, они вскочили в машину и рванули вдаль с песней «Есть и ситцы и парча!».

Жить стало гораздо веселей и даже как-то разухабистей.

Но дело, меж тем, стояло. И репка, между прочим, как бы поняв свою значимость, с каждым днем перла из земли могущественные женские бока и была похожа на застоявшуюся невесту в ожидании суженого.

Дедка бегал, звонил, кричал в трубку:

– А? Говорите громче!…Так когда ждать-то?!.. А холода ударят!.. А? С кем я разговариваю?.. Нет, вы скажите свою фамилию, я запишу!

И так далее.

В пятницу днем на горизонте показалась туча и грохот. Туча быстро приближалась, грохот, соответственно, нарастал. И вот на место трудового подвига как бы с неба пал яростный стройотряд. Действовали быстро, четко, по-военному. В три дня заасфальтировали озимые, поставили столбы, свалили колхозный лесок. Лично для Дедки, Бабки, Жучки, Кошки и Мышки построили прекрасный культурно-торговый центр с баней, химчисткой, приемом посуды и коровником на 600 койко-мест. Улетели так же быстро, выбив у председателя три с половиной миллиона денег, по дороге на лету подхватив своих, которые, возвращаясь, тащили под брезентом что-то тяжелое.

Утром по деревне бродили ничего не понимающие жители, тихие и пришибленные, словно погорельцы. Дедка ошеломленно держался за высокую мраморную стелу возле забетонированной репки, к которой шли крутые ступени и Аллея трудовой славы…

Ближе к зиме через это все проезжала машина геологоразведки. Дедка их тормознул, поговорил, потом поспорил, потом поругался. Потом сбегал по соседям, принес шесть литров самогона (свекольного) и овцу на веревке.

Геологи открыли бутыль, понюхали, вытерли слезы и сказали:

– Показывай, отец.

Дальше подогнали машину, пробурили, измерили, еще малость добурили, посчитали на бумажке, заложили аммонал и гахнули!.. И здорово гахнули!.. Но не рассчитали. Взрывом снесло новый коровник, Аллею, культурный центр и полдеревни. Репка выскочила из земли как пробка и сбила натовский спутник. Дедку потом таскали в одну организацию, поскольку в райцентре от взрыва рухнула статуя вождя и воткнулась протянутой рукой в почву…

А в это время в городе Лиля Михайлова вернулась домой, красная от мороза и волнения. Она раскрыла свой портфель, достала оттуда листики машинописи и сказала:

– Вот!

Оказалось, один зарубежный ученый долгое время от нечего делать пил свою родную мочу и заинтересовался… Дальше шли выкладки, диаграммы, что лечит и когда пить.

Все переглянулись и принялись за дело.