Kitabı oku: ««И вот вам результат…»», sayfa 4
Глава 6
Этой самой ночью Утелене Львовне провидчески не спалось.
Во-первых, давали себя знать старые раны. Поверх старых давали себя знать новые раны, полученные недавно на митинге в защиту… «Чего мы там защищали-то?.. – горько думала Утелена, глядя в тёмную стену. – Или, может, какая-то годовщина была? Точно, годовщина! Или мыло давали, и я, не выдержав, сцепилась с льготниками?..» Так она медленно думала, а где-то в голове как бы фоном звучали мужественные строки мужественной песни в исполнении их хора ветеранов:
Суровые годы уходят
В борьбе за свободу страны.
За ними другие приходят,
Они будут тоже трудны.
Да, именно трудны, ибо кроме хора слышала Утелена в бедовой своей голове собственный голос, бранящий популярного тогда экстрасенса Алана Чумака шарлатаном и хохляцкой скотиной. По его установке она честно выпила литровую банку «заряженной» у экрана телевизора воды. Заряженной, конечно, в кавычках, т. к. хоть Утелена и выпила для верности банку поверх литровой, но нисколько не помолодела, как клялся этот гад, а, наоборот, чуть не опозорилась возле метро, как на грех, «Марксистская».
Короче, вращалась и брякала в голове старой большевички привычная муть, когда раздался звонок телефона, по ночному делу особенно резкий и тревожный. Звонил активист Касьянов.
– Кажется, началось! – кричал он из автомата. – Я пришёл на пост, смотрю, а вокруг Мавзолея вьются две девушки, как бы что-то высматривают. Я им строго говорю: «Кого вы тут высматриваете, а?!» А они обидно так посмотрели на меня и обидно говорят: «Ну не тебя же, дед!» И ушли под ёлки. Я сделал вывод, что это не к добру! Плюс на посту нет часовых, а сперва были!!
– Молодец, Егорушка! – немедленно взбодрилась Утелена. – Беги, поднимай наших!
Вместо старческой мути в ушах у неё зазвучали колокола громкого боя, заржали, застучали копытами быстрые кони! Поспешно одеваясь, помолодевшая Утелена вспомнила, как Мирра Борисовна говорила, что приезжают голландские учёные – специалисты по выносу тел из мавзолеев. Мол, уже вопрос решённый, и что выносить Ильича будут, естественно, ночью, внезапно и на грузовике без мигалки. Сама Утелена тогда ещё с Миркой привычно поцапалась, мол, соображай, дура, как можно, чтоб без мигалки?! Последнее почему-то оскорбило её больше всего: повезут на грузовике и без мигалки, как какого-нибудь ксендза или депутата! А вот, значит, права Мирка! Позвонила Иде Сахитовне:
– Хватит дрыхнуть, Идка! Не убережём Ильича – потомки нас самих выроют и отдадут на растерзание прессе!
С того конца послышалось странное ликование и пение: «Это есть наш последний и решительный бой!..» Наверное, там тоже не спали.
Когда примчались к Мавзолею, увидели, что на посту в самом деле никого.
– Это чтоб не было свидетелей, – доложил вынырнувший из тьмы Касьянов и прислонил голову к дверям.
Оттуда доносилось глухое пение, можно было разобрать слова: на нём защи-итна гимнастёрка, она с ума меня сведё-ёт!
– Музыку включили, – сообщил он, – на случай, если Ильич проснётся и закричит, – чтобы заглушить крики об помощи!
Окружающие загалдели, заругались, как благим, так и ординарным матом; женщины привычно и нечленораздельно запричитали. Большая нервная толпа двинулась вперёд, как бы собираясь взять Мавзолей приступом, но не взяла, а, наоборот, отхлынула от входа и оцепенела. Ибо в этот момент дверь раздвинулась, на пороге возник сам виновник всех волнений В. И. Ульянов /Ленин/! Был он, как мы его помним и чтим: лысый, маленького любимого роста, в бородке, жилете, галстук в горошек.
– Живой! – выдохнуло собрание и оцепенело.
Увидев толпу, Алик-Ленин тоже запнулся, но тут же по-ленински бесстрашно сунул большие пальцы в проймы жилета, покачнулся с носков на пятки и возликовал. Ибо в нетрезвом состоянии его буквально разрывало красноречие, а тут такой случай. Он ещё раз оглядел неподвижную толпу, откашлялся, выбросил вперёд правую руку и прекрасным голосом начал свой коронный монолог из спектакля «Да Ленин всех вас передушит!».
– Бгатья молдаване, – загремел он, – в то вгемя, как цагские сатгапы всё туже затягивают петлю вокгуг вашей головы…
В Кишинёве, где они весной были на гастролях, возле местного драмтеатра тоже росли большие ёлки, и Алику показалось, что он снова в братской Молдавии.
– Бгатья молдаване! – прочувствованно повторил он. – В то вгемя, как некотогые всё туже затягивают свою петлю вокгуг вашего всего, цагские сатгапы не упускают случая добавлять в спигт всякую дгянь!
Задышавшие, хотя по-прежнему полумёртвые молдаване ничего не понимали, но внимали с любовью. Женщины плакали, самые отпетые, которые ждали этого момента столько лет, обнялись и не знали, умереть им сейчас или сперва сфотографироваться на память.
Пошли первые обмороки.
– Это делается только для того, – по-ленински прозорливо продолжал Алик, – чтобы для коммунистов были пгеггады! Но пока я вечно живой, для коммунистов нет и не будет пгеггад!!
Эти прекрасные слова он прокричал уже на ходу, вспомнив, зачем, собственно, вышел наружу. Устремляясь под ели, крикнул старику Касьянову:
– Мужчина, поднимайте молдаван на богьбу, я тут начал!
Гордый ленинским доверием, Касьянов набрал воздух, чтобы сказать, есть, поднимать на борьбу! И тут же выдохнул впусте, т. к. из недр Мавзолея появился Полещук с карабином и Туркеней на свободном плече. Туркеня свисал долу, как пляжное полотенце. Заметив убегающего Ленина, Полещук закричал:
– Владимир Ильич, ты куда, счас развод! Стой, гад, с меня спросят!
Он сбросил Туркеню и устремился следом. Молдаване ожили, побежали за Полещуком с криком:
– Сатрапы! Не отдадим Ленина! Жми, Ильич, жми!!!
Оглянувшись на крик и увидев набегающую толпу, Алик, которого не раз били в разных составах, забыл про нужду и рванул через предрассветную площадь в направлении Василия Блаженного.
За ним устремилась безумная толпа, возглавляемая вооруженным Полещуком.
Глава 7, предпоследняя
Короткая летняя ночь подходила к концу. Луна закатилась, звёзды поблёкли, из кустов доносилась негромкая возня просыпающихся птиц. Разводящий сержант Асхат Бахтияров вёл сменный караул на Пост № 1.
Караул чётко печатал шаг: раз-два, раз-два!..
Дул лёгкий предрассветный ветерок, видимая часть неба на востоке явно розовела, мерный шаг часовых хорошо вкладывался в размер песни «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля». «Хорошая песня, – думал Асхат, строго прислушиваясь к привычному звуку шагов, – правильная». Был он служакой, не рассуждал, твёрдо усвоив: воротничок должен быть белым, пуговицы – жёлтыми; кому назначено лежать – должен лежать, кто должен охранять – должен охранять и делать это в сапогах, начищенных до блеска. Это был милый его сердцу порядок, который последнее время то и дело давал трещину. Поэтому любил служивый Асхат безлюдные ночные разводы: раз-два, раз-два… Было для него в этих шагах что-то мерное и успокоительное, как сержантская колыбельная. В предрассветных сумерках верилось, что скоро всё закончится, и жизнь снова станет разумной и понятной, как строевой шаг: раз-два, раз-два!
Когда проходили через ворота башни, Асхат перестал думать и насторожился – в священную тишину ночной площади вплетался посторонний шум. И шум тот нарастал. Вывернув к Мавзолею, он увидел, что оттуда бежит большая тёмная толпа, как бы передвижной митинг. Присмотревшись, Асхат понял, что митинг кого-то отчаянно гонит. Такую картину он видел в детстве, когда всей деревенской ярмаркой гнали конокрада, поднимая злую елабужскую пыль. Когда гон приблизился, Асхат рассмотрел убегающего и понял, что откуда-то хорошо его знает и даже более того… Было в лысом человеке с бородкой что-то странно и мучительно знакомое. Асхат даже сбился с шага, а сбившись, увидел набегающего Полещука с карабином и всё понял: не устерегли, сволочи! Это был непорядок.
– Караул, за мной! – скомандовал он и бросился наперерез.
Увидев штыки, Алик-Ленин совсем протрезвел, вильнул и побежал к спуску.
Меж тем город оживал. Торопливо топали заступающие на ранние службы, бежала домой припозднившаяся молодёжь, зябли и бессмысленно поводили очами вытолкнутые взашей из запирающихся притонов и казино. Ранние собачеи пасли на обочине четвероногих воспитанников, а те, завидев бегущую толпу, немедленно заскулили, включились в погоню, таща за собой хозяев. Прочие присоединялись сами, помня старинную примету: если все бегут, нужно бечь самому, потом узнаешь зачем; главное – не упасть. Вот уже приличных размеров толпа растянулась по набережной, огибая поливалку с водяным усом. Водитель притормозил, спросил у крайнего: «Куда бежим?!» Не получив ответа, выключил струю, побежал между двумя потревоженными, поднятыми на крыло бомжами. Возле моста к бегущим подключились какие-то отпетые стажёры, газовщики, мусорщики, ранние таксисты. С ночного радения возвращалась секта «Гербалайфа». Они шли устремлённым евростроем, глухо выкрикивая незамысловатые гербалайфовские речёвки, представляя собой как бы ячейку надвигающегося цивилизованного счастья. Заметив пробегающую толпу, передние вдруг задрожали, сбились с шага, беспомощно оглянулись на своих лидеров и – включились в общий бег. За ними бросились остальные. И вот они уже бегут, забыв про личный тоталплан, дистрибьюцию, инновации и другие птичьи слова. А вокруг все свои; и гены, как говорится, не задавишь ни ногтем, ни тюнингом…
А утро меж тем привычно красило стены древнего Кремля, затем прочие стены, затем леса, поля, горы и дальние огороды. Солнце поднималось всё выше, удивлённо глядя с высоты, как на грешной земле шевелится, оживает и вновь куда-то бежит целая огромная страна.
Куда обратно мчишься ты, Русь, дай ответ!
Бежит, не даёт ответа…
И вот вам результат
/маленький роман в прозе/
Запев:
«Десять поросят пошли купаться в море.
Десять поросят резвились на просторе.
Один из них утоп —
Ему купили гроб. И вот вам результат:
Девять поросят пошли купаться в море…»
/дальше по тексту./
Дальше по тексту следует:
«…Девять поросят резвились на просторе. Один из них утоп – ему купили гроб. И вот вам результат: восемь поросят пошли купаться в море…» И т. д. вплоть до: «Один поросят пошёл купаться в море…» и, порезвившись на том коварном просторе, обречённо затих рядом с прочими.
Самое поразительное, что каждый последующий «поросят» не учитывал опыт и судьбу предшественников! Автор полагает, если бы число поросят не ограничилось десятком, то со временем Мировой океан наполнился бы утопшими поросятами, а суша – миллионами пляжников, толкающихся по этому кладбищу с удивлённо вытянутыми лицами.
То есть чужой опыт желательно уважать.
Теперь по существу дела, которое, кстати, не имеет никакого отношения к несчастным ныне покойным животным.
1
Было это, друзья, давным-давно. В самом начале сухого закона.
Можно даже посчитать когда.
А накануне весной Сашик Кутузов изобрёл Похмелительную машинку. На улице был то ли апрель, то ли просто пригрело. Радиоточка в Сашиковой квартире издавала негромкое приятное журчание. Меж сдвоенными оконными рамами вяло перебирала руками и ногами ожившая муха. Сашик Кутузов сидел за столом над ещё тёплой Похмелительной машинкой с наколотым на шлицевую отвёртку куском колбасы и думал.
Думал он непривычно долго.
Он, как водится, сначала не поверил своим рыжеватым глазам. Однако включил – работает. Выключил – затихла. Когда же на седьмой – контрольный – раз случилось то же самое, Сашик подпёр бедовую свою голову свободной рукой и вновь призадумался.
Поводов для призадумывания у Сашика было два.
Во-первых, он как раз не собирался её изобретать, машинку-то! Вот в чём фокус. Он же, Сашик, как раз хотел усовершенствовать её антипод, грубо говоря, самогонный аппарат. Поскольку эти козлы-правительство подняли цену на водку, как перед концом света. Честный человек был вынужден выходить из магазина с вытаращенным от удивления взором. Или пить палёнку, от которой этот взор вытаращивается с той же силой, но назад больше не затаращивается. То есть, по логике этих козлов, средняя семья из четырёх лиц могла худо-бедно обеспечить горючим лишь одного пьющего. А куда, скажите, девать остальных трёх?! Например, у того же Сашика вся семья была выпивающая. Например, из всей семьи не пил только дедушка Егор Егорович, поскольку умер. В то время как остальных, например, палкой не загонишь!
Это была одна линия раздумий.
Согласно второй линии он сам собирался увеличить свою пьющую семью на одну единицу. За счёт одной Татьяны Викторовны, невнятного года рождения. Эта отнюдь не пушкинская Татьяна однажды утром глянула себе в паспорт, как в колодец, и сказала себе: «Таня, погуляла – и хватит!» И положила глаз почему-то на кроткого и молодого Сашика, имея свой не произнесённый вслух интерес. Напустив на него туман и обаяв, как это могут только женщины, которые погуляли и поняли, что розы в их ящике скоро облетят, уже начали.
Назначив дату медового месяца.
Вопрос: какая связь между эпохальным открытием и небольшими Сашиковыми резонами и диссонансами?
А вот мы дальше увидим.
2
Вернёмся к началу повествования и отметим следующее. Был у Сашика Кутузова, молодого технического гения, приличный самогонный аппарат, но ему неймалось. Гениям всегда неймётся, отчего вынуждены страдать остальные женщины и дети. Ими-то, гениями, вертит некая, чёрт его знает какая сила, в результате чего мы имеем то, что имеем! Да ещё ставим им памятные доски и стелы, абсурд! И вот вам результат: стоит на столе в немытой кухне Похмелительная машинка, и ничем хорошим ведь это не закончится!
Сашик, кстати, её сразу узнал. Ещё когда стал подгибать трубку бормотиметра в сторону, противоположную здравому смыслу. Гнул и думал: «Ой, не надо, ой, остановись, Сашик, не гни!» Но какого нормального изобретателя это останавливало?! Нормального изобретателя это всегда лишь раззадоривало!
На момент великого открытия у Сашика дома не было никого. Из старших, из жизненно опытных. Слегка напуганный своей дерзостью, Сашик не стал ждать возвращения отца, т. к. это возвращение могло затянуться до лета. Он поднялся, зачехлил Машинку подвернувшимся одеялом и разыскал папу на привычном месте – на ящиках во дворе универсального магазина. Выслушав Сашиков рапорт, папа посопел носом, высморкнул оттуда излишки, поочерёдно из каждой ноздри. После этого окинул взглядом подъехавший хлебный фургон, поздоровался с чернявым водителем и сказал: «Я не удивляюсь!»
Тут нужно заметить, что папа, Василий Егорович, был крепко против Сашиковой женитьбы. Это ему принадлежат крылатые слова: «Не женись, Сашик! Не женись!» Которые позже украл автор, переформатировал, и в его произведениях можно часто встретить слова: «Говорил папа: Вовик, не женись! Не женись, Вовик!» Поэтому, кстати, хорошим людям можно эти произведения и пропустить, раз они такие!
То есть наполненные пусть и правильными, но ворованными призывами!
Так вот. Василий Егорович имел все права призывать ребёнка не делать глупостей и ошибок, которых сам наделал немерено. Примерно как старая библиотекарша в казино. А тем более он был против Сашикова мезальянса с Татьяной Викторовной. Во-первых, она была неопределённо старше Сашика, во-вторых, обидно шире в спине, в-третьих, однажды побила самого Василия Егоровича у пивного ларька, которым заведовала.
Причём как побила – унизительно!
То есть Василий Егорович однажды подошёл к ларьку решительным шагом и мужественно указал ей в окошко на участившиеся случаи недолива пива в кружки трудящихся. Молчаливо поддержанный коллективом коллег. Услышав слова сомнения в своей честности, Татьяна Викторовна высунула из своей амбразуры алебастровую руку, ухватила будущего тестя за грудцы, второй же рукой через то же окошко расторопно тыкала его во что подвернётся, объясняя изнутри, за что бьёт, посыльным армейским голосом.
На глазах присмиревшего коллектива.
Короче, папа повспоминал, вздохнул, заплевал окурок и спросил Сашика: «А ты уверен?!» «Да что ж я – маленький?! – разобиделся Сашик. – Похмелительную машинку не отличу, что ли?!» Сашику можно было верить. Тот же папа как-то очень давно заказал третьекласснику Саше доставалку денег из телефонного автомата, и они пользовались этой неожиданной подсобой в семейную копилку, пока автоматы не перевели с денег на подлые карточки.
«Ты вот что, – посоветовал папа, – ты её ещё проверь, погоняй на малых оборотах. Может, она тебе сгорит к чёртовой матери, я хотел сказать, может, у неё пройдёт! А я тут поспрашиваю ребят…»
На том и расстались.
В этом месте растерянному Сашику могли бы помочь пусть не конкретные, но любящие слова старушки-матери. Но Сашикова мать-старушка уже с месяц как ушла к резервному мужу, Анатолию Михайловичу, у которого числилась запасной женой от первого брака. Опыт говорил, что вернётся она в лоно семьи не раньше, чем он её вытурит.
Такой вот завязывается в этой повести посильный драматический узел.
3
Вернулся Сашик домой уже по темноте и ни с чем. Посмотрел на мирно лежащее поверх Машинки одеяло, расстроился дополнительно. Хотел забыться посредством просмотра хорошей, положительного содержания телепередачи, но некстати вспомнил, что телевизора в доме нет после одного спорного случая. Тогда он полез за этажерку, достал водку, припрятанную на случай форс-мажора, пошагово выпил её всю с целью постановки решающего эксперимента. Он её выпил, слегка закусил, чтобы не давить градус, и лёг отдыхать на упомянутое одеяло.
Ночь прошла без происшествий.
Утром Сашик проснулся.
То есть он открыл очи, тяжко и долго смотрел на батарею центрального отопления, коричневую от времени и осадков внутри дома, затем встретил глазами Машинку, улыбнулся и снова впал туда, откуда с таким трудом выпал. Ибо для чистоты эксперимента он выпил вчера крепко, крепче обычного где-то в 2,7 р. А больше у него просто не было. Полтора часа спустя он вновь подвигал ногой, раскрыл вежды и полежал некоторое время, соображая, зачем он лежит на койке обутый, под головой вместо подушки этажерка. Затем вновь встретил глазами Машинку и, убедившись, что это ему больше не кажется, подошёл к ней и включил. Машинку заело. Сашик полежал некоторое время грудью на столе, затем послюнил палец, чем послюнилось, и смазал в одном месте возле злосчастного бормотиметра. Машинка взвыла и дала результат. Через минуту Сашик подошёл к зеркалу с ясной головой и хрустальными мыслями, осмотрел опухшую морду, вспомнил вчерашние подробности вплоть до того места, когда первый раз упал, наклонившись поднять с пола отрезок огурца. Он осмотрелся. Огурец лежал не поднятым. Сашик его достал, потёр о живот, задумчиво скушал. Затем выключил Машинку и снова задумался.
Ещё на дольше.
С одной стороны, вот же она – вековая мечта человечества! Для страны, жители которой миллионы лет мучились похмельем, это как бы волшебная палочка Ильича! Славься, Отечество, наше свободное… Но, с другой стороны, радости почему-то нет! Сашик поискал в душе насчёт радости – радости там не было. А было там, как за окном, за которым закончилось вчерашнее солнце, а сегодняшнее так и не наступило. То есть было пасмурно, и толстый кот сидел на соседнем крыльце, втянув толстую голову в воротник. С этим всем внутри Сашик пошёл на своё производство, на вторую смену, пугая коллег по механическому цеху несоответствием между трезвыми мыслями и запахом жуткого перегара, с которым эти мысли выбирались из его рта. Например, когда он приводил шлифовщице Галине слова известного педагога Клима Ворошилова о том, что «пить – здоровью вредить!», та вытирала ветошью слезящиеся от перегара глаза и торопилась якобы в туалет по небольшой женской нужде.
4
В этом месте у нормального читателя тоже может возникнуть раздражение. Всё, мол, понятно, есть изобретатель, есть его нечаянное детище; зачем автор гонит туман?! Говори, чем закончилось, – и по домам! Автор культурно говорит в ответ такому горе-читателю: «Читатель, ты куда всё время спешишь?! Привык читать на бегу всякую блевотину; уже и сам не отличишь, где заканчиваются твои мысли, а где начинается городская канализация! Не нравится – отдай чтение более умственно усидчивому!»
В конце концов.
Для остальных продолжим.
В пятницу вечером домой явился папа. Папа привёл группу экспертов. Эксперты робко окружали молчаливую Машинку, спрашивали Сашика: «А можно потрогать?» По очереди трогали Машинку кто чем, однако участвовать в испытаниях отказались категорически. Они упирали на то, что аппарат похмелительный, а кто же похмеляется на ночь глядя, только варвары! Сашиков папа, видя такое дело, недолго поколебался, затем принёс из подполья в бутылке нечто изумрудного цвета с пурпурным отливом. Предупредив, что это сусло от антенного охладителя, которое он купил у одного прапорщика Ракетных войск и артиллерии. Поэтому специалисты рекомендуют разводить ацетоном один к семидесяти. На что эксперты открыли, понюхали, временно потеряв дар речи, а обретя этот драгоценный дар вновь, резюмировали: «Что мы – немцы, разводить?!» Спустя положенное время вся группа живописно лежала вокруг стола в отключке, немного перед этим порассуждав, из чего гонят водку волжские болгары, и не допев песню «Зачем, мама, влюбляться, зачем, мама, любить?..».
Утром они тяжело поднялись, обступили стол, страшно похожие на старых гнутых морских коньков. Сашик включил Машинку. Затем выключил. После паузы все зашевелились и молча направились к выходу, по-прежнему страшно похожие на морских коньков, всё так же гнутых, но внезапно обретших разум.
Расходились тихо, стараясь не смотреть друг другу в глаза.
Папа ушёл со всеми, осторожно прикрыв за собой дверь.
