Kitabı oku: «Совесть – имя собственное», sayfa 6

Собачья жизнь

Собак употребляют в пищу не только, презираемые нами за это, корейцы. Советские люди тоже не брезгуют. Ну не то, чтобы там откармливать к столу, или покупать в мясных рядах. К нашей чести до этого никогда не доходило. Скорее по нужде, в силу, так сказать, житейских обстоятельств.

Проще говоря – с голодухи.

А поскольку на Руси голодуха гостья нередкая, то и собачки, а иногда и кошечки, разводимые нами, для услады души и сердца, оказываются в наших желудках с завидной регулярностью. Потом, через год-два этот позорный исторический факт легко забывается, и народ на бескрайних просторах великой страны, как и прежде, считает себя самым добрым и совестливым сообществом на Земле.

Другим, менее гуманным народам, где житейский тон задаёт бездуховное «Общество потребления», широты нашей души осмыслить не дано, потому как о повальном голоде в своих странах они уже давно забыли.

В года же благословенные и урожайные, когда планы выполняются и перевыполняются, собак в основном поедают разного рода маргинальные элементы, ввиду абсолютного отсутствия средств на закупку белковосодержащих продуктов, что делает потребление некачественного алкоголя совершенно губительным для здоровья и непривлекательным для вкусовых рецепторов.

И ещё потому, что кушать, даже при беспросветном пьянстве, иногда, всё-таки, хочется. Но и в годы печали, и в годы благоденствия, поедание собак в советских исправительных учреждениях идёт с устоявшейся регулярностью.

Разными путями (как деньги и другие, запрещённые инструкциями, вещи) собаки попадают к зэковскому столу, делая его более разнообразным, калорийным и торжественным.

Сам факт такой трапезы превращает её в изысканное, экзальтированно – весёлое застолье, редкое без доброй выпивки, и большого числа участников.

А ощущение некоего нравственного полузапрета повышает остроту ощущений, и даже даёт участникам осознание некоторой исключительности, потому что не каждому в лагере удаётся участвовать в таком застолье: Во-первых – это недешёвый деликатес. Во-вторых, кому попало вольный человек в зону собаку не привезёт. А в третьих нужно место, инструмент, посуда, печь, помещение и стол.

Как раз низшим слоям лагерного мира, наиболее голодным и обездоленным, о таком застолье можно только фантазировать, потому что, как говорится, «не по Сеньке шапка». Правду сказать, так некоторые из сидельцев брезгуют собачатиной. Но это уже от завышенного самомнения, или, неприличествующего обстоятельствам, достатка. Совсем не значит, что люди, съевшие собаку, жестоки и бездушны. Ничуть не бывало. Обидевшему собаку, без причины, могут и голову пробить. Никогда уважать не будут человека, ударившего ногой собаку или кошку от злости. Извергов нигде не жалуют. Так что репутация едоков не страдает, и муки совести их не терзают.

Как не терзают они и остальных жителей Земли, скушавших на обед шашлык из поросёнка, с которым ещё утром любовно игрались.

Как говорят поедатели земноводных:

– Такова се ля ви!

Ну, так вот…

Однажды в ночную смену, водитель лесовоза, оставил в будке разделочного звена Толика Дробова, привязанную за ножку стола, собачку. Собачка к утру развязалась и встретила прибывших по разводу зэков радостным лаем и другими признаками выражения восторга и дружелюбия. Она бегала от одного работяги к другому, громко лаяла, пытаясь лизнуть каждому руку или хотя бы зацепить бочком. Съесть такую животину было невозможно, да и комплекции она была, из-за молодости, невзрачной.

С тех пор она жила в будке Дробова, всеми любимая и всеми подкармливаемая. Собачка была, мягко говоря, не красавица, но очень добрая и приветливая.

Поначалу она жила без имени. А потом к ней прилепилась кличка Босяк, поскольку была она мужеского полу.

Звено Дробова целый день работало на площадке, разделывая на ассортимент за смену четыре – пять машин леса, и Босяку пришлось бы скучать в будке весь день, если бы не Вацек, который отирался в будке разделыпиков. Работать Вацек не любил и не умел, а потому лагерная жизнь его протекала в праздности и размышлениях. Он не был из уважаемых людей, как не может быть уважаем в лагерном коллективе человек, не приспособленный к выживанию при тяжёлых обстоятельствах. Но и плохого за ним не числилось. Уж во всяком случае львовский этап, с которым он прибыл, ничего компрометирующего о нём не говорил.

А потому Вацек и был пригрет в путёвом денежном коллективе, помогая трудягам по хозяйству и развлекая компанию. За ним тянулось множество историй и легенд. Но главное, он был настолько умелый и интересный рассказчик, что даже некоторые офицеры приглашали его «на чаёк», чтобы получить удовольствие от общения и песен под гитару. И, конечно же, никому из начальства не приходило в голову напрягать Вацека насчёт работы. Это выглядело бы просто ни к селу, ни к городу. По национальности он был поляк, но родился и вырос во Львове.

С виду он походил на студента – спортсмена и, при росте сто восемьдесят пять, был породисто красив и ухожен. Лицо его было доброе, открытое, с налётом мечтательной грусти. Карие глаза его светились неподкупной честностью и глубиной творческой мысли. По натуре же и сути своей был он одним из самых прожженных жуликов и аферистов, которых немало зачерпывает своим неводом правоохранительная система. Однако был он настолько обаятелен, добросердечен и талантлив, что кроме позитивных чувств, у знавших его людей, никаких других и вызвать не мог. Последний свой срок он получил, подвизаясь ударником в ансамбле Софии Ротару. Тогда, в начале семидесятых, нормальные инструменты были только у некоторых эстрадных групп. Доставали их за границей, проявляя чудеса изобретательности.

Поэтому, когда Вацек узнал, что одной из львовских групп, нужны хорошие инструменты, он предложил их руководителю купить у директора ансамбля, где играл Вацек, инструменты за девять тысяч рублей. Тогда это было почти два «Жигуля».

Директора же своего ансамбля он убедил дать «лохам» на две недели инструменты за восемьсот рублей, из которых Вацеку полагалось двести. Сделка состоялась. Прошло почти три недели и директор попросил Вацека напомнить «арендаторам», что пора, как говорится, и честь знать. Вацек объяснил счастливым приобретателям, что, поскольку, их группе новые инструменты еще из Югославии не доставили, директор просит за триста рублей дать напрокат инструменты на десять дней.

Эти взаимные аренды продолжались довольно долго, пока незадачливые собратья по музыкальному цеху, потеряв терпение и инструменты, ни обратились в милицию с жалобой на афериста – директора, и тот был отправлен в КПЗ. К благожелательному и, «обманутому» хапугой – директором, Вацеку претензий у покупателей не было.

Даже на суде, потерявшие девять тысяч, потерпевшие были на его стороне, но судья, исходя из анкетных данных и своего немалого опыта, влепил подсудимому Словецкому Вацлаву Казимировичу, двадцати пяти лет от роду, четыре года строгого режима с конфискацией имущества.

Вацек пояснял потом, что у него просто не хватило времени уехать к невесте, известной впоследствии польской актрисе, в Речь Посполиту. Так он всегда называл Польшу.

Так, благодаря гуманности советского правосудия, в КОМИ АССР, на одной из лесных командировок, в будке разделочного звена Дробова, состоялась встреча двух полюбивших друг друга существ: собаки неизвестной породы с сомнительным экстерьером, по кличке Босяк, и обаятельнейшего жулика страны Советов Вацлава Словецкого.

Они никогда, ни на минуту не расставались в течение рабочей смены. И, если народ видел, как Вацек вальяжно шагает с ведром в столовую за водой, разговаривая с семенящей рядом по шпалам собакой с короткими ногами на длинном туловище, то мало кто от души не радовался этому дурацкому зрелищу.

И Босяка и Вацека все любили за их похожий добрый и ласковый подход к людям; и ещё потому, что любому человеку нужно обязательно кого-нибудь любить. Любовь же к Вацеку и Босяку ничего не стоила и ни к чему не обязывала. И если бы кто-нибудь попробовал обидеть кого-нибудь из этой пары, или сказать нехорошее слово, то санчасть обидчику была бы обеспечена. А уж подумать о том, чтобы Босяка съесть, что было обычным на зоне делом, не могло быть и речи. Тут могли бы и инвалидом сделать. И не только потому, что жалко собаку. Главное, это было бы неуважение к Дробову. А уважение в лагере дороже свободы.

За долгие дни и месяцы общения между Вацеком и Босяком установилось полное взаимопонимание, и Босяк с вполне серьёзным видом внимал жизненным установкам старшего товарища. Разговаривал с собакой Вацек как с человеком. Может для смеху, а может и для оттачивания языка.

– Запомните, мой маленький друг – говорил раздумчиво Вацек, лёжа у железной печки на лавке – людей надо любить, хотя бы только за то, что они нас с вами терпят и кормят. Зэки быстро запоминали и разносили эти словесные пассажи, и потом говорили уже друг другу, передавая по кругу банку с чифиром:

– Я вам скажу, коллега, что всегда нужно говорить только правду – затем, помолчав, как это обычно делал Вацек, добавляли – иначе, кто же нам поверит, когда у нас появится нужда соврать.

Такие фразы он говорил только Босяку, как бы не замечая окружающих;

– Сэр, – так иногда он обращался к собаке – я вас умоляю, не врите всуе, ибо капитал доверия невосполним.

Эти присказки из Вацека сыпались ежедневно. И офицеры и охрана уже так разговаривали между собой и со своими домашними. А знаменитая фраза Вацека, которой он иногда приструнивал Босяка:

– Сэр!? Я отказываюсь Вас понимать! – дошла даже до начальства в Управлении и, говорили, что сам генерал Мешков так шутил с подчинёнными, когда бывал в хорошем расположении духа.

Но, как во всех русских сказках и былях, однажды…..

Бригада поселенцев – ремонтников не вышла с вечера на ремонт и поддержание дороги.

Ночью лесовоз разворотил кусок, давно уже разбитой, лежнёвой дороги и улёгся поперек движения вместе с двадцатью кубометрами леса.

Дорожников так и не нашли, потому что пьяные они закрылись в домике, где проживали и повесили снаружи амбарный замок. Немногие посвящённые знали, что обманом и уговорами они привели к себе женщину, ехавшую к мужу на свидание, а там уже, по отработанной схеме, опоили водкой с её легкомысленного согласия и, конечно, уже всем было не до работы.

Ночная вывозка леса была сорвана и разделочные бригады на лесобирже остались на день без дела.

Поскольку машин до вечера не ожидалось, дробовцы решили маленько выпить. И понеслось…

Пили до следующего утра, не уходя на ночь в жилую зону, а водка всё не кончалась и не кончалась.

Пожрать тоже было навалом: и сало, и колбаса, и даже огромная кастрюля картошки с мясом. Наутро выяснилось, что съели и Босяка. Однако, никто не признавался, и подумали на многочисленных гостей, которые гудели вместе с дробовцами.

Оптимисты, у которых всегда и в плохом видится хорошее, радовались тому, что, слава богу, не поели друг друга. Пессимисты же видели в этом плохой знак. Настроение у всех было козье.

Не то, чтобы там уж очень переживали за собачку и каялись в душе, а было нехорошо оттого, что дали сами себе слабину по-пьяни, а это уже по лагерной жизни опасно. Так и под что угодно подставиться можно.

Больше всех, конечно, горевал, Вацек – он потерял друга и безмолвного собеседника.

Но через пару дней, к всеобщей радости, Босяка обнаружили грузчики. Он сидел, забившись между пакетами рудничной стойки, и завидев людей, пытался, скуля и повизгивая, спрятаться ещё дальше.

В будке у Друбова все облегчённо вздохнули.

– Мы своих не сдаём – кричал Тёня.

– Это он собачатины испугался – внушал всем Фёдор.

– Хрен пройдёт, чтобы кто-нибудь Босяка обидел.

А Босяк снова всех облизывал и ласкался.

Все были счастливы.

Только один Вацек не выказывал радости, а серьёзно укорял Босяка:

– Сэр! – церемонно расхаживая по будке, разглагольствовал он. – Вы поставили всех нас в неловкое положение, озаботив себя подозрением, что такие благородные и порядочные люди, как мы, могли Вас схряпать без суда и следствия. Полагаю, что Вы где – то глубоко в душе очень неправы! Уверяю, что Вам ещё будет очень стыдно за Ваше недоверие к нам, лучшим представителям этого подлого мира!

– Да! – продолжал он, тыкая пальцем в сторону собаки, – у нас с Вами могут быть разные взгляды на кулинарные изыски, но вместо отстаивания своей точки зрения, Вы позорно спрятались от открытой полемики, как это сделал лучший друг физкультурников в начале войны. Я, конечно, не отказываю Вам в дружбе, сударь, но Вы разбили моё доверчивое сердце своими подозрениями.

Это был добрый день. И у всех было хорошее настроение.

Синдром почтальона Печкина

Замечательный русский писатель, так украсивший жизнь советского народа во второй половине двадцатого века, Эдуард Николаевич Успенский, словами своего героя почтальона Печкина, видимо, совсем не желая этого, подтвердил постулат Карла Маркса о том, что бытие определяет сознание.

«Я почему вредный был? А это потому, что у меня велосипеда не было». Прошло много лет после того, как были написаны эти слова, но неожиданно мне о них напомнили мартовским утром на заснеженной площади около Ледового дворца в финском городе Тампере…

Вацлав Казимирович Словецкий не был согласен с мнением столь выдающихся мыслителей, а потому обустраивал своё нескладное бытие по своему разумению.

Он уже начал отбывать вторую половину своего четырехлетнего срока, когда понял, что пора задуматься о том, что ждёт его за колючей проволокой.

Надежды на то, что он снова сможет стучать на барабане, не было, а просто работать он не любил и не умел. Денежных запасов и дяди, «самых честных правил» у него тоже не было, а снова на нары ему не хотелось.

Неумолимо приближалась половина жизни.

На воле его никто не ждал, а его бывшая невеста Аннушка – польская актриса и певица вряд ли простит ему внезапное исчезновение и обман. Ну не мог он сообщить ей, что не приехал на свадьбу в связи с арестом. Она бы и не поняла, о чём это он. Более приличного и достойного человека она в своей жизни не встречала. Так она всегда говорила.

– Пусть лучше считает, что я её бросил – решил Вацек.

Но прошло два года, и Аннушка в его душе занимала всё больше и больше места, а потому он стал придумывать пути, как снова попытаться восстановить отношения (если, конечно, она уже не замужем) и не бросить тень на своё непорочное, для Аннушки, имя.

Наконец он решился и написал Аннушке, что его, бывшего морского офицера, внезапно забрали на выполнение секретного задания, и оттуда, где он был никаких вестей, даже родственникам, сообщать не положено, так как это могло бы поставить под удар и всё предприятие и жизнь людей.

Только теперь у него появилась робкая надежда, что его письмо дойдёт и он сумеет объяснить своё неожиданное исчезновение. А любит он её так же, только ещё сильнее.

Осталось придумать объяснение странному адресу ИТК-10 (исправительно – трудовая колония).

Но чего только не придумают зеки, которые способны осуществлять мозговые штурмы не хуже учёных из Новосибирского академ. городка. НТК – это Институт торпедных катеров. На том и порешили.

Аннушка, карьера которой успешно продвигалась, никак не могла понять, почему её так безжалостно бросили и так равнодушно ей пренебрегли. И кто? Её милый, светлый и добрый Вацек. Наверное, его околдовала какая-то ведьма. Иначе свою мнимую соперницу она не называла. Она бросила бы всё на свете, чтобы быть вместе со своим любимым, и только гордость потомственной польской шляхтянки не позволяла ей броситься в СССР на поиски любимого и начать битву за своё счастье.

Поэтому, когда на её имя пришло письмо, из которого она поняла только то, что её никто не бросал, а любят ещё больше, она почувствовала себя самой счастливой женщиной на свете.

Ни о чём не задумываясь, она написала восторженное письмо Вацеку, где обещала ждать его, сколько понадобится, и что сердце её принадлежит только ему.

Чтобы письмо не затерялось, она отправила его заказной почтой и пояснила на конверте, что ИТК-10 это Институт торпедных катеров. Женщина – цензор при лагере, перечитав несколько раз пламенное письмо, отложила его в сторону для передачи в опер. часть.

Начальник оперчасти, решив, что иностранную гражданку обманывают, как это обычно происходит, а ему выговоры начальства ни к чему, написал на конверте, что адресат убыл, и отправил письмо назад.

Получив обратно своё послание, Аннушка растерялась и написала письмо Министру обороны СССР, чтобы ей сообщили, где находится её родственник Словецкий Вацлав Казимирович из города Львова, последним местом службы которого был Институт торпедных катеров.

Попав из мин. обороны в отдел писем Военно-морского флота, письмо озадачило многих, потому, что о таком институте никто и никогда не слышал.

А поскольку торпедные катера в последний раз применялись в войне на корейском полуострове в начале пятидесятых, то было решено, что речь идёт о военнослужащем времён Великой отечественной войны и письмо переправили в архив Вооруженных сил СССР, который, в свою очередь, переправил его в архив МВД.

Через четыре месяца после отправки письма, Аннушка получила ответ из Министерства внутренних дел СССР, о том, что её родственник Словецкий Вацлав Казимежевич 1907 года рождения августе 1942 года был отправлен в посёлок Вревский Янгинского района Ташкентской области для поступления на службу в армию генерала Андерса и дальнейшая его судьба неизвестна.

Тогда расстроенная женщина снова написала письмо, и приложив полученный ответ сообщила, что её родственнику всего 27 лет.

Через много месяцев ей пришло письмо из орхива Министерства обороны СССР, где сообщалось, что её родственник Словецкий Веслав Казимирович 1918 года рождения пал смертью храбрых у посёлка Ленино в Белоруссии в составе польской дивизии имени Тадеуша Костюшки.

Женщина была в отчаянии.

И она, переступив через свою женскую гордость и дворянское самолюбие, решила поехать в СССР и попросить Софию Ротару, в оркестре которой она и познакомилась с Вацеком, помочь ей, используя пришедшую популярность и связи.

София Михайловна Ротару уже стала народной артисткой и давно забыла о своём непутёвом ударнике, но директор, которого приключение с Вацеком довело до гипертонического криза, всё хорошо помнил и рассказал несостоявшейся невесте, где сейчас может находиться её жених.

На удивление директора и Софии Михайловны, Аннушка обрадовалась и бесконечно повторяла:

– Значит, он жив! Значит, он меня не бросил! Значит он меня не разлюбил!

Она была счастлива.

С помощью директора ей удалось выяснить все подробности о Вацеке, и, вышедший за ворота лагеря, Вацек обнаружил за ними свою польскую невесту и четверых её друзей и родственников.

Несколько дней ушло на различные формальности и Вацек, став законным супругом, уехал в Польшу на постоянное место жительства.

Наша группа отправилась осматривать знаменитый Ледовый дворец, а я стоял у дороги в надежде поймать такси и проехаться по магазинам, чтобы купить, если найду, давно обещанную жене и детям медвежью шкуру.

Из, остановившегося рядом, БМВ вышел высокий мужчина с седыми висками и, улыбаясь, направился ко мне.

Это был Вацек, который и поведал мне о своих приключениях.

В машине сидела девочка лет десяти – его дочь.

– Так ты живёшь в Финляндии? – поинтересовался я.

– Нет! В Варшаве. У нас тут гостиница, так приходится иногда контролировать.

– Вацек! А на подвиги тебя больше не тянет?

Вацек засмеялся:

– Это, когда у меня велосипеда не было, меня тянуло на подвиги, а теперь у меня их два – и он хлопнул рукой по кузову БМВ.

Потом он сказал, что шкуру я не найду все равно, а он достанет и вышлет мне её домой. Я дал ему свой питерский адрес.

Пока наши были во дворце, мы сидели в кафе неподалёку и весело вспоминали прошлое. Хотя весёлого там было немного. Но, видимо, так устроена человеческая психика, что позволяет человеку расставаться с прошлым весело, чтобы жить дальше.

Прошло более полугода, когда нас по телефону предупредили, что в семь вечера кому – то из взрослых нужно быть дома для получения посылки. Мужчина в форменной фуражке занёс в прихожую большой пакет. К радости моей жены и детей, в нём оказалась шкура огромного бурого медведя с золоченными когтями и изумрудными глазами.

Внутри лежало письмо: «Марку! За всё хорошее. Вацек».

Месть со скрипом

Да не переживайте Вы так,

я отомщу Вам позже!

М.Богородский

Вот чему я никогда не переставал удивляться в лагере, так это ёмким и содержательным кличкам и прозвищам, которыми одни жулики наделяли других.

Это было всегда очень метко и прилипало навсегда к человеку, которого лагерная братия взвесила, оценила и припечатала.

Но, когда я познакомился с пожилым, интеллигентным и мягким лагерным сапожником дядей Жорой, то долго недоумевал, за какие такие грехи и подвиги он мог получить прозвище «Граф Монте-Кристо».

Наши деликатные и уважительные отношения не позволяли мне об этом спрашивать. А ему и в голову не приходило, что мне это может быть интересно.

Историю, которая стала причиной такого прозвища, я узнал, когда мы встретились в лагерной «больничке», куда я периодически попадал со своей язвой.

Оказалось, что до войны Георгий Иванович Слепцов служил в московском театре артистом. Добровольцем ушёл на фронт. Вернулся с множеством наград и одной ногой, что поставило крест на его актёрской профессии. Но без театра он жить не мог, а потому, вспомнив уроки отца-сапожника, устроился в театральный цех, где занимался обувью и кожаной амуницией для театральных костюмов.

Со временем он женился, завел детей и был доволен своей жизнью. В театре его ценили за безотказность и профессионализм. Неприятности у него начались после прихода в театр нового художественного руководителя. Вернее его жены – неплохой актрисы, но женщины вздорной и бесцеремонной. Она придиралась ко всем по разным мелочам, а дядю Жору и его коллег из вспомогательных служб за людей вообще не считала.

Однажды на генеральной репетиции «Гамлета», который долго готовил весь театр, она швырнула в дядю Жору свои театральные башмаки, потому что ей в них было некомфортно. При этом она обозвала его кучей бранных и матерных слов, которые ему даже на фронте не приходилось слышать в свой адрес. От обиды у него даже перехватило дыхание и сжалось сердце.

До премьеры оставался один день, и пошить дамские средневековые башмаки по специальным лекалам было непросто.

Но спектакль, на который уже пригласили высокое начальство, сорвать было невозможно, поэтому, чтобы успеть, Георгий Иванович, несмотря на обиды и унижения, работал старательно и без перерывов.

Буквально перед последним звонком обидчица надела новые башмаки и выпорхнула на сцену, готовая сразить и высокое начальство и зарубежных гостей. Зал встретил её аплодисментами.

Но при первых же шагах по сцене актриса с ужасом услышала ужасный скрип своих новых башмаков, который усиливался хорошей акустикой и очень напоминал неприличные интимные звуки.

Зрители сначала недоумённо переглядывались и перешёптывались, а потом стали откровенно хохотать, совершенно не слушая реплики, которые растерявшаяся Офелия ещё пыталась из себя выдавить.

Спектакль был сорван, начальство и зарубежные гости покинули правительственную ложу, а актриса под смех зрительного зала и злопамятных коллег убежала за кулисы.

Но даже сквозь шум зала были слышны её башмаки, которые скрипели, как новые сапоги гордых одесских биндюжников.

Скандал был невероятный.

Возможно, со временем, всё как-то и обошлось бы, а потом, возможно, и забылось, но, униженная и растоптанная мстительными коллегами, дама напилась ночью каких-то таблеток и скончалась по дороге в больницу. Началось следствие под контролем партийных и советских органов.

Эксперты-криминалисты быстро обнаружили между двойными кожаными подошвами башмаков Офелии два тонких кусочка кожи, предварительно вымоченных в бензине.

Дальнейшим расследованием было установлено, что у старых, ещё дореволюционных сапожников была целая наука, как заставлять новую обувь создавать при ходьбе звуки разного характера и громкости.

Одним заказчикам нравилась обувь со скрипом.

А других сапожники таким способом наказывали за скупость или хамство.

Наш же герой за все обиды сделал обидчице подошвы, которые при малейшем движении издавали совершенно неприличные звуки. Всё это было крайне интересно и забавно, если бы не привело к таким печальным и непоправимым последствиям.

Был установлен виновный, и Георгий Иванович Слепцов 49 лет отроду был приговорён к четырём годам строгого режима за доведение несчастной женщины до самоубийства из чувства мести и личной неприязни.

Дядя Жора очень сожалел, что его обидчица умерла. И настолько печалился и горевал, что даже не мог заставить себя написать заявление на досрочное освобождение, когда подошёл срок.