«Бремя страстей человеческих» kitabından alıntılar, sayfa 92
Человек принимает решение, но, когда наступает время действовать, он бессильно склоняется под бременем своих инстинктов, страстей и еще бог знает чего. Он словно машина, которую приводят в действие две силы - среда и характер; разум его - только созерцатель, регистрирующий факты, но бессильный вмешаться.
Добро и зло — понятия относительные и люди просто приспосабливают эти понятия к своим целям.
Чудные типы эти самоубийцы.Помню одного безработного; у него умерла жена,он заложил всю одежду и купил револьвер,но так у него ничего и не вышло-только прострелил себе глаз и поправился.А тут,извольте видеть,потеряв глаз и изуродовав себе лицо,он пришел к убеждению,что мир вовсе не так уж и плох,и жил потом в свое удовольствие
"Отказаться от всего ради личного счастья - может быть, и означает поражение, но это поражение лучше всяких побед".
Ощущение отчужденности от других приходит обычно с половой зрелостью, но не всегда развивается до такой степени, чтобы отличие индивидуума от окружающих стало заметно ему самому. И вот людям, так же мало осознающим свое «я», как пчелы в улье, суждена в жизни удача: им куда чаще выпадает счастье, ведь их бытие делит с ними все общество, их радости только потому и становятся радостями, что ими тешатся сообща; такие люди пляшут в Духов день на Хэмстед-хит, орут на футбольном матче, машут из окон клубов на Пелл-Мелл королевскому кортежу. Это благодаря им человека прозвали общественным животным.
<...> счастлив тот, кто силой воображения подчиняет своей власти державных близнецов - пространство и время, он может принебречь фактами <...>
– Искусство, – это убежище от жизненной скуки, придуманное изобретательными людьми, пресыщенными едою и женщинами.
Женщинам не дано понимать искусство, – сказал он. – Они только прикидываются, будто его понимают.
Он чувствовал, что никогда не преодолеет своей страсти, но при этом знал, что время излечивает все
Картины пишут только потому, что не могут не писать. Это такая же функция организма, как и всякая другая, только она присуща далеко не всем людям. Картины пишут для себя; в противном случае надо кончать самоубийством. Вы только вдумайтесь: тратишь бог знает сколько времени, чтобы выразить что то на холсте, вкладываешь в это все силы своей души, а чем все это кончается? В девяти случаях из десяти картину не примут в Салон, а, если ее и возьмут, посетитель взглянет на нее мимоходом – и только; если вам повезет, ее купит какой нибудь безграмотный болван, повесит на стенку и перестанет замечать, как свой обеденный стол. Критика не имеет к художнику никакого отношения. Она рассматривает явления искусства объективно, а объективность художника не интересует.
Художник получает свое особое ощущение от видимого мира и не может не выразить его; он сам не понимает, почему это ощущение он выражает при помощи линий и красок. С музыкантом происходит то же самое: стоит ему прочесть несколько строк, как в голове у него возникает комбинация звуков; он не знает, почему те или иные слова вызывают в его воображении те или иные звуки, но это так. И я могу привести вам еще один довод в пользу того, что всякая критика бессмысленна: великий художник заставляет людей видеть природу так, как видит ее он; но приходит следующее поколение, и другой великий художник видит мир уже по иному, современники же судят о нем не по его законам, а сравнивая его с предшественником. Так, например, барбизонцы учили наших отцов смотреть на деревья определенным образом, а, когда появился Моне и стал писать иначе, люди сказали: «Но ведь деревья совсем не такие!» Им было невдомек, что деревья всегда такие, какими предпочел увидеть их художник. Мы рисуем, изнутри приближаясь к внешнему миру; если нам удается навязать свое видение другим, нас зовут великими художниками; если не удается, нас не признают, но мы то сами остаемся такими, как есть. Величие или ничтожество не играют для нас никакой роли Неважно, какая судьба постигнет нашу работу: мы получили от нее все, что она могла нам дать, покуда мы ее делали.
