Kitabı oku: «В жаре пылающих пихт», sayfa 3
Кареглазый не двинулся с места.
– Это вам не родео, – сказал он, – а я не лошадь. Хотите в моих одежках дыр понаделать, так я вам чучело сделаю, наряжу его, можете пострелять, только без меня. Конец истории.
– Трусливая собака! – рявкнул Холидей. – Ты своей трусостью и безверием господу нашему в лицо плюнул и приравнялся к тем, кто его побивали палками и камнями и требовали для него казни! И путь к его неисчерпаемому милосердному сердцу для тебя потерян на веки вечные. Гореть тебе в адском пламени!
Холидей отступился на шаг, направил револьвер в лицо горбоносому и выстрелил. Вхолостую шагнул курок.
– Ты что ж… гад, сучий сын пустоглазый!
Горбоносый саданул ему по носу, забрал оружие и возвратился в седло.
– Поднимайся! – длиннолицый дернул за веревку.
– Ублюдки! Пробовали вы жить по законам вашим? Вы, составители их! Жить такой жизнью, как жил я. В ваших словах нет силы, судьи. Вы ничто для меня! Лжецы, будьте вы прокляты и ваш закон. А ты, щенок прыщавый, берегись. Представится мне шанс к бегству, я твоего отца отыщу. И все семейство твое. Отрублю старику и вторую руку на глазах жены, потом изнасилую ее, сестер твоих тоже изнасилую, и порублю их на куски. Убью их! Каждого из них. И все свои болящие раны, что ты мне причинил и твои спутники, я заживлю твоей смертию и их, и кровь ваша будет мне бальзамом на душу мою разгоряченную и неуспокоенную!
У кареглазого кровь пульсировала в голове. Он весь горел, вглядываясь в горбоносое, длинное и кареглазое лицо Холидея, которое тасовалось у него на глазах как колода карт, меняя выражения, приводя в движение губы, глаза и мышцы.
– Дай-то Боженька всемилосердный я до тебя доберусь прежде, чем меня в петлю проденут. Тогда и тебя утяну за собой! – Холидей перекрестился. – Вот так вот. Запомни слова мои и прислушивайся, когда ангелы вотрубят!
Они продолжали путь в молчании. Полуистлевшие кости неведомого зверя, опутанные паутиной, покоились среди величавых булыжников, в логове огнедышащего ящера, где все поросло мертвым лишайником, из которого сочилась затхлая зловонная влага; над этой безнадежной картиной хлопотали разноцветные облачка шумных насекомых, как священнослужители над мощами.
Горбоносый снял шляпу в поминальном жесте.
Кареглазый глянул на него, застопорил лошадь и пристально посмотрел на разлагающуюся падаль.
Хотел запомнить мельчайшие детали, сделать какой-то слепок и унести это зрелище в собственных глазах.
Длиннолицый сплюнул и пробормотал:
– Он смерть смертью попрал.
Кареглазый бессмысленно глядел на него. Наемник спрыгнул с лошади, пошарил в седельной сумке и извлек коробок, зажег одну спичку и осторожно поднес к гуще мошкары и насекомых, и мух, шарахающихся от огонька.
– Они понимают жар. Красота, какая красота! – сказал он, потом тряхнул рукой и вернулся в седло. Кареглазый постепенно сходил с ума.
– Когда я впервые убил, то ощутил словно нахлынувшее на меня воспоминание, – поделился с ним длиннолицый. – Сродное чувство, должно быть, испытал первый братоубийца Каин, когда убил Авеля. Но для него оно было первым. Он был его родоначальником.
– Что?
– То! Когда убил, говорю. Словно я давным-давно уже был причастен к убийству, потому это чувство оказалось столь знакомо мне. Я убивал раньше. В прошлых жизнях. Но до того, как я вновь убил в этой жизни, я не мог вспомнить его. Будто мне случилось забыть. Но это воспоминание, это чувство я принял как дар. Во мне всколыхнулся закуток дикарского разума, о существовании которого я даже не подозревал и думал, что мне чуждо насилие над человеком. Ведь оно богопротивно. Кровь убитого оскверняет землю. Очистить ее может только кровь убийцы.
Кареглазый промолчал.
– Мне тогда было двадцать лет, наверное. Собрали нас, голытьбу дворовую, дьяволов краснокожих стрелять. Выдали кремневые ружья – древние, что твой алфавит, да сумки с патронами. Но среди прочего только штыки и были рабочие, если знаешь, куда бить. Ружья били вкривь и вкось как пьяный на бильярде. Патроны бракованные, что туда вместо пороха начинили, могу только гадать. Не иначе, как фунт перцу. Даже у красных, которых снабжали команчерос, оружие сноснее было…
– Это просто кровь, откуда она берется… Бессмыслица, – утирая вспотевшее лицо, пробормотал кареглазый. – Просто бессмыслица.
Длиннолицый откашлялся.
– Вот однажды ночью и случилась нешуточная стычка у нас. Вопли стояли как кресты на кладбище, помечая места для будущих могил. Земля грохотала что твое бизонье сердце. Кошмар, да и только. Уж не знаю, сколько там поубивали с одной и с другой стороны, а я сам только одного и убил. Насколько помню, он сам на мой штык бросился. Я его держал как загарпуненную рыбину. Он скалил окровавленную зловонную пасть и у меня перед лицом размахивал ножом.
Длиннолицый провел пальцем по щеке.
– Вот шрам и остался. А индеец этот или, может, не индеец вовсе, обмяк и навалился на меня. Мы лежали так, друг друга обнимая, и пока он умирал, я ощутил это с головы до пят. Да, сэр. Словно меня с ним связывало чувство вне времени, что дороже любого кровного родства.
Длиннолицый изучал взглядом окружающий простор, потом заговорил опять:
– И оно поднималось во мне, это чувство, как солнце; или как волна над океаном; из далекого-далекого и позабытого прошлого, где нет закона, ведомого человеку. Где есть только тот закон, который нашептывают своим слушателям окровавленные камни с лицами богов. И где нет иных защитников человечества, кроме чего-то неведомого, голодного и вечно кровожадного, что живет в этих камнях, в беспамятстве, в бесчувствии, требуя от идолопоклонников службы и крови.
Кареглазый слушал его с побледневшим лицом.
– Не стыдись чувствовать вину, – сказал наемник. – На бесплодную землю и желудь сторонится упасть.
– А ты сам-то чувствуешь вину?
– А ты пораскинь мозгами. Кто божью работу делает – у того совесть чистая, что ярмарочное седло.
– Божью работу? Я думал ее священники делают.
– Нет. Как я могу усомниться в пути? Путь мой сам господь назначил. И он меня отладил по своему усмотрению, чтобы я по этому пути шел до конца. И то, что к моему пути относится, я немедленно узнаю и поступаю с этим, как положено было и назначено господом. То есть расправляюсь с этим кроваво и жестоко. А то, что чужое – с тем пусть другие возятся.
Кареглазый утер лицо и сплюнул:
– Вот и у меня схожие взгляды на жизнь.
Длиннолицый ухмыльнулся.
– Вот тут ты привираешь, паршивец, ибо взгляды человеческие – суть содержания человеческие, и человек излагает свои взгляды непосредственно. Не только на словах.
Кареглазый ответил:
– А я излагаю мои взгляды не только на словах.
– Вот сучий сын упрямый, ты просто-напросто повторяешь мои слова. Переставляешь их местами бездумно как вторящий ходам шахматных фигур имбецил. Но я тебя не осуждаю, парень. Здесь не суд господень, а я – не господь бог. И случающееся не случайно. Оно происходит с нами по согласию, которое не было нашим условием.
– Чего?
– Сам посуди. Ты застрелил женщину, но пытаешься убедить себя, что это случайность. Поэтому твоя причастность к убийству допускает отмену. Но никакая случайность не может быть посторонним вмешательством, чем-то нечаянным. Напротив, сынок, она предопределена и движется тебе навстречу в чреде обстоятельств и условий. И происхождение ее запланировано заранее тем, как ты реагируешь на то, что происходит с тобой.
– Я не…
– Ты покинул дом отчий с богопротивной жаждой мести в сердце. Но у нашего мздовоздаятеля чувствительные весы. И он никогда не ошибется в мерке своей, ибо как он пойдет против природы своей и не отмерит тому, кому отмеряет и чем отмеряет?
– Хватит болтовни пустой.
– Все пустое в мире.
– Как скажешь.
Они продолжали путь. Странное слияние людей, лошадей, мула и окружающего пейзажа в этом мрачном пекле, где воздух дрожал от зноя и звона мошкары. Тени, отброшенные пролетающими птицами, скользили в желтом-желтом выгоревшем пырее; волнистыми линиями проносились по веткам карликовых деревьев и кустарников, словно стаи летучих мышей. Безымянные места. Окутанные жуткой дремотой пространства, раскинувшие свои всемогущие члены во всех направлениях, как человек, пригвожденный к кресту, чей нечаянный жест мог быть воспринят как проклятье или благословение, и, в силу веры, немедленно обретал могущество над всем живым.
По черноземному ландшафту равнин вдалеке брели, исчезая в сизом типчаке, вилороги с безволосыми крупами.
– Эй, вождь, а можно мне свободную лошадь уступить или хоть мула? – спросил Холидей. – Я ведь не какой-нибудь индейский маг, а тут земля горячая, что твои угли!
– Господь с тобой, – усмехнулся длиннолицый.
Кареглазый молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку холма, который походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига.
Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца. Ночь они провели в тишине и молчали. Кареглазый утирал перекошенное лицо шейным платком и не мог отвести взгляд от жуткой мешанины, мерещившейся ему в небе.
Там миллионы перекрученных членов сходились в одну точку; и руки, и ноги, и тела, и рты, и уши, и глаза, как сухие ветви и сухие листья. Все трепетало, пронизанное жаром, в одном адском полуночном котле. И выглядело оно так, будто всю эту массу с неистовым усердием впихивали туда, ломая кости, стремясь уместить как можно больше переломанных и изувеченных конечностей в чудовищную мясорубку.
Солнце исчезало, потом вновь восходило, меняясь местами с луной, как в руках жонглера. Небо и земля были соединены разукрашенными линиями, похожими на позвоночные столбы титанов. Далекие неземные огни и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане. Звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не дано постичь.
Солнце, луна, пустыня и небо оставались неприкосновенными и неизменными величинами, все остальное приходило в упадок. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность осмысленных телодвижений. И все это происходило с ними на замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, на лобной доле пульсирующего от лихорадки мозга.
Кареглазый заснул, но очень скоро был разбужен. Длиннолицый намертво придавил его к земле, а горбоносый сбросил с него сапоги. Стянул с брыкающегося ковбоя модные джинсовые левисы с медными заклепками и кожаными ноговицами.
– Модник, черт тебя!
Длиннолицый обхватил извивающегося мальчишку руками сзади и одну за другой расстегнул пуговицы его клетчатой рубахи, а затем сорвал ее с плеч, как шкуру со зверя.
– Красота!
Кареглазый, уткнувшись лицом в землю и не понимая, что происходит, звал на помощь и пытался сопротивляться, но длиннолицый коленом придавил его и держал голову. Холидей, наблюдавший за ними из тени от костра, заходился смехом.
Когда наемник отпустил его, кареглазый вскочил. Был он голый, в одном только исподнем, с перепачканным лицом.
– Что за ребячество!
– А ты, малец, не злобься. Друзей-приятелей у тебя здесь нет и заступиться за тебя некому. Прими наказание как мужчина.
– Какое наказание? За что?!
– Не горлань, говорю.
Они натянули между высоких кустарников веревку, на которой горбоносый развесил одежду кареглазого. Длиннолицый быстрым шагом направился к лошадям, вытащил из чехла на луке седла короткоствольный винчестер кареглазого.
– Эй, не трожьте! Это отцовское!
– Тихо, а то беду накличешь.
Горбоносый потушил сигарету о пончо кареглазого. Окурок бросил ему в сапог и пнул. Отошел на расстояние, отсчитав вслух десять шагов. Повернулся, достал из кобуры револьвер, оттянул курок за спицу, поставив спусковой крючок на боевой взвод, барабан провернулся на камору.
Горбоносый прицелился в рубаху и выстрелил. Рубаха едва-едва колыхнулась. На первый взгляд казалось, что на ней не осталось и следа. Горбоносый опять оттянул курок, прицелился и выстрелил. К гремящему звуку присоединился короткий щелчок. Пуля отстрелила пуговицу. Затем в игру вступил длиннолицый. За полминуты они понаделали с десяток прорех в пестрых шмотках кареглазого. Все заволокло дымом, воздух вибрировал, словно сквозь него были натянуты гитарные струны.
Когда стрельба прекратилась, в ушах еще звенело.
Длиннолицый сплюнул, небрежным жестом сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, и пригладил редкие просаленные волосы.
– А ты только дай волю воображению, голубок, просто представь, что с тобой стало бы, не стащи мы с тебя одежки.
Кареглазый промолчал.
– Волосы дыбом, верно?
Горбоносый сказал:
– Ну, зато шляпа целехонька.
– Сплюнь и перекрестись, братец, ибо шляпа – это святыня. Ее марать, что на икону плюнуть.
– И то верно, закон святотатственных действий не прощает.
Длиннолицый улыбнулся:
– А может, пусть мальчишка в зубах консервную банку зажмет?
– Это еще для чего?
– Как это? Поупражняемся в меткости.
Наемник упер приклад винчестера в плечо и навел ствол на кареглазого, легонько дернув его вверх, будто выстрелил.
– Пиф-паф.
– Не-е…
Кареглазый отмахнулся:
– Не законники вы, а сучьи сыны!
Горбоносый вдохнул полной грудью, сплюнул и недобро глянул на мальчишку своими маленькими оловянными глазами. Длиннолицый покачал головой.
– А ты посмотри на ситуацию с другой стороны, – сказал он. – Вот кто спросит, что у тебя со шмотьем приключилось, так будешь всем рассказывать о геройском, о рыцарском подвиге! О том, как ты один был, а на тебя двадцать преступников закоренелых и до зубов вооруженных. И стреляли они в тебя из ружей и пистолетов, и ножи запихивали… К слову нож можно и употребить для достоверности… И кто чем тебя резал и бил, и стрелял. Одежки твои искромсали, а на тебе и царапины нет. Чудо!
И, присев на валун, длиннолицый утер лицо и, мелодично присвистывая, принялся разглядывать испещренное звездами небо – так просто, будто разглядывал собственную ладонь, чей след отпечатал на отсыревшей стене первобытной пещеры.
– Спой-ка мне, сынок, из ковбойского репертуара, – сказал он.
Кареглазый фыркнул.
– Сам себе пой.
Горбоносый перезаряжал револьвер.
– А что, спой-ка. От песен еще никто не умирал.
– Не буду я петь.
Ковбой поднялся и направился к веревке, снимать одежду.
– Ну и зря, малец, а я бы аккомпанировал. Фью-фью-фью!
Холидей жалобно завыл.
– Оооу, сколько ночей мне и сколько дней жить! Оооу, вновь я вдали от дома! Время меня без ножа режет. Здесь ночи вдвое длиннее, а дни – как решетки на окнах! Оооу, голова моя посыпана пеплом, а сердце очерствело. Но я счастлив! Я не видел хлебов насущных, но благодарил бога, как научен! Оооу-оооу, пустыня гола как сокол! Одинокая тень, чье небо – земля! Хочу поднять руки и испить святые воды из чаши неба! Оооу, дух мой томится по дому! И я как зверь в капкане – пытаюсь отгрызть свою лапу и скинуть с себя оковы смерти! Прими меня, Отче, по весточке из голубиной почты, туда, откуда я родом, в страну радости и жизни!
Глава 4. Хлеб для людоеда
Утром вновь солнце надулось багровой головкой полового члена перед семяизвержением и, не дожидаясь, когда оно извергнет свое испепеляющее пламя, они продолжали путь в промозглой прохладной тени. Вечер не наступал долго, а когда наступил, то опустился внезапно, как занавес.
Где-то в полумиле от них, трепеща в знойном воздухе, по цепочке продвигались странные существа, уходя в направлении, противоположном путникам. Очередной рассвет вот-вот должен был настигнуть безмолвный гурт, но стадо будто исчезло во тьме, из которой вырастал выгоревший с восточной стороны лес облезлых деревьев с бесцветной корой. Звезды горели ярко, и света луны было достаточно, чтобы не останавливаться до зари.
Горбоносый обернулся на крик, когда кареглазого вышвырнула из седла лошадь.
Она покачивала из стороны в сторону головой и отталкивалась передними ногами, разворачиваясь и фыркая, будто ее окружало незримое препятствие, сотворенное ее же жарким спутанным дыханием; и теперь она пыталась пятиться от него, раздувая ноздри, тараща глаза и клацая зубами. Горбоносый спешился, быстро утихомирил ее, приговаривая добрые слова и наблюдая, как кареглазый, корчась, поднимается.
Длиннолицый, сложив руки, ссутулился в седле и, понурив голову, жевал табак, нашептывая что-то своим лошадям. Потом посмотрел на кареглазого и рассмеялся.
– Хорошо хоть не на мою шляпу приземлился!
– Ну, что там? – спросил ковбой.
Горбоносый подошел к нему и задрал его рубаху, изучая кровоподтек.
– Хорошая такая блямба. В седло вернешься.
– А что остается? Не пешком же идти.
– Трус, убийца и рохля! – рявкнул Холидей. – Даже конь твоя чует твою трусость – отдайте ее мне! Я больше заслужил…
– Тихо! – внезапно прошипел длиннолицый.
Он выпрямился, сплюнул и прищурился, на мгновение застыв полностью, будто от удара молнии. Затем повел лошадей в сторону, откуда хорошо просматривался оставшийся позади путь. В мимолетном чередовании стволов показалась тень, чье движение нарушало покой этих мест и выглядело посторонним, не принадлежавшим этому многовековому монументу застывшей натуры.
– Медведь? Волки? – спросил кареглазый.
– Смрад бы стоял.
– Хуже, красные! – ответил длиннолицый, выхватывая оружие и прицеливаясь.
Краснокожий сидел на вьючном муле.
Мул был уже старый, но ретивый. Краснокожий же еще мальчишка. С хвостом длинных черно-синих волос, в разукрашенном капюшоне с колпаком, который делал его похожим на палача. Одет он был в перепоясанный мешковатый капот с передним разрезом на пуговицах, но теперь расстегнутых для верховой езды.
Жилистые безволосые голени и босые ступни, меленькие, как у женщины. Сам мальчишка тощий, с узким лицом и римским носом. Черной кожей и черной кровью, как у шахтера. Под серыми ногтями фиолетовые дужки грязи, а единственное белое, что у него было – это белки обезвоженных соколиных глаз, сверкавшие в полутьме. Индеец разглядывал необычных иноземцев, чужестранцев, статуй из иной глины.
Кареглазый, настороженно подобрав слетевшую с него шляпу, начал кулаком утрамбовывать тулью и отряхивать ее от песка и пыли, не сводя при этом глаз с краснокожего.
Индеец молча поднял руку, будто благословил.
– Господи! Это просто мальчишка, – вздохнул кареглазый.
– Чертов язычник! – фыркнул длиннолицый. – Красная смерть!
– Зуб даю, он тут не один! – поддержал Холидей, стреляя глазами.
– Тихо. Ты нашу речь понимаешь? – обратился горбоносый.
– Да, – коротко ответил индеец.
Наемник сплюнул:
– Уже что-то.
– Есть с тобой кто-нибудь?
– Я был с мужчиной. Белым как вы.
– Да, и где он? Под шестью лопатами земли?
– Нас преследовали другие белые. Он пошел одним путем, а я – вторым. У меня его вещи и мул.
– Ты один?
– Я один.
Холидей крикнул:
– Он лжет!
– Угомонись, – повернулся к нему горбоносый.
– Ну уж нет! Хочешь, чтобы они твою башку по-индейски побрили, а мозги своим собакам дали полизать, что засоленное мясо!? Так и будет, поверь! Он лжет, ему же сам черт за каждую изреченную ложь по монете в карман кладет! Мы уже мертвецы! Нас порубят на куски. Будь я проклят. Сгинуть в ночи от рук безбожников, дикарей, собак!
Длиннолицый ответил:
– Я согласен с ним, братцы. Сердце мое чует, что дело нечисто, и я так рассуждаю, что если Господь на моем пути дикаря ставит, то тут как в шашках, либо ты ешь, либо тебя едят. И каждый делает, для чего рожден. Я вот рожден, чтобы потрошить нехристей всякой масти. Черных, желтых, красных. И пути этого придерживаюсь уже много лет, и пока не ошибался.
Кареглазый напрягся.
Горбоносый сплюнул и отвернулся от наемника, спокойно спросил индейца:
– Ты откуда идешь?
Индеец ответил.
– Оттуда, куда солнце садится.
– С запада, что ли?
– Да.
– А что в той стороне?
– Уже ничего.
– Ничего. Ну, конечно. Имя у тебя есть?
– Я – Плачущий в Жаре Пихт.
Длиннолицый брезгливо сплюнул.
– А я Дареный Конь, и в зубы мне не смотрят, – сказал он. – Это вот маршал Гордый Орел. Мальчишку звать Дрожащий Олень, а тут у нас Оуэн Холидей – насильник, убийца и разбойник. Яростный Лось.
– Не отвечайте ему, – сказал Холидей. – Краснокожие все как один убийцы, они же нас живьем обдерут, куска родной кожи не оставят! Я-то о своих волосах помню и вам не рекомендую забывать о ваших…
Горбоносый спросил индейца:
– Где твои?
– Мои?
– Да. Ты же из черноногих.
– Я один.
– А куда ты направляешься?
– Никуда, я просто иду.
– Заблудился?
– Нет, не заблудился. Мне некуда возвращаться.
– Ты местность эту хорошо знаешь?
– Я здесь никогда не был. Но бывал в местах похожих.
Индеец говорил и пронзительно смотрел на кареглазого.
– У меня что, лицо испачкано? – спросил тот и надел шляпу.
– У тебя к нашему другу вопросы какие? – спросил длиннолицый, все еще целясь в краснокожего из своего револьвера.
– Это был он, – коротко отозвался черноногий.
– Что? Я? – спросил кареглазый.
– Вы убили много людей, – сказал индеец. – Я там был и видел вас. Вы застрелили мужчин и женщину. Я ее знал.
Кареглазый промолчал.
– Женщину? – сплюнул длиннолицый. – О какой женщине говоришь? Не о той ли чернявой, которую нам хоронить из-за его меткого глаза пришлось.
Индеец показал пальцем на кареглазого:
– Пусть он говорит!
– Спокойно, друг, – вмешался горбоносый.
– Ну, мне-то сказать нечего.
– Пусть убийца говорит.
– Я не убивал никого!
– Я видел.
– Черта с два!
Черноногий промолчал, только смотрел.
– От чьей угодно пули она могла погибнуть. Пусть они поклянутся, что каждого застреленного ими разглядели! Темно было, пыль коловоротом. Вот и вся история!
Горбоносый помалкивал. Длиннолицый противно улыбался.
– Нечего мне сказать кроме того, что уже сказано! Хватит на меня таращится…
Длиннолицый сплюнул и ухмыльнулся:
– Ты бы еще сказал, что баба та умерла до того, как ты в нее выстрелил. Видать, с перепугу.
– А может, так и было! Не знаешь, как оно случилось, вот и не говори. Головы покатились, ничего не изменишь!
– Ну, довольно, почесали языками и будет…
Пользуясь замешательством, Холидей подступил и ловко выудил нож у длиннолицего из сапога. Молниеносно напрыгнул со спины на горбоносого, сшиб с него шляпу и сделал вращательное движение связанными руками у него над головой, туго затянув петлю на вспотевшей шее. Стал водить ножом по лицу.
Кареглазый растерялся, длиннолицый выругался.
– Убью! – крикнул Холидей. – Ты, морда ослиная, режь веревку!
– Дурак, от нас не уйдешь, – прохрипел маршал.
– Режь, говорю! И оружие бросайте на землю!
– Ты мой нож прикарманил. Нечем резать.
Он кивнул кареглазому:
– Давай ты тогда, франт, режь! И зубы не заговаривай!
Горбоносый вскинул руку:
– Стой на месте! Не слушай его.
– Убью! Клятву даю кровавую. Мне позарез жить надо, позарез! Денег вам надо? Чего надо вам!? – Холидей поволок маршала, спотыкаясь в потемках. – Давайте откуплюсь. Вот, убийца есть у вас. Женщину убил, его на эшафот ведите! По его голову петля слезы льет не меньше, чем по мою, а я что? Кому я зла сделал?
– Не дайте ему уйти, слышали!
– Да куда он денется, – расслабленно плюнул длиннолицый.
– Вы меня, пыльные, без штанов оставили, исподнее у меня отняли, лошадь мою из-за вас пристрелили! Ни бритвы, ни лохани уже неделю в глаза не видел! Вот зарежу тебя, глаз выковыряю из башки, поглядим, какой ты будешь тогда!
Индеец дымно выстрелил из однозарядного пистолета. Мул издал ослиный крик.
Кареглазый заслонился руками и локтями, припадая к земле и думая, что выстрел предназначался ему.
Холидей запричитал, бездумно двигая кровоточащими сухими губами, продолжая бессвязно лепетать и механически мигая затуманенными глазами, которые искали, за что ухватиться.
Горбоносый крутанулся, оба перекувырнулись, повалились в пыль.
Он вывернулся и схватил Холидея за запястье. Разжал его трясущиеся костлявые пальцы и отобрал нож, отбросил к ногам кареглазого, вытащил голову из петли, откашлялся и помассировал горло.
– Сучий сын! – пробормотал он и наклонился над раненым. Правое ухо Холидея отстрелено и бугристо-рваный шрам тянулся наискось по залитому кровью виску.
– Он мертв? – спросил длиннолицый незаинтересованно.
– Нет. Жить будет.
– По мне так пусть помирает, – сказал кареглазый, поднимаясь с земли.
– Кто в меня стрелял? – прохрипел Холидей и тронул рану пальцами. – Боже, мое ухо. Где оно?
– Не зря господь дал человеку два уха. Как раз на такой случай, – наемник зашелся каркающим смехом.
– Сучья мать! Кто в меня стрелял?
Горбоносый утер кровь со щеки, где его порезал Холидей, и неожиданно все оживились, когда раздался младенческий плач. Длиннолицый присвистнул.
– Это еще что? – спросил кареглазый. – Зверь?
– Ребенок, черт тебя дери!
Они поглядели на черноногого.
– Это ее сын, – ответил он.
– Сын? Чей сын?
Черноногий слегка развернул мула. Завернутый в плотный свивальник толстощекий бронзово-коричневый мальчик был усажен в толстую суму с лямками.
– Вы убили его отца и его мать. Они приняли меня как гостя.
Кареглазый в ужасе сглотнул.
– Ну, что есть то есть, – отмахнулся наемник с лошадиным лицом. – Эй, слышишь? Подай-ка мне мой нож, ковбойчик.
Кареглазый протянул нож длиннолицему.
Они остановились на ночлег в миле дальше. У благозвучного чистого ручья, чтобы дать лошадям и мулам отдых. Кареглазому было поручено снять с животных поклажу, чем он и занялся, но мысли его и весь вид его были такими, словно он остался одной ногой стоять в могиле с застреленной женщиной. Он снял седла с лошадей, снял поклажу, а в промежутках беспрерывно утирал платком лицо, потную шею и отмахивался от комаров. Про мула, нагруженного их вещичками, совсем забыл.
Горбоносый и длиннолицый общими усилиями бинтовали голову Холидею, который пытался кусаться. Краснокожий воткнул в землю веточки круговым узором, начинил его сердцевину растопкой и поджег ее.
Столбом в ночь поднялись искры, в танце с ними объединялись стрекочущие светящиеся насекомые. Холидея утихомирили угрозами и разошлись по спальникам, но никому не спалось. Ночь текла, как нефть.
Горбоносый и индеец общались полушепотом и жестами, когда речь заходила об окрестностях, лежащих за холмами. Кареглазый притворялся, что спит, отвернувшись набок и хрипя. Длиннолицый, сняв шляпу и сапоги, разглядывал в отблесках пламени старую длинноствольную винтовку с черным цевьем, неуклюжую как костыль. Барабанный механизм приводился в действие рычагом, но казенник был разобран, детали хранились в сумке. Ружье уже много лет не чистилось, будто хозяин боялся стереть некую историю, стоящую за этим оружием. Затем он вытащил из мешочка черную книжечку – миниатюрное священное писание, помещающееся на ладони, из которого с характерным звуком вырвал несколько страниц с перечеркнутыми строками.
– Мой папаша, господь помилуй его душу и прими в царствие небесное, в годы гражданской войны странствовал по северным штатам с проповедями как миссионер. Он старался внушить белым, что братоубийственная война из-за черных – это могила, которую мы роем нашему брату. Но, поверьте, могила сия достаточно глубока и достаточно черна для обоих братьев.
Кареглазый пошевелился, горбоносый покосился на говорившего, а наемник все разглядывал ружье, лаская его, а вырванные странички отправил в костер с безжалостным видом судьи-инквизитора.
– Мой папаша, царствие ему небесное, утверждал, что черные должны быть сжигаемы посмертно. Дабы ко второму пришествию Христа и воскресению мертвых не осталось живой материи, из которой хоть один цветной мог бы воскреснуть на этой святой земле. Пусть они останутся камнем и глиной, а белый человек войдет в царство небесное, где и определится его судьба как борца с дьяволом. Помню, что территории нескольких штатов, по которым папаша, благослови его господь, походил в гражданскую войну и наиболее тронутые ей, он по возвращении домой вычеркнул со своей карты и назвал кровавым пятном позора на груди соединенных штатов Америки. Он ножом вырезал вычеркнутые штаты по линии границы их, как будто сорвал какую-нибудь незаслуженную медаль с мундира американского солдата и швырнул ее в огонь, во тьму, в небытие. Туда, откуда и вела свое кровавое начало это богопротивная братоубийственная война! Да, хорошие были времена… Священные деньки.
Холидей, связанный по рукам и ногам, отощавший за недели пути, с хвойными иголками в паутине всклоченной окровавленной бороды, с забинтованной головой, стертыми в кровь ступнями и побитыми коленями, с давнишним шрамом под глазом, сидел недалеко от костра. Он искоса поглядывал на длиннолицего. В частности, на его ружье.
– Ты веры христианской? – спросил он.
Наемник не ответил.
– И отец твой христианин? Ну так ведь я тоже! Мы единоверцы, брат. Ты и я. Единомышленники. Ты христианин и я христианин.
Длиннолицый молчал.
– Вижу, что у тебя на мешке крест вышит.
– Хочешь поближе посмотреть?
– Не хочу, я и отсюда вижу.
Горбоносый посмотрел на них.
Холидей плюнул в костер и оскалился.
– Вот и употреби свое ружье по назначению! – прерывающимся, лающим голосом выкрикнул он. – Давай, если ты христианин! Вон наш враг, вон он, Сатана! Ухо мне отстрелил, гаденыш, а мог бы и тебя отправить пыль кусать! Или ты струхнул, да? Да! Присмирел ягненок кроткий! Чужаком сделался среди кровнородственных единоверцев. Маршал твой самый настоящий краснолюб, по нему видно! Этот безбожник паршивый его одурманил своей мумбой-юмбой. А ты сидишь и потакаешь ему!
Длиннолицый злобно свернул на него глазами.
– Вот он, глаза раскрой! Какой ты христианин? Для тебя все одно. Что с Христом, что с людоедом хлеб преломлять. Для тебя что гроб господень, что притон разбойничий. Все одно! У тебя душа негритянская, язычник чертов! – рявкнул Холидей и сплюнул. Длиннолицый подскочил как ошпаренный.
– Собака! Убью!
Горбоносый с внушительной неторопливостью поднялся. Непроницаемым взглядом оловянных глаз сказал длиннолицему все, что не смогли бы выразить слова и, отряхнув со штанин пыль, опустился опять на место.
Длиннолицый отдышался. Направился к лошади, злорадно присвистывая. Из кармана седельной сумки вытащил металлический ларец, в котором хранил бритвенные принадлежности – фарфоровую чашку, кисть, бритву и застывшую пену в баночке. Вернулся к костру с раскинутой бритвой, лезвие которой сверкало в отблесках пламени.
Холидей попытался пошевелиться:
– Ты что это удумал, сучий сын?
– О-о, сейчас узнаешь!
– Эй, маршал, вождь, ты что же, этому живодеру меня кромсать разрешишь? Останови его!
