Kitabı oku: «Грешным делом», sayfa 3
– Тебе долить? – Спросил меня Мишка, замерев над моим стаканом с банкой.
– Чуть -чуть, – кивнул я, глядя на приближающуюся очередную колонну демонстрантов, попутно глядя на то, как золотисто – бронзовая серьга разливного пива, сверкнув в банке, медленно отлилась в бумажный стаканчик драгоценной болванкой.
Поблагодарив Микки, я зябко передёрнул плечами, с сочувствием поглядев на синего от холода продавца, затянутого в белую куртку поверх толстого ватника. На голове у него была цегейковая ушанка, небрежно завязанная сверху, из –за чего уши отвалившись по сторонам, образовали два треугольника. Лицо продавца было усеяно лиловой паутиной, густо сплетённой возле носа и редеющей к желвакам. Пиво продавец наливал крайне медленно, опустив долу мутно -жёлтые глаза. Налив пива, он аккуратно ставил бидон на окрашенный жёлтым цветом противень, выполнявший роль стола и протягивал руку, одетую в перчатку с отрезанными кончиками, за деньгами. Купюры он совал в передник, мелочь ссыпал в банку, стоявшую рядом. От покупателя к крану он поворачивался всем корпусом, крайне медленно, чтобы не задеть нечаянно локтём стаканчики и не снести на обратном пути банку с мелочью.
Когда Мишка, приплясывая от радостного предвкушения пива, начал рыться в кармане в поисках гривенника, чтобы купить для нас с ним ещё пару стаканчиков на всякий случай, продавец, махнув рукой, выдал ему два бесплатно из своего запаса.
– Вот спасибо! – Кивнул Мишка, обрадованный его великодушием. Забрав стаканы, банку и бидон, он пожелал продавцу от всей души:
– С праздничком!
Продавец без улыбки кивнул на это пожелание, хлюпнув носом, и тут же протянул руку за очередной тарой стоящего к нему в очереди, чтобы немедленно поднести его к крану. Было видно, что он замёрз, причём настолько, что уже не обращал даже внимания на прозрачную нить, тянущуюся из носа и сверкающую под ненадолго выглянувшим солнцем:
– Ещё будешь? – Спросил меня Микки, поднимая банку, а потом бидон.
– Не, потом, а то туалет придётся искать, – махнул я рукой.
Говоря, я машинально поднялся на цыпочки, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть красавиц в первых рядах демонстрации. Но там всё равно не было той, о которой я думал, пока служил в армии, и о которой вспомнил сейчас.
С Цилей, вернее, Сесилией, мы познакомились в 1984 –м, а сейчас шёл ноябрь 87 –го. и весь народ отмечал 70 –ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Циля наверно тоже отмечала, потому что бабушка у неё была революционеркой.
Где ты, Циля, думал я, разглядывая демонстрантов, чем ты сейчас занимаешься в своём Торжке? Стираешь мужу носки, а по вечерам читаешь Мандельштама?
Про Цилю я лишь знал, что она замужем, любит поэзию и обожает смотреть фильмы. Её красота оставила в моей душе такой же след, какой удар пневмомолота оставляет на металле. Знаешь ли ты, что я был в армии два года, и что я могу теперь постоять за себя. Где ты, душа моя? Сколько же прошло времени, погоди. А ведь точно, ровно три года! Что –то вроде горячего ветра пробежало по моей душе, всколыхнув давние события. Не желая вдаваться сейчас в воспоминания, такую боль они причиняли, я подавил их в себе.
– Пошли? – Спросил Мишка, отвлекая меня от дум. Я кивнул.
Мишка жил недалеко от центральной улицы, где проходила демонстрация. Вдоль неё стояло десять хрущёвок. Пять с одной стороны и пять с другой. Через пешеходную дорожку. Во второй хрущёвке из пяти справа, была Мишкина квартира.
Слева стояли точно такие же четырёхэтажки – неказистые, рябые, с обломанным шифером балконов, мелкой грязновато -жёлтой плиткой фасадов, лязгающими дверями и неистребимым запахом кошачьей мочи в подъездах. Эти дома, прямоугольные всюду, куда ни посмотри, стояли, будто вырванные страшным титаном из земли ящики исполинского комода, вырванные ручки которых торчали с крыш изломанными антеннами. И судя по тому, кто оттуда выходил ежедневно наружу, горланя песни и оскорбляя слух неприличными словами, можно было догадаться, кому раньше принадлежал комод – русскому чёрту. Чтобы не слышать его пения, я напевал про себя «For a penny» английской группы «Слэйд». Может поэтому адский пейзаж социалистической действительности вокруг не казался мне таким уж отвратительным.
В Мишкином подъезде тоже пахло так, что любого, начни он терять здесь сознание этот запах привёл бы в чувство не хуже нашатыря! Но если ты сознательно решался немного постоять и принюхаться, то со временем начинал различать в этой невозможной вони отголоски вяленой рыбы, копчёного сала, жареных семечек, табачного дыма и ещё сотни три других запахов, которые смешались здесь в невообразимо удушливой композиции. Обычно, затаив дыхание, я проскакивал на скорости два лестничных пролёта, а, уже зайдя к Мишке, выдыхал. Однако сегодня я этого не сделал, поскольку не желал, чтобы друг это заметил и на меня обиделся.
Как назло Мишка ковырялся ключом в замке дольше обычного.
– Да открой уже! – Выдохнул я.
– А-а, понятно, – засмеялся Хомяков. – Дышите глубже, проезжаем Сочи!
Внезапно замок изнутри загремел и дверь открылась. На пороге стояла Мишкина мать Алевтина Дмитриевна:
– Чего колготишься? Попасть уж не можешь? – Подозрительно разглядывая сына, спросила она.
– Да ты чё, мам, ещё не начинали даже, – зачастил Мишка, отыгрывая возмущение глазами, так, чтобы вопрос о его трезвости не оставлял сомнений.
– Ну, ну, – всё также подозрительно сказала Алевтина Дмитриевна, отходя в сторону и пропуская нас с Мишкой в квартиру. – Здравствуй, Лёня.
– Здрасьте, тёть Аль, – отозвался я.
– На улице холодно? – Задала она обычный для русских вопрос.
– Да так, не очень…
– А то я за хлебом собиралась, – пояснила она.
– Ты, мам, сапоги лучше надень, мокро, – подал голос Мишка.
– А тебя я, кажется, вообще не спрашивала, – привычно съязвила Алевтина Дмитриевна.
– Ладно тебе, мам, чего ты, – полез её обнимать Мишка.
– Отойди, клещ! – Нарочито сердито заворочалась в его объятиях тётя Аля, словно бы изо всех сил пытаясь вырваться. – Откормила дубину, – пожаловалась она мне, хотя и не без некоторой гордости. – В армию уходил, вот был, как спичка, – она показала мизинец:
– А теперь глянь на него, скоро в дверной проём уже не полезем, а всё не работаем и пиво сосём, да, Миш?
– Ладно тебе, мам, взяли то две баночки всего, – безобидно отозвался Микки, выпуская мать из объятий.
– Так это ж затравка. Потом, как это у вас? Полировочка, дальше обводочка, а потом уж готовое дело, бери и вези.
– Куда вези? -Не понял Мишка.
– Да на милицейский склад – в вытрезвитель, куда ж ещё!
– А-а…
Мы зашли в комнату и сели. Микки разлил по стаканам остатки пива из банки. Мы выпили. Из коридора послышался телефонный звонок. Заглянула тётя Аля и сказала: «тебя, балбес». Мишка кивнул и вышел. Меня вдруг потянуло в сон. Я закрыл глаза и незаметно задремал. После армии это со мной случалось. Немного расслабился – и раз, я уже сплю. Компенсация за двухлетний недосып! Вот именно тогда, проснувшись, я и услышал, как Микки спросил:
– Мажем, ты сейчас проснёшься?
Пока он заправлял плёнку в старенькую «Яузу», я подлил нам из бидона «Жигулёвского» и приготовился слушать. С кухни послышались сердитые голоса и по тётьалиному «заливное бери!», я догадался, что она заставляет Хомякова – старшего нормально закусывать. Я посмотрел на наш столик, где лежала только вобла, и вздохнул: от заливного и я бы тоже не отказался. Но просить Мишку принести еды, было неудобно.
Меньше года прошло с того момента, как мы с Мишкой вернулись из армии. За неполный год мы успели сколотить кое какую группу и теперь перспективы, одна прекрасней другой, роились в наших, давно уже снова патлатых головах. Перестройка, объявленная Горбачёвым, давала – у-у, какой простор воображению!
Мы ждали каких –то видимых проявлений свободы, но в реальности, если честно, всё было по –старому. По телевизору один за другим шли фильмы о революции. Бухала, как я уже говорил, «Аврора», шли на фронт бронепоезда, целилась из нагана в Ильича контрреволюция. Хомяков –старший, запасшись заливным и копчёной грудинкой сел к телевизору смотреть «Человека с ружьём». Нам с Мишкой вся эта дребедень давно уже была неинтересна.
Мишка заправил плёнку, глотнул пива, включил на воспроизведение, и достав из под подушки барабанные палочки, сел к «ударным».
Мишкины "ударные", около десяти пустых бутылок, скопившихся под его ногами, ждали, чтобы зазвенеть на все лады. Поправив две из них, он начал отстукивать на их горлышках ритм. Надо признаться, бутылочной сброд тяжёлую музыку не портил, но, впрочем, и не улучшал. Стеклянные Мишкины пчёлы роились от музыки отдельно, вроде искр пылинок или бесчисленных звёздочек на обоях в комнате, чей бег внезапно прерывал лесной пейзаж тайского коврика, на котором паслись три лани. Одна из них, поджав ноги, лежала, другая, опустив голову, жевала, в третью, судя по испуганной морде, целился из объектива китаец с фотоаппаратом. Я то и дело отвлекался на эту муру, борясь с желанием подойти и рассмотреть эту троицу получше.
– А что если нам снять эту вещь, а? – Озвучил Хомяков свои мысли.
– Давно пора. – Всё ещё глядя на ланей, ответил я.
– Нет, серьёзно, вот про что он здесь поёт интересно? – Не видя, чем я занят, спросил Мишка и, отмотав назад плёнку, снова ткнул на воспроизведение.
Мне показалось, что я узнал слово «лоуч», но и только. Дальше на мякиш гитарного перебора намазывалось такое количество англоязычного джема, что подвыпившему человеку проглотить его было решительно невозможно.
– Минутку…
Я ещё немного поделал вид, что внимательно слушаю, затем остановил плёнку и стал импровизировать:
– В общем, они прошли тропою ложных солнц сквозь белое безмолвие…
– Не выдумывай, – пожурил меня Мишка.
– Это из Лондона, я тебе клянусь!
– Сейчас я на тебя Бормана спущу, – пригрозил Мишка. –Борман!
Через некоторое время действительно появился иезуитских размеров кот, который вытянув лапы, показал когти.
– Не вздумай сказать ему «фас», – предупредил я, поджимая ноги.
– Он сытый, не бойся, – погладил кота Мишка.
– Кис, кис, кис, – позвал я.
От звука моего голоса кот на мгновение замер, но потом облизал лапу и отправился на кухню доедать своё леберкезе.
– Даже потрогать себя на даёт, касса фашистская! – Возмутился я, опуская ноги.
Кота Хомякову подарил уехавший на пээмжэ в Германию немец-сосед. Тот просил называть его Рекс. Мишка, изучив кота, решил, что на динозавра он не тянет и дал ему имя нациста из популярного в СССР телесериала -Борман. В фильме эту роль играл бард-актёр, песни которого Мишке очень нравились. Мужчины, услышав, как зовут кота, неизменно хватали его за морду, чтобы её потрясти, у девушек нацистская кличка вызывала какое-то почти интимное любопытство. Они брали его на руки и шепча ему на ухо пошлости, чесали ему пузико у самых задних ног наманикюренным коготком.
Борман поначалу относился к женским ласкам спокойно, но со временем дверные звонки его начали возбуждать. Услышав их, кот изгибался аркой и шагом американского пони выходил на рандеву. Звать его на руки теперь уже не требовалось. Почувствовав новую самку, кот, взобравшись ей на руку, начинал беспардонно имитировать фрикции, вызывая у женщин крики, наподобие таких, какие бывают у кошек при спаривании.
Если кота начинали сбрасывать с рук раньше времени – он возвращался и в приступе ревности рвал им колготки. В мужчинах он видел соперников и мочился им в ботинки, детей не признавал за людей. Когда Мишке всё это надоело, он обратился к знакомому ветеринару, который за бутылку водки и две магнитофонные катушки со «Смоки» и «Сюзи Кватро», удалил Борману яйца. В родословной Рекса таким образом появилось глубокое двоеточие. Место террориста и гуляки занял ленивый обормот, единственным недостатком которого был звериный аппетит.
– Жрёт много. Но ты бы ты видел, как он за собой игрушки убирает, – погладил Мишка Бормана, – всё уложит и лапой примнёт, да, киска? Орднунг! Если на улице жарко, возле холодильника спит, заморозки – он тапочки в коридоре греет. Не кот, а метеобюро!
– Книжки читает по -немецки? – Поинтересовался я.
Мы с ним любили иногда поиграть в такой пинг-понг без шариков.
– Нет, только газеты. – Серьёзно ответил Мишка. – Честно! Вчера прихожу, он «Советский спорт» в комнате листает.
– Давай у него спросим, на каком стадионе «Рейнбоу» в Лондоне играли, может, он в курсе? – Спросил я.
– Это вряд ли. В «Спорте» музыкальную колонку не печатают, – не остался в долгу Мишка, наливая себе из бидона.
От пива мы с ним уже пришли в то чудесное расположение духа, когда перлы сыплются, как из рога изобилия, а рот не перестаёт закрываться.
– Ладно, где эта сосиска баварская? Давай её сюда! – Сказал я, имея в виду кота.
Но Мишка кота не позвал, а окинув критическим взглядом наш продуктовый гандикап, состоящий из пустого бидона и распластанной на газете вяленой рыбой, начал вдруг подниматься:
– Фора в виде сосисок не помешала бы, конечно, – сказал он. – Пойду, загляну в холодильник.
Пока Мишка ходил за едой, я встал и подошёл к окну, чтобы посмотреть, как опускается на землю мокрый снег, лакируя стволы деревьев и оторачивая белыми полосками заячьего меха чёрные, как изнаночная саржа поверхности луж. Гроздья рябины, накрытые сверху выбеленными пуховыми шапочками, качались на ветру, будто сестрицы на выданье. Сбросившие листву голые берёзы, дирижировавшие ветками не в такт революционной музыке, предупреждали своим видом, как неприглядно будет выглядеть чёрное и белое в твоей душе к моменту, когда в твоей жизни начнётся этап осени.
Кусты боярышника, не успевшие ещё избавиться от зелени, тащили на своих листьях груз мокрого снега, вызывая у любого, кто хоть мельком взглянул на них ощущение, что ты и сам держишься из последних сил. Возле края дороги, там, где снег растаял от соприкосновения с бордюрным камнем, чернел пласт спрессованной осадками листвы, взглянув на который прохожий непроизвольно отводил взгляд, словно от вида чего –то несъедобного, а тот, кто смотрел на это из окна с бутербродом в одной руке и стаканом пива в другой, ликовал, что он сейчас не на улице, где мокро и слякотно, а дома, где ему хорошо и уютно.
–Какого ты шаришь тут, Минь? – Донёсся вдруг из кухни крик Хомяковской матери: – Вам пожрать негде? Праздников ещё два дня ещё, а холодильник уже пустой!
– Я куплю, мам…
– Где ты купишь? Ты что с директором универмага что –ли спишь?
– А она – баба?!
– Да вот бы узнать!
– Хорошая мысль, однако…
Дальше на кухне началась какая -то суета, затем Мишкино чмоканье и голос тёти Али: «Да уйди, сатана!..». Мишкино ласковое бормотание. Голос Тёти Али: «Ага, дождёшься от тебя шпика к обеду!» потом смех, снова чмоканье, шарканье ног в тапочках и стук ножа о доску. Ещё через пару секунд в дверях появился Мишка с разделочной доской в руке.
– Телячьи нежности, – объявил он, аккуратно втискивая фанеру с колбасной нарезкой между воблой, пивом и сигаретной россыпью.
– Ты с работы ещё не уволился? – Спросил я его.
– Думаю над этим, – тактично ушёл от ответа Микки.
– Правильно…
В дверях послышалось мяуканье.
– Борман, кис, кис! – Когда кот подошёл ближе, Хомяков сунул ему под нос пластинку колбасы. Кот понюхал и, обиженно мотнув головой, отвернулся. Микки поднял кота за шкирку и с возмущённым видом поднёс его к лицу:
– Колбасой нашей брезгуешь, диверсант немецкий!
Решив вырваться, кот, изогнувшись, нечаянно царапнул Мишку лапой по лицу.
– Псих уберессен! – Переврав фразу из немецкого, скривился от боли Мишка, бросая кота на пол. Подойдя к зеркалу, он начал рассматривать царапину.
– Ну –ка, покажи! –Подошёл я к нему.
Он повернулся. На верхней скуле под глазом у Мишки краснела царапина, вспухшая по краям.
– Да, ещё б чуть –чуть и ты бы был, как Айсман без глаза! Ты бы поосторожней с ним! Вдруг твой Борман хочет организовать тут свой Кошачий Рейх?
– Да куда ему! – Отмахнулся Микки, глянув на кота, испуганно таращившегося на него из дверей:
– Чего? – Спросил он кота. Кот промолчал, замерев в напряжённой, готовой к прыжку позе, не отводя от Мишки жёлтых глаз.
– Гляди, как смотрит! –Сказал я. – Ты бы на всякий случай, Миш, не давал ему жрать так много, а то он ещё немного вырастет и приучит тебя спать на коврике!
– Хрен он у меня больше вкусненького получит, – показал Мишка коту кулак.
Кот, равнодушно глянув на кулак, облизнулся, ушёл за косяк, лёг там и начал дремать. Помазав ранку одеколоном, Микки подошёл к магнитофону и опять включил на воспроизведение.
– Слушай, а какие вообще есть стадионы в Лондоне? – Спросил он вдруг меня, убрав звук.
– Э-э-э…Сейчас, дай подумать, – сделал я умное лицо.
Мишка, сходив за дверь, подобрал опять с пола кота, сел на кресло и начал его гладить.
– Ну?
– Дай вспомнить, – огрызнулся я.
– Так быстрее вспомнишь, – пообещал Мишка, беря кота за лапы и целясь в меня из него, как из автомата.
– Ты главное на курок ему не жми, а то мы оба тут застрелимся! –Сказал я.
Поржав от души, мы с Микки сделали музыку громче.
– Как ты дмаешь, Ва снимет это гитарное соло? – Спросил он меня, убирая в какой –то момент слегка звук.
Ва – было прозвище нашего гитариста Вадика Жировских. На гитаре он играл примерно также, как рапирист на арфе, когда за ней прячется противник. Музыкального образования у Ва не было. Также, как и все мы, он был просто участником самодеятельности, а точнее ритм -гитаристом нашего вокально –инструментального ансамбля «Башенные краны», который существовал ныне под эгидой строительной компании «Наукоградстрой».
Наукоградом называется наш маленький Подмосковный город. Я в этом ансамбле играл на бас –гитаре, Микки был техником, Ва считался соло -гитаристом, Слава Букетов, наш солист, сочинял песни и играл на ритм –гитаре, а Вася Ходер, единственный из нас, кто имел музыкальное образование, играл на ударных и являлся нашим художественным руководителем.
Как вы уже поняли, Ва, как все мы, был самоучкой, поэтому онемение, вытатуированное сейчас на моём лице Мишкиным вопросом, было наверно лучшим на это ответом. Глянув на меня и отлично поняв, о чём я думаю, Хомяков разочарованно протянул:
– Да-а –а… А прикинь, если б мы сняли эту вещь, ну?
Он включил звук на максимум. Из динамиков вырвался ранящий душу крик Ронни Джеймса Дио в сопровождении гитарного соло, от которого задремавший у него на руках кот, хрипло мяукнув, соскочил на пол и убежал в другую комнату.
– …здесь, в этой дыре, ну, только представь на секунду, что бы было, а?.. –Спросил меня Микки.
– Можно? –Я поднял руку, как в школе, сделав культурное лицо. Мишка убрал звук:
– Ну?
– К этим твоим ланям прижалась бы тёлка, да?
Я показал пальцем на коврик. Хомяков, посмотрев на меня с притворной ненавистью, начал вдруг тяжело дышать и раздувать ноздри, словно бык, которому показали резиновую муфту.
– Глумишься над моими светлыми чувствами? – Театрально изображая гнев, спросил он.
– Ни в жисть! – Сделав испуганное лицо, побожился я.
– Издеваешься? Ладно…А я возьму не скажу тебе, когда у нас свадьба с Ленкой.
– Хомяков – нет!! – Соскользнув с кресла, я упал на колени, протянув к нему руки.
Мишка встал и сделал вид, что уходит. Тут я начал хватать Микки за штаны и рукава, чтобы его остановить. При этом я тоже не забывал театрально рыдать, кусая губы и трогая руками горла, будто желая удержать крик, рвущийся из глубины души. Ещё бы! Не пойти на Мишкину свадьбу означало лишить себя деликатесных салатов, заливного из осетрины и, страшно подумать, чёрной икры, которую Мишкиной маме благодарные её пациенты непременно бы для свадьбы достали!
– Пощади! – Рыдал я, хватал я себя за горло обеими руками, будто собираясь задушить себя.
– Бог простит…– Надменно произнёс Микки, осеняя меня крестным знамением. Он уже хотел было предать меня анафеме, стукнув по голове подушкой, за которой даже потянулся, но вдруг, поморщившись, схватился за живот и, пробормотав: «нарезка что -ли несвежая?», выскользнул за дверь.
Я повернулся к столику, где на тарелке из всей нарезки, оставалось лишь несколько колбасных кружочков, и, понюхав один из них, положил себе в рот, со словами:
– Да нет, вроде, свежая!
ГЛАВА ВТОРАЯ
Экскурс.
Как я уже сказал, меня зовут Леня. А фамилия моя Арье. Это по паспорту. Но на самом деле моя фамилия Адье. Просто паспортистка, дура, нарисовала кружок от буквы в другую сторону, превратив меня, таким образом, еврея. Но я не еврей.
Друзья называют меня коротко Лео. Как и остальные, я живу в одном закрытом городе, названия которого я бы не хотел здесь упоминать. Город у нас современный, красивый, молодёжный. Здесь есть два кинотеатра, дворец культуры, три водоёма, где запрещено, но, в принципе, можно купаться, а также лодочная станция и танцверанда.
События, о которых я хочу рассказать, начались весной 1984 -года. Тогда мне было семнадцать. Но сначала я хочу вам показать некоторые наши достопримечательности.
Смотрите, это наша городская танцплощадка. Она расположена в живописном месте, недалеко от городского водоёма «Ангстрем». Ангстрем, вообще – это такая устаревшая внесистемная единица длины, названная в честь шведского физика Андерса Ангстрема. Я думаю, вся беда нашей электронной промышленности в том, что в ней всё устаревшее от названий до самой техники. Но всё равно всё тут у нас связано с физикой и математикой, поэтому встретить такие названия, как «элион», «микрон» или «дейтон» среди наших ведущих предприятий, это нормальное дело. Но надо сказать честно, нам с друзьями физика по барабану. Мы ей не увлекаемся. Мы увлекаемся музыкой, причём классической.
Возможно вы думаете, что классическая музыка, это Бах, Григ, Шопен, Бетховен и Моцарт. Нет, для нас классика это «Дип Пёпл», «Куин», «Лед Зеппелин», «Скорпионз» и «Суит». А, например, «Секс пистолз», «Сид Вишес» или не дай бог «Зе клэш» это уже модерн, то есть совсем не классика.
Что до меня, то я не расстаюсь с любимым «Дип Пёплом» даже на улице. Вот и идя на танцы, я прихватил с собой плёнку «Мэйд ин Джапан». Площадку танцверанды, как в пьесе Шекспира, у нас окружает лес, вроде Бирманского. Просто там наступает он, а здесь наступаешь ты. Туалетов рядом с танцверандой нет. Народу на танцплощадке – яблоку упасть негде. Вот все и ходят в лес по большому и по-маленькому. Шумят наверху листья, будто аплодируя нашей находчивости.
Отлив в лесу с друзьями, мы покупаем билеты и, показав их контролёру, осторожно заходим внутрь. Осторожно, потому что среди танцующих встречаются очень опасные типы. Одни братья Люгеры чего стоят – Боря и Дима. Они спортсмены, занимаются боксом и их лучше обойти стороной. Стоит нечаянно задеть кого-то из них, – и ты вместо танцев уже сползаешь по стене, теряя сознание. Хук у обоих братьев, что и говорить, сумасшедший!
«Хэндз ап, бэби, хэндз ап!», звучит из колонок и подчиняясь команде, вся танцверанда начинает вскидывать руки. Вообще –то, репертуар здесь утверждён городским комитетом комсомола и вносить сюда что –то новое не разрешается. Но мы часто приносим из дома плёнки с записями, и вот уже диск-жокей, коротко стриженый увалень, поддавшись на наши уговоры ставит на магнитофон «Смок он зэ вота» группы Дип Пёпл. Одна из дорожек запорота, в колонке хрип, диск –жокей, ругаясь, уводит запись в моно, а мы всё равно кайфуем, потому что услышать здесь Дип Пёпл всё равно что верующему в басурманском плену услышать евангельское пение.
После танцев мы вместе с друзьями идём домой. Мои друзья в то время – это рыжий здоровяк Витя Эгер, Тарас Зимкин и Серёга Кротов, по прозвищу Сюзи Кротофф. В городском парке на веранде играет джаз банд, которым руководит отец Тараса – Авангард Зимкин.
Подойдя к отцу, так чтобы тот его видел, Тарас поднимает руку в радостном приветствии. Отец благодушно кивает сыну в ответ. Папа у Тараса, Авангард Эфраимович Зимкин, музыкант, но не простой, а руководитель единственного у нас в городе профессионального инструментального коллектива. Мы очень гордимся тем, что у Тараса такой маститый отец. Тарас и сам неплохо играет на разных инструментах. Вечерами мы собираемся у него дома, чтобы в три гитары снять новую песенку, что -нибудь типа «Because your mama don’t like me» Сюзи Кватро. Наигравшись от души, мы садимся и начинаем мечтать.
– Вот бы найти хорошую аппаратуру! – Говорит Эгер.
– И зал, – подхватывает Тарас. –Небольшой зальчик, мест на триста.
– Ещё студию, -киваю я.
– Слушайте, а давай так запишемся! – Предлагает Витя.
– Как это «так»? – Не понимаю я.
– Да просто на магнитофон!
А, ведь, правда! Мы живём в городе, где производится чуть ли не единственный в стране портативный магнитофон. Ну, конечно, ещё портативный магнитофон производят в Воронеже, но мы делаем вид, что наш лучше, хотя название одинаковое – «Электроника».
За тарасиковскую катушечную «Рузу» мы не боимся. Ведь мы живём в городе физиков. Все наши друзья имеют у себя в доме запас транзисторов, резисторов, конденсаторов и иного технического барахла, которое они притащили в качестве сувениров с завода. Даже если у нас не будет чего -то для записи, мы попросим и нам сделают! По дружбе. Или из любви к искусству.
На следующий день мы с энтузиазмом принимаемся записывать наш новый хит, превратив на время комнату Тараса в студию. Аппаратура – магнитофон и микрофон, установлены в коробке из под телевизора для акустики. Нужные провода мы скрутили руками – даже паять ничего не пришлось! На наших акустических гитарах установлены звукосниматели. Настроены они так, что у Вити его акустическая гитара будто с фусом, у Тараса она просто громко играет, а вот мой бас получился ни то, ни сё, а что –то посередине, потому что низов не хватает. Играем мы рок –н-ролл. В ми мажор. Я визжу так, что стрелки индикатора на магнитофоне зашкаливают.
– Класс! – Восхищённо говорит Эгер, когда мы откручиваем плёнку и прослушиваем запись.
И действительно, по странной иронии либо из -за случайности наша детская затея вдруг становится похожей на четвёртую перезапись с альбома какой -то западной рок -группы. Это запись, как и предыдущую мы отдаём Коле Мыхину и Пруне для рекламы. На следующий день я вижу следующую картину: Коля Мыхин вместе с Пруней ходят по городской площади возле фонтана –чаши, где собираются девушки, с магнитофоном и дают всем желающим послушать мой визг.
Одни девушки, услышав моё кошачье визжание, удивлённо приподнимают брови, другие ухмыляются, третьи весело чешут лоб. Коля на это смеётся, как безумный профессор, внезапное открытие которого признало мировое сообщество. Найдя меня, он говорит: «старик, я бы хотел с тобой играть! Ты – гений. Вы меня попробуйте. Я кроме баса, ещё умею на клавишах, но только, правда, аккордеонных». Вот думаю, только аккордеона нам не хватало!
Но на деле я лишь великодушно киваю, не понимая, куда этого Мыхина можно у нас всунуть. Если только за колонкой его положить вместо сабвуфера! В Коле добрый центнер весу. Странно, но после Колиной рекламы, все на площади со мной здороваются и кивают, даже задавака Гоша Рублёв, солист группы «Дельфины» и исполнитель сумасшедшего хита: «Не боль, не радость, топкий омут, ты предоставишь свою душу в ад!…». Гоше не надо визжать, чтобы его заметили. Он обладатель оригинального вокала, от которого девушки визжат сами. Хотя, например, Коля Мыхин считает, что Гриша отстой. А я – что чудо. Кто из нас прав? Не знаю. Каждый выбирает себе кумиров по душе.
Я, к примеру, считаю своими кумирами Иэна Гиллана, Роджера Гловера и Дэвида Ковердэйла. Но я же не сую их всем –нате послушайте! В этот момент я снова слышу где –то невдалеке запись своего визга под музыку и дружной хохот после этого. Меня, если честно, такая слава не очень радует. Ору я на записи действительно так, будто мне в пятую точку вцепился кот. Если говорить по совести, мне вообще -то не слишком нравится, что на записи я так громко визжу. Но ни Эгеру, ни Тарасу, ни Кротоффу, ни тем более Коле Мыхину доказать что -либо невозможно, ведь не зря же у последнего прозвище –бульдозер, то есть, простите, трактор!
– Дурак, счастья своего не понимаешь! – Видя, как я расстроен, бормочет мне на ухо Коля. – Дай мне полчаса и все бабы на площади наши, увидишь!
Здесь ответить мне нечего, и я молчу. Потому что склеить в нашем городе девушку, тем более вчерашнему школьнику не так просто. Раньше, чтобы привлечь к себе внимание слабого пола, лично мне приходилось представляться им то врачом, то строителем, а то инженером или киномехаником. Однако врать в то время я умел так искусно, что порой и сам начинал в это верить! Это был поток слов, настолько искренний, что подобно струи из брандспойта он сметал на своём пути любые сомнения. Наградой за это были страстные поцелуи где –нибудь на лестничной клетке или даже – о, невероятно! – милостивое разрешение потрогать под кофтой, облачённую в лиф тугую девичью грудь.
Всё –таки мы жили в непростое время – наши родители, дети крестьян и рабочих, понятия не имели, что значит по -настоящему учиться! Это неуважительное отношение к учёбе видимо передалось и нам. По крайней мере, если кто –то начинал тебя учить, ты, подражая родителям, ему тут же отвечал: «не учи учёного!», или «бабушку свою поучи!», или: «меня учить, только портить!». И это при том, что в школе нас каждый день предупреждали: "жизнь нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…"и т.д. Но слова эти, между прочим, принадлежали не кому –то, а Павке Корчагину, который, не забывайте, угробил своё здоровье на строительстве железной дороги.
Увы, я не подходил на роль революционного героя. Глядя на себя в зеркало и видя там брюнета с вьющимися волосами, смуглого, кареглазого с ровной белозубой улыбкой, точь в точь, как киношного Ихтиандра, я думал, что лучше всего мне подходит роль ловца жемчуга. Но не того, за которым надо нырять на дно моря, а литературных перлов, к которым у меня всегда была необъяснимая тяга.
Полагаю, это несоответствие тому, что хотело от меня общество и тому, что я из себя реально представлял, продиктовало мою жизненную линию – я совершенно не желал обожать родину, которая вроде бы всё для меня делала! Нет, не то чтобы я был всегда неблагодарным. Иногда я думал о стране с теплотой – фашистов победили, в космосе первыми были. Но чаще мне категорически здесь всё не нравилось: и дома, и люди, и улицы, и дождливая осень, и бесконечная зима.
Удивительно, что при этом мать моя, у которой тоже были тёмные вьющиеся волосы, весёлые глаза и белозубая улыбка, отлично сюда вписывалась. У неё были поклонники почти всюду, где бы она ни работала, и всё это всегда сопровождалось карьерным ростом и стабильным заработком.
