Kitabı oku: «Последний закон Ньютона», sayfa 3
Значит, все-таки искусство.
Сколько ему, кстати, достается! На одно полотно пятьдесят мнений, причем все хриплым голосом. Те кричат, это не искусство! Эти кричат, а что тогда, по-вашему?! Молодежь кричит, не знаем, про что вы тут материтесь, но для нас – молодежи – из всех искусств главнейшим является искусство любви в парадном! Помню, ночь спорили, всем досталось! Бродский, ты реалист, сливай воду!.. Два раза за водкой бегали или пять! В конце я говорю главному ломщику традиций, Эдик, у тебя есть любимая женщина? Он кричит, ну допустим! Говорю, Эдик, ты хотел бы портрет любимой женщины в виде ведра с гайками?.. Замолк. В общем, утром он пошел за водкой уже один и очень не спеша…
Думаю себе, хорошо в рекламе – ни печали, ни воздыхания: «Купи „чудо-печь“ по-хорошему!». Да, нужно не клянчить: «Отрежь и пришли», а конкретно: «Можешь не отрезать и не присылать, но помни – у нас длинные руки!» Нет, там все тощие и разговаривают по-заячьи. Сплошной ребрендинг, копирайтинг и кастратинг котов из материала заказчика!…
Кстати, поработал почти по всей Европе, так ни одного языка и не узнал. В наше-то время языки не учили, а проходили. И прошли, как мимо девушек в саду. Ага, одно таки слово врезалось! Пришел в американское посольство, там жене посла что-то рисовал. Короче, захожу, а там японские вазы, ковры по колено. А на мне армейские ботинки, на ботинках наша осень по пояс. Говорю, мадам, дайте мне на ноги, а то ваши ковры умрут в судорогах аккурат после моего ухода! Не понимает. Показываю руками, ногами и отчасти головой – тапки! Дошло: о, слыперс, слыперс! Так и врезалось. С тех пор так и здороваюсь, суну руку, говорю: слыперс, банзай! Англичане улыбаются, особенно греки. Очень энергичное слово!
Как говорит мой друг-философ: слово не воробей – вылетит и нагадит!.. Тоже в этой Европе тоска фиолетовая! Наши кричат: ой, в Европе все улыбаются, даже бомжи, а наши только воняют!.. Да они же там все одинаковые, как елочные шары! Портретисту взять и повеситься на этой елке. А дома, между прочим, хоть на улицу не выходи; что ни лицо, то биография, драма, комедия.
А вы говорите, Европа! Кстати, в той же Франции курить разрешают только на территории Бельгии. Тьфу!..
А кроме шуток, я бы выбросил из школы многие лженауки, а на место ввел предмет, который назывался бы просто «Человеческое лицо». Чтобы с детства учились смотреть в глаза, видеть за лицом остального человека, за человеком его жизнь, которая и оставляет следы на лице и гасит улыбку. Чтобы к выпуску школьники уже понимали слова мудреца: «Жалей людей. Каждый из них ведет свою войну!»
…Так стоишь, думаешь, глупость всякая в голове прыгает. Нужно начинать работать, думаешь, что такое еще придумать, чтобы оттянуть… Ага, вот всплыло интересное. Один молодой парень вдруг узнал, что Бог есть. Это его так потрясло, что он встал на углу и давай проповедовать. Конечно, собралась толпа, и, конечно, половина вращала у виска, пока вторая половина от этого дела отдыхала. Пока конкретный мужчина конкретно подошел и конкретно сказал: «Что ты раздухарился со своим Богом! Да тот, кто изобрел водопровод, сделал для человечества больше, чем все ваши Христы, вместе взятые!» И ему захлопали. А один не захлопал, а сказал конкретному: «Вы совершенно правы. И все же, умирая, я бы предпочел, чтобы рядом со мной был священник, а не водопроводчик».
Я подумал, что тоже этого бы хотел…
Как я ненавидел человечество
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа!
Один несчастный начала ХХ в.
Автор в молодости неоднократно повторял эти, как ему верилось, глубокие строки. Бывало, как начнет повторять эти глубокие строки где-нибудь за рюмкой кофе или у фонтана; или просто бормоча в весенний воздух: «Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша…» – прямо мороз по коже! Набормотавшись, автор, согласно инструкции, торопился в свою пустынную душу, где садился на лунный камень и сидел там отрешенно минут сорок, практически академический час. Однако по молодости это горькое сидение ему скоро надоедало, и он выходил наружу. Он выходил наружу, как экзистенциальный Стенька Разин, заводил большие пальцы за невидимую распояску, иронично наблюдая за людской тщетой и суетой. При этом в углу его скорбного рта дымила сигарета, а во взоре пылала такая бездна горькой иронии, что правильно было бы держать не распояску, а огнетушитель. Так гордо возвышался автор над муравьиным миром, копя будущие обиды. Было неприятно, правда, что никакая собака не замечает этой бездны иронии, даже не пытается остановиться и оправдаться перед тяжким приговором личности, т. е. автора, которая одна имеет право сказать: идемте, я покажу вам иную жизнь, достойную моего показа!
Так духовно нагоревавшись и отскорбев, автор шел в знакомое кафе на Крещатике, где кооперировался с такими же непонятыми и отверженными. Это кафе есть и сейчас; только тогда там стояли круглые двухъярусные столики. На верхнем ярусе располагались локти и окурки. На нижнем, невидимом для милиции, размещались бутылки портвейна, где на этикетке значилось «777». За что в народе его звали портвейн «три топора». Вы приходили туда, а вокруг столика уже стояло несколько таких же зеленоватых от постоянной иронии идальго. Кто-то представлял вас остальным: это Володя, тоже поэт! Незнакомые вам поэты внимательно смотрели, что и сколько вы ставите на нижний ярус. Удостоверившись, протягивали руки для знакомства и стакан для разлива. Вообще-то автор тогда стихи не столько любил, сколько терпел, ибо так нужно было для пущего счета неблагодарному человечеству. Как у поэта:
Мимо ходят какие-то люди,
Каждый весел, доволен и сыт.
Ничего им поэт не забудет,
Ничего им поэт не простит!
Помнится, была среди тех поэтов одна девушка, поэтесса, какая-то горькая и ужасно курящая. Она всегда была в ореоле выпускаемого табачного дыма, и невозможно было разглядеть, красивая она или просто пьет, не закусывая? Она тоже приносила портвейн и тоже подавала из дыма свой неокрепший поэтический голос. Выпив за знакомство, поэты читали заунывные неразборчивые стихи. Потом играли в игру «балда», на которую тогда подсела кофейная интеллигенция. Курили. Снова читали, играли в «балду» и снова курили. В промежутках пили портвейн и снова читали, забывая, что это уже читано, поскольку пили без закуски. Где-то через час или через месяц некоторые мистически исчезали; на освободившееся место приходили новые, им показывали, куда ставить принесенные бутылки; говорили остальным: «Знакомьтесь, это… Как тебя зовут? Леня?.. Это Леня, тоже поэт».
Помнится, за год поэтических будней контингент поэтов вокруг столика обновился трижды. Своим ходом исчезла и загадочная поэтесса. В последний раз автор видел ее у входа в рынок; она была в мятом плаще и полуподпольно продавала сахарную вату, как бы с нижнего яруса. Она в тот момент не курила, и автор смог наконец рассмотреть, какое у нее лицо на свежем воздухе. Лицо было обыкновенное, а под глазом синел большой и темный синяк.
Неисповедимы пути твои, Поэзия!
А между прочим, все начиналось как раз наоборот. Сначала автор именно любил человечество. Буквально сызмала. Любил и не требовал, что характерно, взаимности. Может, потому, что мечтал это человечество спасти, по-детски чуя, что человечеству грозит опасность, и ждал случая, чтобы прикрыть его от ледяного дыхания гибели. Да, где-то так… Спасти и встать в стороне. Скромно застыть на бульваре в бронзе. Он даже видел, как это будет, особенно насчет бронзы. Но время шло, а дело не двигалось. В основном не подворачивалось приличной опасности; а когда нависала опасность – над автором самим нависала годовая «двойка» по алгебре. Тем не менее автор находился в состоянии постоянной готовности к подвигу и ложился спать, практически не раздеваясь. Но планета как-то вяло готовилась к предстоящему акту. Наоборот, человечество спешило мимо, толкалось в аптеке, пело с эстрады; влюблялось в другого, гораздо менее достойного. В конце концов, – вульгарно обманывало на сдаче! И так было долго, пока на автора не нашло озарение: человечество не надо любить, а нужно его не любить, раз оно так! Как раз тогда в моду вошли тяжелые мизантропические стихи, которые читались под разлив и с подвывом. Автор тоже включился в это дело, чувствуя, что сильно припоздал; торопливо слагал стихи, пробовал читать их, тоже посильно подвывая. Завидуя одному тоже поэту, который читал свои стихи с таким воем, что повергал народ в прах. Которого хвалили не столько за стихи, сколько за то, что сами уцелели. У автора же подвывать получалось в нос, то есть неубедительно:
У самолета болит сердце —
Ну и что?
Всем ведь известно,
У них вместо сердца
Железный мотор!..
А потом, попробуй провыть эти строки, тут же «доброжелатели» в кавычках скажут: подражает своему самолету. А ведь стих совсем про другое, тем более что в конце, бац – трагический финал! Или более приземленная «Баллада о кладбищенском стороже», которого уволили со службы «за сон на посту, за винище, возлитое многажды с водкою…» и другие проступки, вошедшие в противоречие с его высоким служением!
«…но каждый день на кладбище
Спешит он нетвердой походкой.
Ему неуютно с живыми
В пустом человеческом обществе.
Ему веселей с родными
Почившими и усопшими».
Помнится, там была еще неплохо воспета чугунная ограда. А в финале, бац – и трагедия! Какая, – автор уже запамятовал. Может, сторожа задавило той оградой, все-таки чугун!
Короче, в один прекрасный день автор вошел в конфликт с человечеством. Начал он с того, что перестал здороваться с начальством, чем это начальство несказанно изумил. Обычно с начальством здороваются во всех настроениях и во всех агрегатных состояниях материи, даже в затылок. А тут нашелся один – проходит мимо мрачный, как волжский утес с поджатыми устами. Начальство по своей недалекости поняло, что автор намерен жениться на чьей-то высокой дочке, и, помнится, давай здороваться первым. Отмстив ни в чем не повинному начальству, автор перешел на родных, вагоновожатых, продавцов лотерейных билетов, деятелей кинокультуры, политический строй (развитой социализм) и просто перестал платить за проезд в терпеливом общественном транспорте, мотивируя это чем-то гордым.
Так длилось долго. А меж тем жизнь текла своей рекой. И платила автору тем же, то есть тоже отвернулась. Первыми это сделали девушки, к которым автор ставил такие высокие требования, что хоть сразу в космонавтки. Но они были к этому не готовы и, заслышав голос автора, бросали трубку. Остальное человечество поступало примерно так же, не утомляя себя разнообразием. У автора на это портился характер, западали щеки, мысли были какие-то липкие, лоб мрачнел и покрывался безвременными залысинами. Пошли пробные провалы памяти… Примерно тогда родились эти обличительные строки:
Как много, друг,
вокруг унылых лиц.
Непроницаемы обличья,
словно спины,
Пусты, как яйца,
плоски, словно блины, и т. д.
Уже глубоко потом автор прочитал, что мир – это зеркало. Покажешь туда фигу или что погуще и в ответ будешь любоваться тем же.
Неизвестно, чем бы закончилось это противоречие систем, но тут подвернулся случай.
Дело было утром. Народ ехал на работу, в метро в час пик. В тесном вагоне стоял какой-то тупой полусумрак, хотя горели обычные светильники. На остановках входили люди, становилось все теснее и неприятнее. Автор тоже ехал, полный кризисов; постылое человечество дышало, пихалось или упирались животом. Вокруг были мрачные некрасивые лица. Стараясь не оскорблять свой благородный взор, автор искал, во что упереть глаза и уперся в отражение в окне вагона. Увидев в нем странно знакомое лицо. Присмотревшись, понял, что это его собственное лицо, напряженное, злое, готовое к отпору. То есть – ничем не отличающееся от остальных. Стало обидно. Хотелось крикнуть: это я вас ненавижу, имею право, а вы кто такие, признавайтесь?! Но кричать не стал, понимая: разве до этих докричишься! В общем, нравственный караул!.. И вот тут нечто произошло. Среди мрачного качания сумрачных голов, среди глухого воя разгоняющегося поезда раздался странный, болезненно знакомый звук. Звук, которого здесь быть не должно ни за что, а – вот он! Все даже напряглись, потом дошло: у кого-то в портфеле зазвонил будильник. Может, у командировочного… Была, кстати, у автора несостоявшаяся любовь, то есть ненаписанная пьеса. То есть написанная, но очень грустная. Она так и называлась «Вышел зайчик погулять». Там на сцене появлялся командировочный в своих доспехах – сером унизительном плаще. Ставил на стол мятый, какой-то бессловесный портфель. Говорил в зал: «Здравствуйте, Зайчика не видели? Посмотрите между рядами, только осторожно, он очень ранимый! Что, нету? Кто увидит, скажите, что я уже здесь, я его ищу… Кстати, его зовут Семенов. Он умеет считать не по годам, нетребователен в быту, но очень чувствителен. Узнал, что капля никотина убивает лошадь – расстроился! Побежал, дал телеграмму…»
Короче, они там вдвоем с Зайчиком по имени Семенов проживали на сцене разнообразную, не всегда веселую жизнь командировочного тех времен. Да, но «Зайчик» был потом. А пока мы едем в утреннем пиковом метро, где вдруг раздался звонок будильника, приглушенный портфелем; такой… хотелось сказать, «родной», но рука не поднимается, ибо будильник – древний и честный спутник человека, и как раз вот за самоотверженное служение его и не любят, бьют ладонью по голове. Но на этот неожиданный звонок люди взяли и заулыбались. И автор тоже заулыбался, чувствуя, как непривычно растягиваются губы и щеки. И тут произошло физически необъяснимое: вокруг стало светло! В прямом смысле! То есть ехали как бы внутри длинного погреба, и вмиг он превратился в пусть полный, но вагон с живыми людьми. Это было так очевидно и неожиданно! Люди заулыбались, и все осветилось. И не в песне, где за деньги поэт осветит что угодно, даже подштанники, а вот перед твоими собственными глазами…
И тогда или чуть позже потрясенный автор сказал себе примерно следующее.
Он сказал себе: «Сволочь, тебе неприятны мрачные лица – это твое горе. Но почему люди должны портить зрение о твое выражение лица, что они тебе сделали?!» И позже, будучи честным, автор приписал к тому обличительному стиху новую концовку:
…Но посмотрися в зеркало, скотина?
Уже ль твое приятнее их лиц?!
После этого автор постановил себе улыбаться! Просто так и, главное, первым. А то пока будешь ждать, пока тебе приветливо улыбнутся, можешь не дождаться! Сначала, конечно, было ужасно трудно, как разгибать гнутую кочергу до ровного, кто разгибал. Потом дело пошло. Смешно, но жить сразу стало веселей! Время от времени автор возвращался в свою пустынную душу, но быстро оттуда выскакивал наружу, на солнышко. Жмурясь и стряхивая со штанов.
Вот и вся повесть. С тех пор жизнь повернулась к автору передом, а к лесу задом.
А потом, потом был еще один полумистический случай, который утвердил автора на этом правильном пути.
В то время автор часто захаживал к одним знакомым. Жили они в «спальном», как сейчас говорят, районе. То есть одинаково разграфленном, одинаково уставленным одинаковыми домами. Не очень весело, особенно, если зима и долго ждать трамвай. Да. К дому тех забытых уже друзей вела выложенная бетонными плитами дорожка. Проходя к знакомому парадному, автор всегда замечал одиноко играющую девочку. Он отметил ее потому, что, когда проходил мимо, она поднимала головку и как-то по-взрослому испытующе смотрела в глаза, как бы желая что-то спросить. Но не спрашивала, а опускала лицо и вновь занималась своими небольшими занятиями. Так было практически всегда. Автор привык к ней, как к маленькой достопримечательности: вот так – угол девятиэтажки, так угол другой девятиэтажки, посередине выложенная бетоном дорожка. Слева – молчаливая девочка лет пяти в обычной одежке по сезону занята чем-то своим девичьим. Каждый раз, проходя в свои гости, автор видел ее рядом с дорожкой; она никогда на нее не выходила, даже не пересекала. Так было всегда. А однажды, однажды она оставила свое занятие и вышла на дорожку. Как бы преградила путь. Автор тоже остановился. Она вновь внимательно посмотрела в глаза и, наконец, задала свой вопрос. Автор на это почему-то не удивился, вроде даже его ожидал; он что-то там ей ответил и пошел себе дальше в означенные гости. Больше девочка не появлялась. И, думает сегодня автор, была ли она вообще?.. Да нет же, была, маленькая аккуратная девочка с внимательными глазами; она еще держала в руках какой-то детский предмет. Она всегда была там… такое что-то держала, не новое, оранжеватое… А тогда, тогда перегородила дорогу… с этим оранжеватым и негромко спросила, внимательно глядя глаза.
Она спросила: «Дядя, а почему вы все время улыбаетесь?»
А что было ей ответить? Она ведь маленькая, разве она поймет?
Свадьба
Мне говорят, ой, Тамара, веселая у тебя работа – организатор свадебных торжеств: всегда на людях и при выпивке! Я говорю: в чужих руках синица всегда толще! Выпить хочешь, так и скажи!.. Потому что сейчас такое задвигают! Не поймешь, что собираются делать: свадьбу или государственный переворот.
Допустим, приходит ко мне заказчица из новых, говорит:
– Моя Юличка в круизе крутого немца подцепила! Свадьбу хотят гулять здесь!
Говорю:
– Дело молодое, я лично за Юличку рада, что она подцепила немца, а не другую гадость!
Ну насчет свадьбы я не волнуюсь. У меня тамада – чемпион мира по этому делу: как где свадьбу проведет, так потом молодые предохраняйся – не предохраняйся, обязательно невеста родит мальчика с аккордеоном! Феномен!
Говорю:
– Какую делаем свадьбу: конкретную или сколько той жизни?!
Заказчица дает мне журнал:
– Точно такую, как здесь, только переплюнуть!
А там – полжурнала фотографий, как модель Клавдия Шиффер выдавала замуж свои кости! Она там и так, и сяк, и боком, и скоком! Двадцать шесть кило одних кружев, остальное ключицы! Платье от кутюр, тут же рядом сам кутюр, улыбка шестьдесят один по диагонали! – такие бабки срубил!.. Описание, кто был, кто что кушал, в чем невеста за столом сидела, в чем с тестем плясала, в чем в койку замуж отправилась!..
– Ладно, – говорю, – деньги камень ломят! Привозите немца, сделаем ему свадебное торжество! Среднее между Шиффером и Сталинградом! Когда гуляем?
– Обещался быть через неделю с немецкой пунктуальностью!
Тут уже у меня глаза стали такие… хорошо, что я очки не ношу – они бы с носа спрыгнули! Я же немцев знаю, как ободранных! Немец если сказал, хорек, значит никаких сусликов! Говорю:
– И свадьба точно такая?!
– Нет, превозмочь!
Я говорю:
– Клиент, смотрите здесь! Видите, написано черным по-русскому: «Лорд Болдуин был в своем любимом пиджаке». Клиент, я вам завтра пол нашего города наберу болдуинов в пиджаках, заправленных в любимые трусы по поводу получки. Но Лорд у нас один – овчарка при водокачке! А мне за неделю достать лорда с родословной, кутюра с улыбкой, платье с хвостом, гостей культурных, чтоб в носки не сморкались!.. Плюс подружки невесты врежут частушку:
Мотоцикл купил мне милый,
Люлька скачет с жуткой силой!
Я ему тогда сказала,
Лучше б койка так скакала!
Как это немцу переведете: «Дер диван тресь-тресь?»
Она говорит:
– Нам нельзя перед Европой ударить этим местом в грязь! Нам нужно ударить этим местом Европу!
Знает, зараза, что я патриотка! Что я за своих готова на самое отчаянное – сработать без бабок!
– Ладно, – говорю, – давай, журнал и готовь это место, то есть расходы! Время пошло!
Нет, Юличка, конечно, видная невеста! Победительница конкурса «Мисс наша область». Всем претенденткам эту красную ленту через плечо цепляли, а ей цепляли, цепляли, потом сложили и просто в декольте засунули: никакая лента через эту грудь не перевалит, разве что Суворов. Так у нее и жених был! Вовчик! Возьмет, бывало, в руку буханку хлеба, говорит, угадай, что в руке?! Она с ним чего-то поцапалась, так он и уехал неизвестно куда. А какая порода людей могла пойти!.. Эх!
Короче, первое, где гулять? Заказчица говорит: если эти Шифферы гуляли в своем родовом замке, давайте сделаем свадьбу в нашем родильном отделении! Остановились на нашем родовом Доме культуры! Кричу, обдирайте штукатурку, цепляйте паутину, меняйте евроокна на ржавые решетки, ищите в подвале привидение! В коридоре и в туалетах развесьте портреты предков! Предков не жалеть!
Читаю дальше: «Свадебное торжество романтически освещалось свечами со спичками…» Что это значит – романтически? Если это то, про что я подумала, – так извините меня! Что за свадебное торжество без драки?! Пойдут кривотолки: или невеста с изъяном, или родители ребенку счастья не желают!.. Кстати, надо родных выдрессировать, чтоб чего не ляпнули; чтоб у гостей носки желательно одинаковые; чтобы подружки нормальные песни выучили, а то у них самая приличная называется «Почему петух пьет, но не писает?».
Главное, думаю, не отступить от оригинала. Читаем оригинал: «Знаменитый струнный квартет весь вечер играл Брамса и Генделя». Кричу, где струнный квартет?! Достали струнный квартет: труба, две валторны, тромбон и бухгалтер на барабане! Ну у меня слух абсолютный: я могу стоя спиной по звуку отличить, сколько денег в пачке и которая фальшивая! Зато в остальной музыке я Бетховен – ничего не слышу!
Говорю тромбону, Брамса сможете?! Говорит, деньги камень ломят! Я говорю, значит так: целый вечер играете Брамса, Менделя, Пенделя, потом остальную чесотку! Время пошло!
Так оно давно пошло, а у меня еще пьяный конь не валялся! У меня одних гостей двести пятьдесят лиц от другого слова! Потому что у половины после третьей рюмки уже не лицо, а словесный портрет, сделанный заикой! Ищу тренера по манерам, педагога по культурным танцам. В среду приезжает старичок-консультант по вежливому питанию. Звонил: заготовьте для тренировок небьющуюся посуду и перевязочные материалы. На всякий случай арендую у военных жестяные миски, банные тазики, медсестру и бидон с йодом. Уже по городу слух пошел, что под нами – несметные залежи керосина! Немцы приезжают с трубой – озолотимся! Уже народ из простыней арабские накидки строчит – готовятся в шейхи, хоть многие до сих пор уверены, что баксы – это колорадские жуки. Коммунхоз пилит деревья под пустыню и красит собак под шакалов!
Короче, дело движется! Хоть мне, допустим, за державу обидно: таких невест немцам расходуем. Душа болит, а что поделаешь? Уже учитель Михаил Ефимович за сорок баксов сочиняет городскому лорду родословную непосредственно от ящерицы. Эти вырыли вокруг Дома культуры замковый ров, запустили туда карасей, бросили подъемный мост и поставили табличку на немецком: «Ловля рыбы запрещена! Штраф – 50 пиастров!» В середине ремонт в разгаре, на стенах портреты предков вплоть до Гагарина. Кричу, при чем тут Энгельс с Марксом, я не знаю?! Кричат, это не Энгельс, это родственники невесты по матерной линии!
Бегу дальше. В спортзале перекур. Что у вас? Говорят, курсы по отвешиванию дамам комплиментов. Смотрю, сидят две старушки – мыши компьютерные. Курсант к ней подходит, отвешивает комплимент, непосредственно в ухо. Старушка открывает рот, тренер ей туда кусок сахара – следующий!
В соседнем помещении – танцы. Тренер дает теорию: танцы делятся на культурные и то, что сейчас. Культурный – это танец, где мужчина называется кавалером, а женщина – кавалеристкой. Нормально, думаю, процесс пошел! Там же, но в другом конце кавалер с дамой сцепились – учатся к ручке прикладываться! Дама кричит, Валик, ты куда прикладываешься, скотина, не видишь, муж смотрит?! А мужу они до стенки – он сам тренируется пить на брудершафт: выпить и поцеловаться с партнером. Ему партнера не досталось, так он заводит руку со стаканом за водопроводное колено, выпивает и целуется с умывальником. Смотрю, Лиля косится на Алика исподлобья, как лошадь на трактор и сопит точно так же страшно. Говорю: «Лиля, ты чего?» Она говорит сквозь зубы: «Тихо, Тамара, не мешай! Это я тренируюсь кокетничать!»
Короче, только три дня прошло, а у меня уже пульс перебрался с руки на переносицу! В каждом ухе по мобильнику, еще три под мышками трезвонят. Ой, опозоримся! А нельзя! Каждую минуту новая вводная! Заказчики кричат: никаких отбивных, будет шведский стол! Бегу в РСУ: нужен шведский стол на двести пятьдесят наших шведов! Говорят, не видишь, техника погибла. Дала предоплату – за спиной циркулярки взвыли! А я уже лечу в водоканал. Там у старичка по культурному питанию нервный срыв: народ не въезжает в фразу: «Гости запивали яства прекрасным французским вином». Добровольцы, чтоб показать этот идиотизм, клали в рот голубец, заливали стаканом прекрасного белорусского самогона и долго сидели, скосив глаза на переносицу, пока они не переставали проситься вон!
Короче, на четвертый день не рада ни деньгам, ни свадьбе, ни что на свет родилась! Плюс приглашенные эстрадные звезды! А там же каждый поросенок с хреном представляет, что он свинья в апельсинах! Бедную невесту разрывают между кутюром и педикюром! Упаду возле нее, говорю, эх, Юличка, какая бы вы с Вовчиком были пара! «Не вспоминайте мне про Вовчика, он еще слезами утрется, когда узнает, какая была свадьба! Кто понесет шлейф?..» Ой! Я про шлейф – из ума вон! У них был шлейф, пять метров, несли мальчики-пажи! Наши сварганили шлейф – двадцать шесть метров турецкого тюля на основе каспийской рыболовной снасти для крепости! Кричу, где мальчики?! Привели мальчиков, из ПТУ! Кричу, шлейф понесете?! За бабки, говорят, кого хочешь понесем по кочкам! Хочешь, тебя! Впрягайтесь, говорю, время пошло! Несусь дальше, на ходу отвечаю на вопросы. Зачем кушать: вилка в левой, ножик в правой, когда половником ухватистей? Кричу, это же Европа забацанная! Он вилкой пищу накалывает, ножиком от соседа свое сторожит! Где мой струнный квартет?! Бегу на репетицию, слушаю классику. Тут же из подвала доносится нечеловеческий вой – это музейные по договоренности сделали фамильное привидение из безработного Гарика, а кормить забывают. Слушаю это все и думаю: побьем Европу!..
Старики ничего не понимают, но говорят, надо побить, а то они нашу руку уже позабыли!
Но тут Европа как развернется да как лягнет! Получаю факс: «Немец со свитой приезжают на два дня раньше непосредственно к загсу в связи с бизнесом!» Не помню, что я тогда говорила насчет немецкой пунктуальности!.. Но, видно, громко. Очевидцы говорили, электричка от вокзала не могла отойти – пассажиры трогаться не разрешали!
Короче, утро. Ветер. Толпа возле загса. Невесте шлейф разматывают. Распорядитель кричит: Кто отвечает за лужи?! Разметите лужи перед загсом, чтоб немцы не мочились! Напряжение зашкаливает! 10 – жениха нет, 10.20 – нет! 11 – нет! Я к гостям – там за шведским столом стоят две с половиной сотни культурных шведов; у которого – салфетка заткнута за галстук, у кого – непосредственно в ботинок. Вилка в левой, нож в правой, но лица очень строгие, потому что на шведском столе только свечи и зубочистки, выструганные из топорищ! Сейчас что-то будет!.. На улице – невеста губы кусает; ветер поднялся – мальчики в шлейф вцепились, как в тонущий «Варяг», их мотает о деревья и о землю! Все, крах! Конец моей карьере! И тут на горизонте пыль, грохот, на площадь влетают туча мотоциклистов, машины, передняя – как самолет! Невеста к ней! Раскрывается дверца, медленно выходит здоровенный, красивый, улыбающийся… Вовчик! Остановились, смотрят друг на друга. Тут из толпы как крикнут голодным голосом: «Горько!» Они как бросятся в объятия – так в тех объятиях микробы погибли! На три года вперед!..
Ну конечно, свадьба была! Из соседнего города МЧС приезжало: помощь не нужна? Им потом самим помощь оказывали, когда жены за ними приехали!.. Короче, хорошо погуляли, по-русски!
Откуда взялся Вовчик? Так это же я все подстроила, и его научила! Хватит, что в эту дурную Европу наши мозги вывозят и другие ископаемые! Так мы им еще породу улучшать! А не вырвет вас?!
Нам самим красивые люди понадобятся!
«По диким степям Закавказья…»
(опыт постперестроечного кино)
Дело было так.
Последняя машина покидала большую военную базу. Вот так – горы, вот так – тоже горы, и слева горы, и сверху горы, а посередине, в долине военная база, уже эвакуированная. Некий лейтенант еще раз окинул взглядом опустевшую территорию, вышки, строения и проволоки, казармы, с которых заботливые местные жители уже начали снимать шифер, сказал, кажись, все! С этим он хлопнул дверцей, и машина отчалила. Возле осиротевшего КПП машина тормознула, лейтенант прихватил заблудшую курицу, и они бросились догонять основную колонну.
С отъездом колонны в истории маленькой, но гордой Республики Мангалия началась новая эра.
Собственно, республикой она стала не так давно, сразу с объявлением перестройки. Товарищ Ухухоев, председатель местного Верховного Совета как-то вечером взошел на высокую трибуну и сказал: «С этой минуты будем республикой!» И добавил: «Клянусь мамой! А флаг и гимн, я потом скажу, какой!» Рядом, видя такое дело, образовались еще такие же вольные республики – бывшие соседи по бывшему социалистическому лагерю. Не зная толком, с чего начинаются новые эры, товарищ Ухухоев подчитал прессу и для начала объявил Мангалию зоной, свободной от всякого оружия. Тогда это было модно. «А раз такое дело, – писал он в Москву шариковой ручкой, – попросим Вас убрать свою военную базу с суверенной территории, клянусь мамой!» Москва особо не возражала, ибо база та была устаревшая и, как на новое мышление, даже архаичная.
Это пока присказка.
И вот неделю маленький, но гордый мангальский народ праздновал независимость, состязался в ловкости акынов, арыков и аксакалов. И вторую неделю гулял, состязаясь в той же ловкости и умении выпить бутылку водки «винтом», как это делали русские. Впрочем, без особых достижений, особенно у женщин это получалось очень комично. Короче, гуляли бы, может, до сих пор, но на утро третьей недели из Москвы прибыла группа хмурых военных и сказала: «Здравствуйте, мы тут у вас подзабыли кое-какое имущество, просим вернуть!..» Как, вернуть?! Что такое вернуть ни свет, ни заря?! У людей, между прочим, праздник! У людей независимость и легендарное гостеприимство! Веселый мангальский президент товарищ Ухухоев широким жестом приглашал гостей к пиршеству, но военные отводили глаза от столов, упирая на чувство долга, и обещались в следующий раз. А теперь, говорили они, отдайте нам наше, а то в Генштабе нервничают и стучат кулаком. Президенту не понравились имперские замашки этих посланцев из прошлого. Слово за слово – сцепились. В результате маленький, но гордый Хохо Хохоевич вытолкал этих полковников взашей, побросал им вслед черные «дипломаты», затем лично пришел в Верховный Совет, разбудил сторожа и объявил последнему, что Мангалия выходит из состава СССР, раз они такие!
