Kitabı oku: «В жаре пылающих пихт», sayfa 4
Горбоносый ответил:
– А ты не дергайся, больно не будет.
– Да ведь я не во зло! А, сучьи дети! Вот, парень, вот закон, вот его рук дело! Сперва лошадь мою убили, а теперь меня будут на ремни резать! Не отворачивайся, гляди, как меня кромсать будут!
С минуту длиннолицый постоял, проделывая маленькие трюки складной бритвой, возвышаясь над Холидеем и присвистывая, покачивая головой и будто оценивая, с какой стороны приступить.
– Не вздумай сопротивляться, а то ведь порежу. У меня левая ни к черту, знаешь ли…
Длиннолицый встал у него за спиной со злой улыбкой и странным блеском в глазах, правой рукой наклонил перебинтованную голову Холидея, бритвой прошелся по шуршащей щеке. Посыпались черные курчавые волоски. Обнажилась сизо-серая поверхность на удивление молодцеватой щеки. Кареглазый, горбоносый и черноногий наблюдали за ним.
– Тот израильтянин, кому насильственно сбрили бороду, считался опозоренным! – сказал длиннолицый, ловко перемещаясь вокруг Холидея.
Он наклонялся, задирая ему пальцем кончик носа, вертя его головой как шекспировский персонаж черепом, и движения его были непринужденно-решительными, быстрыми, словно он родился цирюльником.
Черноногий, как и остальные, неотрывно следил за кропотливыми движениями и перемещениями длиннолицего. Так продолжалось несколько минут, пока он то приседал на корточки, то поднимался, то наклонялся, поблескивая бритвой и очищая ее плоскость от приставших волос большим пальцем. И все время злым голосом цитировал по памяти отрывки из священного писания.
– Подобно язычникам, они бреют голову свою! Подравнивают бороду, безобразят плоть господню шрамами и татуировками!
Холидей закатывал глаза, моргал, жмурился, и ощущал свежевыбритой кожей неприятное теплое дуновение. Он не почувствовал пореза над губой, но кровь потекла быстро, как ручей, и щетина стала неопрятной каннибальской маской. Когда он попытался слизать кровь, то длиннолицый аккуратно, не прерывая процедуры и уже запланированного движения бритвы, порезал ему самый кончик языка и уголок приоткрытого рта. Холидей поморщился, из гортани его вырвался щелкающий звук.
– Крику много, а шерсти мало от маленького барана!
Длиннолицый утер о штанину запачканное кровью лезвие, перемазанную ладонь вытер круговым движением о лицо Холидея. Затем, сделав полный круг, он остановился у него за спиной, и кареглазому показалось, что сейчас он перережет пленнику горло.
Кровь польется в огонь.
– Семь раз, как говорится, отмерь – отрежь один, – сказал длиннолицый.
Он размотал бинты и принялся брить Холидея наголо, звучно скобля по обритым местам как по кости и беззаботно присвистывая.
– Во все дни назорейства бритва не коснется главы его!
– Ну, подонок, дай только мне…
– Тихо, овечка!
Когда длиннолицый кончил брить, то отступился и оглядел плоды трудов своих, словно господь во дни творения. Блестящая начисто выбритая голова, широкий лоб, изрезанный морщинами и мокрый от испарины и крови. Тонкий нос и ввалившиеся щеки с темно-синим отливом после того, как срезали обильную бороду, стали выглядеть чужими и не относящимися к этому загорелому лицу, словно их нашили поверх, как кожаные заплаты. Длиннолицый взял его за подбородок и вынул из кармана штанов небольшие щипцы для ногтей.
– Рот открывай.
Холидей стиснул зубы и поджал губы.
– Рот, говорю, открывай!
Горбоносый сказал.
– Ну хватит с него.
– Я решаю – когда хватит, а когда нет. Открывай рот! С гнилыми зубами, единоверец, как с грехами – чем они черней, тем болезненнее их будет вырывать. А у тебя, поди, от твоего сквернословия ни одного зуба белого не осталось – весь рот сгнил. Но ничего, я это исправлю очень быстро…
Горбоносый сказал:
– Оставь его в покое, по-человечески прошу.
Длиннолицый сплюнул.
– А если нет?
– Тогда по-другому попрошу.
– Это как?
– Узнаешь.
– Ну если ты просишь, будь по-твоему.
Прядь волос Холидея длиннолицый аккуратно завернул в папиросную бумагу, которую вытащил из кармана куртки. Потом вернулся к костру, взял ружье и, поглаживая его, пообещал, что непременно продаст волосы шаманам шайенов, которые используют их в качестве жертвоприношения своим идолам.
Следующие несколько часов тянулись вечно. Черноногий глядел в пламя, протянув к его жару ладони, будто в жесте адорации и почитания святых даров божиих. С ранней зарей они собрались в путь – но длиннолицый мерзко хохотнул и сообщил, что их мула кто-то увел, а в сторону уходит тропинка следов.
– Ну, братцы, я ведь предупреждал.
– Ты о чем?
– Нутром чую, красные мула увели, пока ты с ним дружбу водил, – и, покосившись на полукровку, наемник сплюнул.
– Да этот черноногий из тебя святого духа выпугал, – расхохотался маршал. – Тебе уже в каждом шорохе листьев краснокожие мерещатся. Того и гляди от своей веры во Христа скоро начнешь шарахаться как от черта.
Длиннолицый стиснул челюсти, подвигал подбородком и сжал кулаки, хрустя суставами.
– Теперь и ты со мной в ад поиграться вздумал? – прорычал он. – Дьяволу адвокатствуешь! И мою веру христианскую с навозом не смешивай, слышишь меня, подпорка ты гнилая! Вот суды и стоят, что твои сараи, без окон, без дверей, потому что в них продажные безбожники. И не вздумай меня перебивать, пока не договорю, слышишь! А я вот что скажу. Мне с этими тварями красными, желтыми, черными, коричневыми – хоть всех их в кучу сгреби, мне с ними брататься противно, да и самому Богу они осточертели! Сам глянь, как он свой гнев вымещает на цветных…
Горбоносый равнодушно сказал:
– Ты у нас за всевышнего глаголешь?
– За него самого! И над этой нечистью не святая троица силу имеет, уж ты поверь мне на слово. Срамные божки язычников. Их потерянное племя никакими сладостями к цивилизации не вернешь. Они грязь, плоть и дьявол. У них всякого жита на лопате перемешано! И в сердцах у них камни – и души их привязаны к ним мертвыми цепями как утопленники ко дну реки…
Длиннолицый опустил руки, продел под ремень большие пальцы и стоял, плюясь и оттопырив локти, качаясь с носок на пятки.
– И вот тебе мое слово, если я вижу индейца, то я убиваю индейца. Ножом, пулей, веревкой, палкой, голыми руками или камнем, что Господь под руку положит. Меня так отец научил, служба научила, да и просто – жизнь научила. И ни разу мне локти кусать не пришлось, что усомнился в собственной правоте. Будь мы даже последние спасители на ковчеге, я этим безбожным тварям не дал бы шанса. И этому мокасину спуску не дам. Вот тебе мой зарок.
Кареглазый поднял руки, отступился и сказал:
– Не хочу в этом участвовать, парни. Что бы тут не назревало, я пас…
Горбоносый снял шляпу, пригладил волосы и спросил у наемника.
– Говори, ты мула спрятал?
– Не я! – рявкнул длиннолицый. – У индейца своего спрашивай, кто и что!
Он указал направление жестом руки.
– Может, еще успеете догнать. А мы с ковбоем и Холидеем тут подождем. Одну тропу с индейцем я делить не буду. Хоть глаза мои повыкалывай да ноги мне поломай, лучше пропадом пропасть.
Глава 5. Все человечество
Долговязый и древний, как сам мир, чьи знания он получил неведомыми путями, темными и священными. Он пересек поляну и направился к приречному городку, шагая в грязных старых сношенных сапогах.
Солнце тускло освещало мглистую местность, и глазу не за что было зацепиться в бледно-сером неподвижном пейзаже, который словно застыл в капле смолы, словно зародился в ней, развивался в ней, медленно и вопреки остановившемуся времени. Светловолосый оборванец в одном тапке и грубой рубахе с палкой в руке перегонял блеющих коз со двора во двор, не обращая внимания не немногочисленную публику. Березовый ствол в пожухлом наряде утопал в цветистом дерне у дороги. Над темным кровоточащим пнем, напоминающим огарок свечи, жужжали комары и стрекозы, будто черное извивающееся пламя этой умершей свечи. Дети, столпившиеся вокруг, тыкали поломанными ветками в липкую поверхности пня. Старались, чтобы налипло больше сока. Затем махали палками в облаке мошек, которые вязли в густой капающей массе, после чего ребятня давала дворнягам облизывать прутья.
Он пересек улочку и вошел, пригнувшись, в помещение. Рябой мужчина в пятнистом фартуке протирал сухой тряпкой внутренность стакана и, поглядев сквозь донышко на источник тусклого света у потолка, поставил его куда-то под стойку. Тот, кто вошел, огляделся маленькими прищуренными глазами. На верхней ступеньке лестницы возникла толстогубая чернокожая женщина с метлой в одной руке и ведром в другой.
Он посмотрел на нее. Она – на него. И продолжила заниматься своим делом. С вибрирующего потолка сыпался тонкими струйками песок, сверху доносились отрывистые голоса, обменивающиеся фразами на чужом наречии.
Пустующие столы в мрачной прокуренной зале. Тот, что вошел, направился к единственному посетителю. Белобрысому неприглядному мужчине, который склонился над остывшей похлебкой в раздумье. Он поднял глаза, когда, отодвинув стул, к нему за стол сел вошедший негр.
Белобрысый посмотрел на пустующие столы и опять на негра.
– У тебя с глазами плохо, дед?
Негр был старый, безносый и безбородый, с длинными седыми волосами как у библейского судьи, и напоминал летучую мышь своими одеждами, темными и потрепанными.
– И глухой, что ли? Тут занято.
– Я ищу одного, – сказал негр.
– Да? И я его знаю?
Негр промолчал.
– Не встречал я тебя здесь раньше, – сказал мужчина.
– А я из других мест.
– Да? – Белобрысый потянулся к плевательнице, высморкался и сплюнул, поглядывая на негра. – Слушай-ка, дед…
– Я слушаю.
– Кого бы ты здесь не искал, я тебе советую пойти поискать в другом месте. Сейчас мой приятель из сортира вернется, а он сегодня злой как тысяча чертей. Слышал, что говорю? Или громче повторить. Приятель из сортира вернется и накостыляет тебе!
– Не жди его, – коротко сказал негр.
Белобрысый шмыгнул и утер нос:
– Да? Это почему?
– Он не придет.
– Почему это?
Негр промолчал.
– Не прибил ли ты его, случаем?
– Он жив.
– Да… А где он тогда?
– Уже далеко. Ты не малодушничай.
–Чего?
Негр не отвечал.
– Ты кто такой?
– Меня зовут Барка.
– Пустой звук для меня имя твое. Скажи лучше, чего надо?
– Кто тебе пообещал денег за голову индейца?
Белобрысый отклонился.
– Какого-такого индейца?
– Ты знаешь.
– Черта лысого я знаю.
– Сколько получишь за него?
Белобрысый облокотился на спинку стула, а другую руку опустил под стол и принялся часто притопывать ногой.
– Чем раньше скажешь, тем раньше я уйду.
– А если я не скажу?
– Тогда и я не уйду.
– Я сам уйду.
– Далеко не получится.
– Не пугай меня, дед.
– А я и не пугаю. Просто не отпущу.
– А я и спрашивать не буду! Уйду, если нужда припрет. Вот и поглядим, какими средствами ты меня останавливать будешь.
– Ну иди.
– И пойду, а ты что сделаешь?
Негр не ответил. Мужчина топал ногой.
– Вооружен ты чем? – спросил он.
– У меня только нож.
– Только нож?
– Этого хватит.
– Для старика? Сомневаюсь.
– А ты не сомневайся – это дьявол. От него жизнью небрежешь.
– Тьфу, вот что я думаю о твоем дьяволе!
Негр промолчал. Белобрысый улыбнулся и положил на край стола ребро ладони, а в руке держал направленный негру в лицо пистолет. Рукоять из черного ореха, ствол круглого сечения по всей длине увенчан курносой медной мушкой. Когда-то полированная фурнитура потерлась и утратила блеск. Другой рукой белобрысый сделал жест, словно демонстрируя фокус с исчезающей монеткой, проведя ладонью над оружием, и стальной курок оказался взведен.
– Ну, а такое видал?
– Да. И всегда кончалось одинаково.
Белобрысый выждал минуту.
– Не вразумляет? Могу и кролика из шляпы достать.
Негр протянул руку через стол, взял его шляпу и примерил.
– С ума сошел, старик!? Ненавижу, когда всякая деревенщина лапает мои вещи. Проучить бы тебя, да вижу, что впустую потрачу день и пулю. У тебя, видать, от старости мозги в куриное дерьмо превратились – а дерьмо, как известно, на хлеб не мажут. Вот и я не буду.
– Жизнью небрежешь, – скрипучим голосом сказал негр. – Человеком небрежешь, хоть и сам человек. Ты и самим собой небрежешь. Но я тебя не убью, пусть ты ищешь смерти, но не от моих рук.
Белобрысый наклонился, глядя на старика:
– Ты мне чью веру проповедовать вздумал?
– Скажи, кто за голову индейца платит и где найти его, и я уйду.
– Мать твою! Духом святым побожусь, старик, – парень перекрестился. – Спроси опять, и я у тебя во лбу дыру проделаю!
– Опять слова. Но они в прошлом. Ты мог их произнести сегодня утром или в день сотворения мира. Они в прошлом, а мы здесь. И ты чувствуешь, что не хочешь поступать так, как сказано. Не уверен, что хочешь уйти в прошлое вслед за своими словами. По глупости сказал их. И теперь, я вижу, что ты пожалел о них.
Белобрысый поднял ладонь, думая утереть пот со лба, но передумал.
– Я уйду, не пытайся меня остановить.
– Одной пули мало, чтобы меня свалить.
– Да?
– Многие пытались.
– Сегодня будет одним больше. Мало тебе, что нос отстрелили, я тебе еще и глаз вышиблю.
– Убьешь старика? Не будет этого.
– Ошибаешься. За тысячу долларов я с тебя три шкуры спущу и не поморщусь. Мне эти деньги как воздух нужны, а тебе столько не прожить, чтобы их потратить.
– Столько за индейца платят?
– Столько, да. Но тебе их не видать, как своего носа. Все ты дела на этой земле грешной закончил? Семья у тебя есть, дети и внуки. Ведь если нет – ты сам станешь прошлым с минуты на минуту. И некому будет о тебе помолиться.
– У меня в роду все человечество, – ответил негр. – Пока оно живо – жив и я.
– Это хорошо, папаша.
Негр сложил губы и дунул из тени, пламя свечи встрепенулось и исчезло бесследно как учуявший охотника олень. Белобрысый спустил курок. Но что-то помешало выстрелу. В следующую секунду пистолет вылетел у него из руки и ударился о стену. Негр схватил мужчину за руки мертвой хваткой. Голоса на втором этаже на мгновение стихли, чернокожая женщина замерла и рябой мужчина, протиравший стойку, выждал секунду.
Пыль из-под метлы кружилась в воздухе, а затем все возобновилось.
– Успокойся, старик! Я просто мулов погоняю. Ничего плохого не замышлял. Мне только деньги нужны. На сорок долларов в месяц не нагуляешься, а когда еще долги повисли, что твое ярмо на быке…
Негр спросил:
– Так кто охотится за индейцем и где найти его?
– Я знаю, кто, ты только руки мне не ломай – я ими на хлеб себе зарабатываю.
– Скажи кто, и я уйду.
– Да много кто.
– Кто больше всех платит?
– Ну, старик, местные – публика малоимущая. Один есть. Знаю я, где искать его. Начальничек он перегонной бригады ковбоев.
– Кто?
– Медвежий Капкан кличут. Местный владелец большой скотоводческой фермы его нанял стада перегонять. В его распоряжении сотня ковбоев. Каждый знает, сэр! Медвежий Капкан готов отсыпать за башку индейца тысячу долларов серебром. Ва-банк, как говорится. За кровавую мексиканскую вендетту. Вот я и отправился в путь, чтобы себе будущее обеспечить. За тысячу долларов! Говорят, индеец этот сына его покалечил. Мальчишку. Тоже ковбоя. Руку по локоть ему отрубил одним махом, что твой початок кукурузы. Как не бывало. И кость и жилы перерубил. Вот тут. И не только его, сэр…
Негр отпустил его руки. Белобрысый потер запястья.
– Покалечил многих белых. Да, сэр… Тут сущий ад творился, что твой крестовый поход, только ребятня красная. Жгли, расстреливали и рубили белых, черных, насиловали женщин и девочек. Говорят, угнали лошадей у местного ранчера, а его самого порубили. Вожака их прозвали Красный Томагавк. Хотя те, что выжили, говорят, он тесаком мясничьим орудует. Но имя, надо сказать, по заслугам ему дано. Его скальп нынче в большом почете. Из телеграфной станции местным сообщили, что скоро прибудут по его душу и дружков его федеральные маршалы в числе полусотни и полицейские. Бог знает, сколько.
Негр слушал.
– Но с тех пор уже дней пять прошло, видать, край наш сам по себе, да и народец нетерпеливый. Может, кто Красного уже линчевал на первой ветке. Тут каждый готов от себя кусок кровавый оторвать, лишь бы мальца прищучить. Но и я не хочу с пустыми карманами уйти… Да, сэр, неплохие деньги. Мешок серебряных долларов за башку дикаря отдельно от тела. Можем поделить пополам. Я про деньги. По пять сотен каждому. Мне и тебе. Это немало, да? Мне по случаю и такую выгоду удачей считать можно. Но, может, предложение и получше выгадаем.
Негр сказал:
– Твою шляпу я возьму.
– Пожалуйста. Мне такой партнер кстати. Деньги-то легкие. Пристрелить индейца. Что может быть проще? Ему отроду пятнадцати нет. По пять сотен мне и тебе.
Негр поднял однозарядный пистолет, в перебранке оброненный белобрысым, и положил на стол.
– По рукам? – осклабившись, спросил парень.
– Нет. Иди, откуда пришел. Деньги за голову этого индейца мои.
Глава 6. На корм свиньям
Горбоносый и черноногий с младенцем за спиной, оба верхом, в быстром темпе пересекли равнину по следам мульих копыт и сапог.
В первый час скачки плотный безветренный воздух накрыл их разгоряченным одеялом. Сквозь шляпу солнце напекало зачесанные залысины горбоносого. В своей колеснице светило двигалось по ипподрому неба, раздумывая над захватническими планами и возглавляя персональную военизированную коалицию; рдеющие отраженным светом облака, состоящие в его подчинении, раскинувшись, как чудовищные щупальца во все стороны, на протяжении утра меняли очертания, уподобляясь странам и даже целым континентам, дрейфуя в нерушимой безводной синеве.
Странники, против воли завороженно наблюдая за рассветом этой солнечной империи, на время забылись.
Горбоносый сказал:
– Что камень в сердце своем остается камнем, сколько его не обтесывай – ничего не отыщешь, кроме камня, так и солнце, сколько не проникай в его глубь – огонь и жар, а человек, сколько его не исследуй – тьма.
К полудню жаркая серебряная атмосфера потемнела и зазвенела моросью, и загудела порывистым ветром. Небесное светило затерялось в подшерстке набегающих туч. Черноногий заметил луну. Тусклое и изможденное лицо умирающего старика.
На своем муле, а горбоносый на лошади, с возвышенности они оглядывали простирающееся во всевозможных направлениях бледно-голубое море отяжелевших песчаных валов. В своем стремлении к совершенству они застыли, казалось, навечно.
На их гладких отшлифованных равнинными ветрами скатах оживал рисунками и арабесками будто одушевленный песок, чьи скоротечные переливы и меняющиеся оттенки создавали впечатление непрерывно движущихся диковинных стад. Они то пробуждались и легко скользили подобно змеям, то замирали в тягостном напряжении. Их утомительная и бесцельная скачка в безбрежности затягивающего пространства длилась уже много веков.
– Там, – указал направление черноногий.
– Что? Где?
– Там, видишь?
– Вижу.
Они приблизились к вещам, которые сбросили как лишний груз те, кто увел у них мула. От бесформенного продырявленного мешка уходил след другого вора, по-видимому, местного грызуна. Была тут картонная коробка с крупными иноязычными литерами, из которой воры забрали лепестки курительных растений. Валялась неподалеку пара маракас из плодов игуэро с прожаренными семенами внутри. Их длиннолицый хранил как память о молодости. Были тут и ларчики с солями, специями, высушенными гусеницами и жуками, которых длиннолицый употреблял с хлебом и алкоголем по знаменательным датам христова календаря. И домотканые мешочки с самодельной символикой для богослужений, принадлежавшие также длиннолицему.
– А тут что? А, черт!
Из узелка, развязанного горбоносым, высыпались десятки зубов с гнилью, которые длиннолицый, притворяясь церковным дантистом, выдрал по его собственным словам за прошедшие месяцы своих одиноких странствований среди прерий, утверждая тем простофилям, которые повстречались ему, что гнилой зуб – это чертоги нечистой силы и средоточие богопротивной мерзости.
Он любил высыпать вырванные зубы в полупустую коробку, если такая подвернется ему по пути, и трясти ее, катать зубы по дну и вслушиваться в получающийся звук. Он даже предложил при первой встрече горбоносому одонтологические услуги, говоря, что рот человека должен быть чист как храм, а гортань формироваться лишь правильным распеванием псалмов и молитв.
– Зеркальце… Кресты… Сборник псалмов в пуританском переводе. Одна чертовщина. Святые реликвии кочующей непризнанной церкви длиннолицего. Но денег нет. У меня там семьдесят долларов серебром было, пять банок консервов, бобы, персики и еще по мелочи. И я точно помню, что длиннолицый после перестрелки прихватил с трупа пистолет и запрятал в сумку. Будем надеяться, что обойма в нем пустая.
Горбоносый придержал шляпу и посмотрел вдаль.
– У карапуза имя есть?
– Альсате.
– Интересное имечко, сошло бы за название горячительного напитка.
Они глядели на осыпанный искрами горизонт. Бледно-голубые вспышки молний испарялись в одном месте, чтобы немедленно появиться в другом. Они раскалывали бесконечно далекий монолитный мир затвердевших веществ на громадные непропорциональные куски.
– Смотри.
Черноногий показал пальцем.
– Что там? Дым?
– Да.
– Может, костер?
– Да. Огонь.
Горбоносый кивнул.
– Тогда вперед.
– Зачем вам эти вещи?
– У меня там личная вещь. Я ее не нашел здесь. Так или иначе, без нее я не вернусь. За мной.
По пути горбоносый спросил.
– Ты ведь видел следы, не так ли?
– Да.
– Значит уже догадался, что там могут быть мужчина и женщина?
– Да.
– Мне ждать, что ты и в меня стрельнешь?
– Да.
– Хорошо. Вот только я бы на твоем месте не торопился при всяком случае расчехлять револьвер или что там у тебя. Однажды нарвешься на ответный выстрел. И лучше бы, чтоб в тот момент у тебя не болтался младенец за спиной.
– Он бы тебя задушил.
– Кто?
– Тот мужчина.
– Сомневаюсь. Хотя… Может и так. Не уверен, чем он думал. Не головой, это точно. Но давай договоримся. Если ты будешь нам проводником, держись у меня за спиной, поменьше открывай рот, и никогда не клади руку на пистолет, пока это не сделаю я, ты меня услышал?
– Да.
– Хорошо, сынок.
– Но я уже убивал охотников, – сказал индеец, подгоняя мула. – Я стрелял в мужчин. Бил их палками и камнями. Колол их ножами.
– Не сомневаюсь.
– Я видел, как люди умирают, и я видел, как люди убивают. Он хотел убить тебя и убил бы. Он жестокий человек с холодными глазами. И он уже убивал людей, и видел то же, что я.
Горбоносый пришпорил лошадь, оглянулся на мальчишку и громко спросил, стараясь перекричать гром:
– И ты каждого убьешь, с кем не знаешь, как поступить?
Черноногий задумался, ответил:
– Твои речи трудные – мои дела простые. Я не понимаю твои речи. Другие люди не понимают твоих речей. Они пытаются смотреть на твое лицо, когда ты заканчиваешь говорить. Но они не понимают твои речи, как я не понимаю. Но мои дела понятны всем. Они ясно внушают страх, а люди понимают страх. Поэтому они понимают меня.
Горбоносый покосился на него. Темнолицего, с ясными глазами. Он будто жил по иному закону, отроду свободный и по природе дикарь. Обезумевший от крови царь летних эльфов, кому вскружило голову и опьянило безнаказанное насилие на приволье, и кому равного не существует в целом мире, ибо некому соперничать с ним, чтобы сломить и пробудить в нем зов, который подавил бы в нем зов его собственной крови. Все, что он делал – от насилия. Но одновременно с тем он был равнодушен к нему. Рожден в нем целиком и полностью. В крови и грехе, в грязи и пороке. Он не думал о насилии. Ему оно было чуждо и неизвестно. Что такое насилие?
Горбоносый уже встречал такой сорт людей. Тех, чей разум порожден насилием, и чья кровь порождена им, и чей холодный, как волчий вой, неприкаянный дух, мечущийся над этими обезлюдившими краями, где нет никого, чья кровь пригодна для утоления его всемогущей жажды. Он знал таких людей. Знал, что их убивали прежде остальных.
Когда странники пересекли преграждающие обзор возвышенности, то увидели, что дым поднимается от спаленного молнией кустарника. Они ускорили ход, перемещаясь по графленому и выветренному грунту алебастрового оттенка, в непроглядной полуденной темноте.
Вскоре посветлело. Они разглядели уменьшающиеся вдалеке фигуры, напоминающие своими переливами бисерную вышивку на сформированных ветрами складчатых полосах природной мануфактуры. Те чужаки, которых было двое или трое, пешком двигались прочь по направлению к реке, и горбоносый прикинул, что нагнать злоумышленников не составит труда.
– Жди тут, – сказал он. – Как договаривались.
Индеец спросил:
– Ты убьешь женщину?
– Я никого не убью. Спрячься за холмом. Тут небезопасно. Дальше пойду один. Если услышишь стрельбу, не жди.
Горбоносый обогнал воров, держась на расстоянии, а затем стал приближаться к ним с оружием наготове, укрываясь за темнотой, звоном мороси по камням и порывами ветра. Вновь сделалось так темно, что он не мог различить очертания шелестящей на ветру сорной растительности под копытами лошади. Постепенно дождь стих.
Угонщиков оказалось четверо. Темнокожий мужчина с ясновидческими глазами, подросток в белых богоугодных одеяниях, красивая черноволосая женщина и годовалый младенец, спрятанный у нее под теплым плащом. Выглядели они как беженцы из скорбного города, где по пророчеству обезглавливал новорожденных обезумевший царь. Заметив едущего навстречу всадника, мужчина выхватил пистолет и заслонил собой подростка, а черноволосая женщина закричала, то обращаясь к мужу, то к Господу, то к горбоносому, и в диком гвалте последний не мог различить ни одного знакомого слова.
Он торопливо слез с лошади, демонстративно убрал пистолет, выждал и в примирительно-приветственном жесте снял шляпу.
– Вы мою речь понимаете? – спросил.
– Уйди! – мужчина пригрозил ему.
– Успокойтесь, я маршал. У вас мои вещички.
– Уйди, а то убью!
Черноволосая непрерывно что-то тараторила, а подросток в белых одеяниях маячил за широкой спиной отца.
– Уйди!
– Не пойдет, сэр. У вас мои вещи, да и мул еще свой срок не отжил. Пусть я его за семь долларов уплатил, но хочу вернуть.
Мужчина направил на него пистолет, но черноволосая не одобряла подобного, пытаясь обратить мужа к благоразумию.
– Ты, я так понимаю, отец семейства?
– Уйди, застрелю!
– Успокойся, я представитель закона. Будь я враг тебе, то разговор с тобой у меня был бы короток. Собственно, на семя воровское я слов не трачу – только свинец. У тебя имя есть?
Мужчина облизнул губы, воспаленные глаза его беспомощно обшаривали местность, он нервно переступал с ноги на ногу.
– Слушай, я…
Не успел маршал договорить, как до них донесся хруст растоптанного валежника. Младенец пронзительно закричал. Горбоносый оглянулся. Он заметил в подлеске длинную тень, различимую благодаря изменчивым провалам и глубинам, образованным в незнакомом ландшафте сложной ахроматической игрой светотени. Высокорослая фигура направлялась к ним по затемняющейся с расстоянием травянистой прогалине.
Горбоносый быстро надел шляпу, не сводя глаз с мужчины, примирительно поднял левую руку, а правой потянулся к кобуре. Пот струился по холодному лбу.
– Кто там? Выходи.
Это был человек.
– Не бойтесь, мистер, – сказал негр, снимая шляпу и приглаживая седые волосы.
Ростом он был на голову выше горбоносого, с изуродованным безносым лицом.
– Ты еще кто?
– Я просто старик.
– Ты вооружен?
Негр улыбнулся:
– У меня нет оружия.
– А у дружков твоих?
– Я один, – ответил он и поглядел на черноволосую женщину. – Между вами раздор.
– Тебе надо что? – спросил горбоносый.
– Боишься меня?
Горбоносый не ответил.
– И правильно. Того, кто ходит по земле с неуязвимым сердцем, надо бояться. Но у вас ничего нет, что мне нужно, мистер.
У негра под мышкой был сухой хворост, завернутый в брезент. Он нашел подходящее место, пустынную полянку в тени подлеска, сел, сложив ноги, быстро расставил ветки вигвамом, втыкая их в расчищенную землю, начинил растопкой и поджег с помощью какого-то инструмента. Его безносое лицо испещряли морщины. Старый негр простер ладони над пламенем, глядя на мужчину, на прячущегося за ним мальчика, на женщину и младенца у нее на руках.
Негр протянул руки.
– Могу я подержать вашего сына?
– Она тебя не понимает, – сказал горбоносый.
– Ошибаешься. Подойдите, согрейтесь, – сказал негр.
Черноволосая женщина взяла старшего мальчишку за руку и, последовав совету негра, усадила его у огня и села сама.
– Ты кто? – поинтересовался горбоносый.
– Я уже давным-давно никто.
– Да? Удобно, однако.
– Я слишком стар, чтобы мне кем-то быть.
Негр снял сперва левый промокший сапог, а затем правый, и поставил у костра сушиться.
– У меня ничего нет, – сказал старик. – Только моя одежда, мои вериги и мое имя. Зовут меня Барка.
Негр посмотрел на мужчину.
– Украденное надо вернуть, – назидательно сказал.
– Но мой сын!
– И у меня есть сын. Его называют Красным Томагавком. И имя дано ему по заслугам и по делам его, а они есть красные. Твои же сыновья и ты сам будут названы ворами и осуждены по закону.
Горбоносый заметил перемену в настроении мужчины.
– Твой сын – Красный Томагавк?! – спросил он.
Негр не ответил.
– Он и его индейцы убили много людей и мою маленькую дочку! – вызверился мужчина. – Они подожгли наши пастбища! В огне сгорели наши дома!
– Сочувствую вам, мистер, – ответил негр. – Но мой сын этого не делал.
– Врешь!
Черноволосая, склонившись, прижала теплую щеку ко лбу молчащего младенца и принялась его убаюкивать. Ее муж, стоявший поодаль от костра, нервно постукивал пистолетом о бедро и переглядывался с горбоносым.
– Убьешь старика – и я сочту себя следующим, на чью жизнь ты покусишься, – ответил ему маршал. – Поверь, я раздумьями себя утруждать не буду. Влеплю тебе пулю промеж глаз быстрее, чем птичка пропоет. Потому подумай хорошенько, стоит ли оно того?
– Каждого из нас привели сюда наши дети. Живые они есть или мертвые, – сказал негр. – Я просто хочу вернуть моего сына домой.
– А кто вернет мне мою дочь? Кто вернет мне мой дом!
– Не все в мире хлеб, – пожал плечами негр.
Лицо мужчины сделалось совсем темным. Глаза яростно сверкали, а злые брови складками сползлись к переносице. Негр поднялся, и крохотный костерок освещал его фигуру во весь рост – он закатал левый рукав своих одежд, а затем правый рукав, и направился к мужчине, который отступал от него шаг за шагом.
– Смерть, – коротко произнес негр. – Я посеял смерть и пожал кровь. Эта кровь – манна для обезвоженной земли. И той смерти, что я посеял, не будет конца. И той смерти, что ты посеешь – не будет конца. Я не вижу конца. Смерть не то евангелие, которое отцы должны проповедовать сыновьям в мире. Подойди, смелее… Я стар и слаб и остановить крестовый поход детей и противостоять той бойне, которую мои сыновья учинили, я не могу. Кровь моя остыла, и руки холодны. Вот, прикоснись к ним…
Негр протянул ладони и коснулся горячих щек мужчины.
