Kitabı oku: «В жаре пылающих пихт», sayfa 5
– Чувствуешь? Твое лицо есть чаша, и то, что являет оно, есть отражение души твоей на воде. Из чаши изопьют твои сыны. Но сейчас ты предлагаешь им то, что их отравит. Твое лицо сковала гримаса зла. Твои сыновья не должны видеть отца злым. Мой рок старость и бессилие. Мой сын знает о моей старости и бессилии, и он покинул меня. И если сыновья жаждут продолжить дела своих отцов, если они жаждут убивать и истреблять друг друга, пусть так. Их кровь жарче и сильнее моей…
Он потянулся к руке мужчины, забрал у него пистолет – и мужчина упал на колени, словно только оружие и держало его на ногах.
– Но я больше не раб, как они. У меня свой путь, – договорил негр.
Горбоносый ждал, что произойдет. Негр посмотрел на него.
– Я вижу, что ты храбрый и честный мужчина, я вижу в тебе любовь. И ты делаешь то, что говоришь.
Маршал потер горбатую переносицу и пожал плечами:
– Как скажешь, старик.
– И тебе, милая мадонна, и твоему славному мужу, и вашим сынам подобает принять благосклонность храброго и честного человека, ибо здесь мы свидетельствуем и принимаем участие в большем, чем мы сами – и это дар всем нам. Ибо с каждым новым поколением благое в роду человеческом уменьшается, как пчелиный воск, который растворяется в скипидаре. Зло же, напротив, подобно крахмалу, что кипятится в котле, набухает, разрастается. И не останется ни храбрости, ни чести. Если мы пренебрежем даром, не совершив благого, как бы оно ни было мало, так это будет от нас плевком в чашу причастную. Все равно как если бы мы вышвырнули хлеб причастный на корм свиньям.
Негр огляделся с улыбкой – встретился глазами с каждым из присутствующих и кивнул, получив негласное одобрение. Горбоносый снял шляпу, задумчиво покрутил ее в руках, глядя на мужчину, и сказал:
– Мне нужна моя вещь. Фотография…
Мужчина недоуменно спросил:
– Двух мальчиков?
– Да, сэр. Двух парнишек как ваш. Это мои мальчишки.
Мужчина, стоя на коленях и непроизвольно поглаживая траву ладонями, напряг задумчивое лицо, будто от усталости ему тяжело было размышлять и связывать друг с другом события. Наконец он обратился к молчаливому старшему сыну, с трудом припоминая и выговаривая незнакомые горбоносому слова.
Негр указал пальцем на подростка. Тот, сидевший у костра, наблюдал за ними, слушая пояснения отца к происходящему. Затем, когда на его лице все прояснилось, мальчик подошел к горбоносому, выуживая из карманца сложенную пополам фотографию.
– Ваше?
– Мое, да.
Мальчик нерешительно протянул ее маршалу.
– У него нет друзей. Только эти мальчики на фотографии. И он захотел сохранить ее. Все, кого мы знали, убиты…
Горбоносый опустился на одно колено, на другое положил шляпу, покривлялся, пытаясь улыбнуться и разглядывая фото, а затем сложил его пополам и просунул назад в карманец.
– Оставь, – сказал. – Будь моим парням хорошим другом, сынок.
– Мы еще встретимся, – сказал негр горбоносому вслед.
Уехав от них, он встретился с черноногим, который дожидался его за холмами с грудничком на руках.
– Забрал свою вещь?
– Да. Забрал. Возвращаемся.
Оттуда всадники пересекли выстланную скатертями ветров равнину, покрытую покачивающимся высокотравьем, и скоро возвратились к ручью. Их уже ждал кареглазый. Он подскочил с места, где мгновение назад сидел, подперев ладонью пульсирующий лоб, бездумно вырисовывая прутиком узоры и взвихривая солнечно-серую пыль.
– А где длиннолицый?
Кареглазый скороговоркой ответил: – Холидея посадил на вторую свою лошадь, Миямина этого, и они уехали еще утром!
– Сукин сын!
– Он сказал, мол, один стежок вовремя – и сбережешь весь шов. И ты, мол, на голгофу повернул, когда с черноногим спутался, а там ма́лой кровью откупиться не получится, и поручился за это собственной головой. Обещал открыть стрельбу по нам, если индейца увидит. Но поклялся, мол, не ограбит нас. Сказал, оно не по-христиански. И что если мы доживем, он нас с деньгами будет на том холме дожидаться, откуда мы вместе в путь тронулись. А если не придем, он камни узором среди травы выложит и наши доли спрячет.
– Сучий сын, по коням! – скомандовал горбоносый.
Кареглазый ловко поставил сапог в стремя, взялся за рожок, оттолкнулся другой ногой и уселся в седло.
Глава 7. И нечему больше гореть
Спустя несколько часов они пересекли проветриваемую прерию и вошли в долину, где вдоль реки стояли серебристо-черные тополя, а среди тополей – гудели, пищали, чирикали птицы, кудахтали тетерева и звенели комары. Вилохвостый лунь торопливо перелетал с ветки на ветку, белесо сверкая черными глазами-пуговками. По мере того, как кареглазый, горбоносый и черноногий продвигались в нужном направлении, с противоположного направления ползли удлиненные формации темно-красного сланца, освещенного закатывающимся солнцем и испещренного грандиозными естественными узорами.
Кареглазый замыкал вереницу. Он ощущал себя участником затянувшегося парада в честь сомнительной победы, в сердце жаркой и неприветливой чужой страны, где с изнурительным упорством вынужден исполнять ответственную роль, противную и непонятную ему самому. Он разглядывал овальную и бронзовую, как доллар, физиономию младенца, спеленатого до недвижности в мешке у индейца.
– Как паренька зовут?
– Альсате.
Кареглазый поравнялся с ним.
– Славный мальчуган.
Черноногий неотрывно наблюдал за птицами, плещущимися среди багрово-черных атоллов облаков в просвечивающей лагуне неба.
– Они рисуют, – сказал индеец.
Ковбой поднял глаза:
– Кто?
– Птицы рисуют горы. И когда они закончат рисовать, на этой земле вырастут высокие горы, какими их задумали птицы. И однажды я буду жить здесь с Быстрой Лодкой.
Кареглазый ничего не ответил.
– Мой отец, Быстрая Лодка, сказал, что мы больше не можем жить в горах, потому что туда пришли белые охотники. Мне нравилось в горах. Я любил там жить. До того, как белый человек пришел, мы с отцом не знали ни голода, ни жажды.
– Что за белый человек?
– Белые охотники. Они ставили ловушки и рыли ямы, и я слышал вой животного, которое попало в такую ловушку. И на моем сердце захлопывался капкан. Тогда я вышел, чтобы вырвать ловушки и засыпать ямы. Но белые охотники узнали о моем запрете. Они вооружились пистолетами и ружьями, и огнем, чтобы найти того, кто запретил им. А это был я и мой запрет. И я хотел сказать им, убирайтесь! Это наш дом!
Кареглазый кивнул:
– Похожее и с моей семьей случилось…
– Быстрая Лодка узнал, что белые охотники ищут меня, чтобы разрушить мой запрет, как они разрушали все своими топорами и жгли порохом. Быстрая Лодка отправился к белым охотникам, чтобы просить их уйти. Но когда Быстрая Лодка вернулся, то священные одежды его были испачканы в крови белых охотников. Потом мы узнали, что было побито много индейцев, похожих на меня, потому что белые охотники искали Благословенное Дитя.
– Кого?
– Меня.
– Ты ведь вроде Плачущий среди деревьев… Или как там?
– Я стал Вольным Ветром теперь. Раньше я был Плачущим в Жаре Пихт, а до того – Благословенным Дитем.
– У тебя много имен.
– Я прожил много жизней.
– Повезло.
– Нет.
– Почему?
– Каждый раз я умирал. У кого много жизней – у того много и смертей.
Кареглазый пожал плечами:
– Кажется, в этом есть смысл…
– Быстрая Лодка сказал, что мне надо уйти. И его слова огорчили Благословенное Дитя. Я не понимал, куда. Быстрая Лодка сказал мне, что птицы летают высоко в небе, и охотники видят их. Охотники стреляют в них. Потом птицы падают замертво. Он сказал, что теперь мы – как эти птицы. Тогда Благословенное Дитя спросил у Быстрой Лодки, куда мы пойдем. И Быстрая Лодка сказал, что повсюду, куда ни глянь – мир белого человека. И я огорчился. Быстрая Лодка сказал, чтобы я не желал мира белого человека, не глядел на него глазами и не слушал ушами, иначе мир белого человека придет за мной – и Благословенное Дитя станет рабом, живущим бессмысленно, без понимания и цели. Как белый человек.
Кареглазый фыркнул:
– Да у тебя зуб на белых.
Черноногий спросил:
– Зуб?
– Ты ненавидишь белых.
Индеец задумался.
– Жадность и ненависть, – сказал он. – Страх и смерть. Они в ваших сердцах. Пустых и немых, как камни. Я слышал смех белого человека. Но это жестокий и мертвый смех. Жадность и ненависть ваши отцы и матери. Они то, что рождает поступки белого человека. Они живут в белом человеке. Но и великий дух живет…
– Ну хоть так, уже неплохо, – усмехнулся ковбой.
– Но дух и пути его сокрыты, как я и отец были сокрыты от мира белых людей. Но дух можно пробудить – уничтожая дом духа и предав огню место его обитания. И тогда дух явит гнев свой миру, и тогда мир начнет рыдать сильнее прежнего. Но напрасно.
Ковбой поежился:
– Почему? Вернее, что это вообще значит?
– Ваш мир получает по заслугам. И я иду, подобно духу, по земле, босяком я ступаю по камням и по песку, и мои шаги пробуждают дух и искры. Как огонь и как дух, я уже не могу возвратиться, ибо земля, оставшаяся позади меня, сожжена дотла. И нечему больше гореть. Мой дом разрушен, и поэтому я иду дальше, как огонь, и мой отец как огонь. Нам некуда возвращаться. И я помню, как стою в жаре пылающих пихт, помню, как они трещат, пожираемые пламенем. Я помню их удушливый запах, и помню их жар, и я плачу о доме. И каждый раз, когда проливаются мои слезы – я знаю, что умер.
– Это… Мне жаль…
Кареглазый утер лицо и вспотевшую шею платком. Потянул лямку сумки, открыл ее и вытащил большую, как барабан, флягу. Протер горлышко и прислонил к сухим губам. Протянул флягу индейцу, тот сделал несколько глотков. Кареглазый заткнул горлышко, сунул флягу обратно в сумку.
– С мальчиком ты как поступишь?
– Он будет внуком Быстрой Лодки, а мне – сыном. Я выращу его и научу, как меня научил Быстрая Лодка, а его – белый хозяин.
Горбоносый повернулся к ним:
– Белый хозяин? У твоего отца?
– Быстрая Лодка рассказал мне, что давным-давно был рабом, но его белый господин – южанин, боролся за отмену рабства. Во время войны между белыми господина Быстрой Лодки убили южане как он, а Быстрой Лодке отрезали нос, но он сумел отомстить за своего господина и сбежать для войны.
Кареглазый спросил:
– А разве может человек без носа жить? Как дышать тогда?
Горбоносый кашлянул и ответил:
– Знаю я многих, кто и без мозгов живет.
Они продвигались дальше. Взболтанное переливающееся небо оттенка нефти похоже на продукт перегонки, и текучий воздух прозрачнее скипидара. От жары они спрятались в приречном ельнике, где черноногому пришлось застопорить мула, когда заплакал младенец.
Всадники сопроводили лошадей и мула к серпантину реки с темно-зелеными галереями деревьев на противоположном берегу. Пока черноногий подмывал младенца, горбоносый разделся донага, раскидав одежду на траве, а внутрь сапог сунул носки. Он погружался вновь и вновь будто в покрытую лаком реку, ухая от восторга и прохлады, и вокруг его могучей фигуры формировался пенистый водоворот, от которого расходились неправильные круги и колеблющиеся овалы, самые разные деформированные фигуры, обрамленные грязно-желтыми пузырями.
– Коней бы тоже искупать, – сказал горбоносый.
Черноногий, положив искупанного младенца на теплый, отогретый солнцем валун, принялся за пеленание, но неожиданно его прервал девичий крик. Он поднял глаза и увидел девушку, стоящую как нимфа в солнечной дымке, с глиняным кувшином, похожим на амфору.
Бронзоволицая и черноволосая, в домотканом пропыленном платьице. Глаза ее были широко раскрыты. Черноногий ощутил, как небо воспламенилось над его головой, а земля сделалась тоньше бумаги, и он произвел странный жест, вскинув руки, будто бы хотел преподнести в дар девушке свое окровавленное сердце, но странные жесты ужаснули ее.
Она обронила кувшин, расколовшийся о каменистый берег, и крикнула:
– Индейцы! Индейцы! На помощь!
Спустя мгновение на пронзительный крик выбежал диковатой наружности мужчина со старым ружьем, одним пальцем поднимающий сползшую подтяжку на плечо.
Он прокричал какую-то угрозу, затем немедленно вскинул оружие и выстрелил в черноногого, прицелившись прямо в сердце. Но хотя порох воспламенился, а дым окрасил воздух, пуля не выстрелила.
– Сукин сын!
Индеец выхватил свой кольт и застрелил мужчину, один раз промахнувшись, а на другой попав ему в голову, так что незадачливый стрелок замертво рухнул в покачнувшуюся воду и, убаюкиваемый течением, постепенно скрылся среди камышей. На истошный вопль девушки примчался голый по пояс горбоносый, которого она приняла за индейца тоже. Ветер прошумел в шеренгах стройных деревьев. Из леса на другом берегу показались еще несколько небритых физиономий, и противники принялись беспрерывно отстреливаться друг от друга под прерывистые звуки младенческого визга и плача, пока на одном из берегов, заволоченном дымом, не воцарилась мертвенная тишина.
Глава 8. Пусть дети смотрят
До вечера с каждым часом становилось жарче. Под конец дня расщепленное туманными испарениями на разноцветные осколки солнце опять собралось в лучистый сноп, подвешенный в переливающемся воздухе.
Кареглазый поглаживал вспотевшей ладонью мокрую гриву лошади. Его самого до сих пор трясло после перестрелки. Не давали покоя кровососущие насекомые. Испещренные тонкими черными волосками тощие руки кареглазого были измазаны кровью раздавленных комаров. Он прикрыл лицо шейным платком – но результатов это не принесло. Комары искусали его шею и лоб, уши, они лезли под одежду в местах прорех от пуль, вытягивали из него кровь по капле, и каждую потерянную он ощущал, будто бы из него вытащили пулю. Комары прятались в черных курчавых волосах. Шляпа не спасала.
От места перестрелки они были уже далеко, и в какой-то момент кареглазый заметил, что тишина сделалась не иначе, как ветхозаветная. Жужжание комаров прекратилось. В окрашенном темными тонами солнца вечернем полумраке промелькнула комком шерсти луговая собачка, похожая на толстощекого безухого зайца – и скрылась среди астрагала и пожухлого мятлика.
Никто не произносил ни слова, ибо то был им словно завет от неведомого. И кареглазый почувствовал, что любое неосторожное, опрометчиво сказанное слово в этой тишине приравнивалось бы к первородному греху.
Невозможно было услышать даже собственное дыхание. Он смотрел на немое, жуткое и какое-то вязкое покачивание высокотравной растительности. Трудно было принять на веру тот факт, что неизмеримые никакими приборами массы неоднородных веществ, будь то миллиарды тонн разгоряченной плазменной субстанции или каких-нибудь энергетических флюидов, струящихся повсюду, минуя и пронизывая тысячелетние сплавы земной коры и материковые плацдармы, будто салфетку, и в сумме с ними вся атмосфера с ее взвешенным многообразием газового вещества и переменчивыми температурами – все это божье творение способно воздерживаться от малейшего звука. Нерушимая тишина.
Лошади смолкли и насторожились, как христианские послушники в древнеримских катакомбах, аккуратно ступая в неестественном оцепенении. Ибо любое движение, совершенное по неосторожности, не оставалось незамеченным в этой непреодолимой сфере, где над всем властвовала некая знаменательная, невероятная, фундаментальная сила, чья высшая активность приходилась на короткие мгновения этого всепроникающего безмолвия, которым, мерещилось, вещал для них сам господь. Все находилось в его монументальном молчании, как скульптура в мраморе, все было беззвучным и недвижимым в своей основе.
Кареглазый ощутил явственную бесплотность и пустоту всего сотворенного, словно их эфемерные лошади ступали по облакам. Горбоносый оглянулся. Зашелестела амуниция. Запели птицы. Что-то позади привлекло внимание маршала.
– У нас гость, – сказал он.
Кареглазый и черноногий оглянулись – сперва один, а затем и второй.
– Это еще кто?
– Одному богу известно.
– Что делать будем, если он не один?
– А что предлагаешь?
– Просто хочу знать, сходятся ли у нас мысли?
Горбоносый фыркнул:
– И близко не сходятся, сынок.
Потом покосился на индейца, который застыл в неподвижности на своем бултыхающемся муле. Они продолжили путь, будто ничего не происходит.
Через минуту-другую к ним примкнул на темно-коричневом рысистом коне юнец лет семнадцати. Кареглазый торопливо прикрыл нос и рот шейным платком, концы которого завязал узлом на затылке.
– Так достаточно близко! – сказал пришедшему горбоносый.
– Не горячитесь, братки, вас трое, а я один! И глупой смерти уж точно не ищу…
Безымянный, неведомо с чем пришедший, расфранченный. В шляпе с припаянной к застежке на ремешке шестиконечной металлической звездой, в самом центре которой зияло крупное символическое отверстие от попадания девятимиллиметровой пули.
Юнец был темнокож, с озорными улыбающимися глазами, рыхлой желтой бородкой и реденькими усами, светлыми-светлыми, будто их под сломанным носом нарисовала известью детская рука.
Он как-то странно подергивал ногами, будто стараясь обратить внимание на новенькие сапоги, отполированные до блеска, а с плотоядного рта не сходила неприятная ухмылка, в которой он демонстрировал ряды крупных наползающих друг на друга зубов.
На ремне через плечо у мальчишки висела крупнокалиберная укороченная винтовка, широко распространенная среди охотников на бизонов, а в кобуру на ремне помещен армейский револьвер, изящно завершенный цельной рукояткой из слоновой кости, белой как мел и твердой как дерево, с горельефом золотого орла.
– Ты кто такой? – спросил горбоносый, стопоря лошадь и давая знак остальным.
Незнакомец сперва представил своего коня:
– Это мой конь. Анания.
И приподнял над головой шляпу.
– А меня скаутом зовут.
– Кто зовет?
– Друзья-приятели.
– И где они?
– Повсюду. Я парень компанейский.
– Ну а мы нет, – буркнул кареглазый.
– Недружелюбные вы какие-то.
– А с какой радости кому из нас с тобой христосоваться? Ты нам ни сват, ни брат. Нечего тебе тут взять! Ни имен, ни отцов, ни матерей, ни денег никаких у нас нет. Ничего у нас нет для тебя.
– Черт… Тебе, браток, видать, мозги напекло, что ты так разгорячился.
Горбоносый сказал:
– Ты со мной говори, не с ними.
– С тобой? – спросил скаут.
– Со мной.
– Ну вот, хоть кто-то мои взгляды разделяет.
– Ты чего к нам привязался?
– Я скаут.
– Да хоть горшком назовись. Это никак не объясняет, чего тебе надо от нас.
– Верно, браток, размышляешь, не объясняет.
– Так вот и объяснись своими словами.
– А что тут объяснять? Я вас издалека заприметил и решил, что надо бы подойти поздороваться.
Скаут поглядел на кареглазого, на горбоносого, который дымил папиросой, на черноногого. Затем на старого и измученного ртутно-серого мула под ним, с глазами как монеты, который, мотая туда-сюда маятниковой мордой, тяжело дышал.
Брюшная полость животного втягивалась при выдохе и, неистово бурля, надувалась при вдохе. Промеж арок ребер, похожих на языческий алтарь или монгольский шатер, обтянутый шкурой, сочились остатки отработанной влаги, и было отчетливо слышно, как в пустом пространстве того, что называют мулом, бултыхаются полые изношенные внутренние органы. Через истончившуюся кожу мула просвечивал скелет мула, череп странно расходился, словно кто-то открутил болты, на которых все держалось. Кривозубые челюсти не смыкались, и одинокая пара бесцветных окосевших глаз слезилась.
И вообще все просвечивало от жары, что у лошадей, что у людей, сидящих на них.
– Ну и видок, скажу я, у вашей братии. Черт подери… Вы откуда тут?
– От гнева божия спасаемся, – с хохотком ответил горбоносый.
Скаут криво ухмыльнулся:
– Не иначе как беглецы из Содома и Гоморры возвращаются в землю обетованную. Ну, а если не шутя?
– По следу беглеца идем. А ты сам?
– Ох ты! А у нас, браток, выясняется, судьба общая.
Горбоносый не ответил.
– Верно мыслишь, браток, и я беглеца ищу.
– Имя есть у него?
– Вот это, брат, история интересная.
– Надеюсь, недолгая.
– Ищу уж не первый день. По следу его шел. Может, он один, а может, с напарничками. В общих чертах мне известно, что они собой представляют.
Скаут пожал плечами и отвернулся, будто потерял к ним интерес, полюбовался закатывающимся, как глаза распятого Христа, солнцем над тополями.
– Но вы, братки, на головорезов не очень похожи. Иначе разговор между нами был бы короткий, правильно? Да, вижу, что не ошибся…
Кареглазый сказал:
– Ну, если мы не те, кого тебе надо, то можешь поворачивать оглобли и отчаливать туда, откуда тебя нелегкая принесла. Это я тебе просто и ясно говорю, чтобы ты время сберег. Свое, да и наше.
Скаут поцокал змеиным языком:
– Может, брат, и сберег бы я времечко, да только вот не впору мне с пустыми руками и настрелянными пулями возвращаться. Это, как-никак, мой хлеб с маслом. За преступниками гоняться. Ничему больше не научен. Ничего больше миру от меня не нужно.
Кареглазый спросил:
– Ты, что ли, охотник за наградами?
– Нет, браток, не за наградами. Я просто охотник – на животных и на людей, если необходимо. Жить-то надо, верно я мыслю?
Кареглазый промолчал.
– А вы сами кто? От Уэллс-Фарго? Да не-е… Не того сорта ваш брат будет. А у этого одежки – что твое решето, в прорехах от пуль! – скаут присвистнул и рассмеялся. – Живые, брат, в таких не разгуливают, только покойники.
– А я и есть покойник, воскресший из мертвых. Ни пуля в сердце, ни нож в спину меня не берут.
Горбоносый хохотнул, развернул лошадь и тронул шпорами. Черноногий последовал его примеру, хотя его мул едва дышал и торопиться не собирался. Кареглазый, поразмышляв минуту-другую, направился следом. Они двинулись дальше.
Скаут присоединился к ним. Увидел у индейца за спиной в мешке глазастого младенца.
– Парень или девка? – спросил.
Кареглазый буркнул:
– Отвяжись!
– Да я ведь беседу поддерживаю, браток. Без дурного умысла. И мне показалось, я в вашу братию впишусь как гвоздь в подметку.
– Наверное, тебе солнце в глаза светит.
– Это с чего ты взял, браток?
– Много тебе кажется, чего нет.
Скаут разглядывал индейца, а потом пощелкал языком, грустно улыбаясь:
– Худую участь тебе наш господь уготовал. Последняя собака в стае. О вашем племени, видать, он уже потом вспомнил. Когда свои дары распределил среди прочих. И подумал, что вы разменной монетой удовлетворитесь.
– Отвяжись от мальчишки! – зло проговорил кареглазый. – По-хорошему предупреждаю!
– Не пойму, брат, я тебя оскорбил чем?
– Не лезь в чужие дела!
– А я и не лезу, браток.
Кареглазый сорвал с лица платок и, скомкав в кулаке, заорал как потерпевший:
– Да что ты тянешь как несмазанная телега – браток, браток, мы не братья!
Скаут пожал плечами.
– Не говори со мной и с индейцем не говори! Не смотри в мою сторону. Не смотри в его сторону! Иди своей дорогой, пока у тебя руки-ноги по замыслу божьему стоят, а то я ведь повыдергаю, местами поменяю, будешь на четвереньках бегать.
Скаут ухмыльнулся:
– Это ты, брат, пошутил.
Горбоносый сказал:
– Довольно!
– Воля ваша, сэр.
– Пусть этот хмырь заткнется. И я заткнусь.
Черноногий пронзительным соколиным взором глядел на незнакомца из-под царственно-китовых надбровных дуг, высеченных в неприступной скале его лица. Скаут смотрел на него в ответ.
– А этот сувенир у вас откуда? – спросил он. – У индейцев в покер выиграли? Он ваш раб? Слуга? Протиральщик седел?
Горбоносый оглянулся, но промолчал.
– Эй, ты меня понимаешь? Ты откуда будешь? Из какого племени? Он мою речь понимает?
– Понимает, – не оглядываясь, ответил маршал.
– Ты, браток, папаша его или что?
– Мы сами по себе.
– И как это понимать?
– Ты же у нас мыслишь, вот и подумай.
Скаут смерил индейца взглядом.
– Имя у него есть?
– А ты спроси, только он не ответит.
– Немой?
– Ты ему не нравишься.
– По-моему, браток, я тебе не нравлюсь. Хотя не припоминаю, чтобы я тебе насолил. Недругов-то своих я помню на зубок. Вредно их забывать, знаешь ли.
– Откуда бы недругам взяться у компанейского парня как ты?
– Ну так ведь не каждому по нраву моя компания.
– Интересно почему?
– Говорят, я шибко навязчивый.
Некоторое время они молчали. Солнце зашло за горизонт наполовину. Очертания окружающего их густого подлеска черными мокрыми пятнами выделялись на золотом фоне. Ландшафт трансформировался постепенно, сопротивляясь жаркому чужеродному климату. Слышался шелковистый шум ручья.
Навстречу всадникам, как воинство, маршировали по обе стороны старой тропы хвойные деревья в своих роскошных зеленовато-синих мундирах, чьи малахитовые тени отражались на поверхности засыпанной иголками реки. Деревья расступались и опять смыкались за ними, чем дальше они углублялись в лес. Ветер, пропитанный мягким ароматом, слегка пьянил.
Скаут поравнялся с горбоносым.
– С кого трофей снял? – спросил маршал.
– Какой трофей?
– Звезду шерифа.
– А, ты про это…
Скаут снял шляпу и принялся разглядывать аксессуар, любуясь его формой, смыслом и оттенками, которые он заимствовал и сосредотачивал, отражая и преобразуя свет уходящего солнца.
– Это не трофей, браток. Мой папаша… Он шерифом был. Хоть и недолго. За воротник он заливать начал после смерти матери, что в твое корыто. До чертиков упился и словил пулю прямо в сердце.
Горбоносый безразлично промолчал.
– Такая вот история. Но он сам напрашивался с тех пор, как мать, царствие ей небесное, на тот свет отправилась. Он только и ждал какого-нибудь придурка с револьвером – лишь бы за схватиться с ним. Раньше такого не делал.
– А ты, значит, по стопам отца?
– В каком это смысле, браток?
– Служишь закону.
Скаут надел шляпу и пожал плечами.
– Бог знает, кому я служу. Я ведь не официально. Но стараюсь находиться внутри закона.
– Интересная формулировка.
Скаут кивнул:
– Как скажешь, браток.
Горбоносый выставил перед собой руки, словно хотел продемонстрировать приблизительные размеры чего-то.
– Ты знаешь, что овец держат в загонах, верно?
– Ну, браток, знаю. Все знают.
– Но на время кормежки их сопровождают на подготовленные пастбища.
– Ага. Ты это к чему?
– К тому, что там травка позеленее.
– Не пойму я что-то, при чем тут овцы?
Горбоносый отмахнулся:
– Просто забудь.
– А у тебя, браток, семейство есть?
– Они далеко – а я тут торчу.
– Как сапог в болоте?
– С этим не поспоришь.
– А жена у тебя есть, чтобы койку по ночам греть?
– Умерла.
Скаут задумчиво поглядел на парящих птиц.
– Жаль это слышать, а что ее в могилу свело?
– А не рановато ли ты мне в душу лезешь, дьявол пронырливый? Мы с тобой, если мне память верна, кровь и плоть Христову на пасху не праздновали, да и детишкам моим ты не крестный отец.
Скаут кивнул:
– Что верно, брат, с тем спору нет. И все-таки, ты этот разговор начал.
Горбоносый придержал шляпу, наклонился и сплюнул.
– Умерла в годы эпидемии оспы.
– Паршивого кота тебе в мешок судьба подсунула.
– С этим не поспоришь, – маршал окинул его равнодушным взглядом.
Скаут помолчал, а потом настороженно оглянулся:
– Слушай, браток, тут неподалеку поселение есть при торговом посту.
– Ну есть, и черт с ним.
– Нет, ты не понял…
– Чего не понял?
– Мне бы пошептаться с тобой с глазу на глаз.
Горбоносый оглянулся:
– А они нас не слышат. Даже если слышать, плевать.
– Ну а мне нет.
– Что на уме у тебя?
– На уме у меня, брат, Красный Томагавк. Слыхал о нем?
– Кое-что слышал.
– Догадываюсь, о каком «кое-что» ты говоришь.
Скаут покосился на черноногого, затем повернулся опять к горбоносому.
– Ты, видать, браток, сам не знаешь, что за паскудная история за этим именем стоит. Правильно я мыслю?
– Не мое это дело.
– А вот мне думается, что твое. Ты о банде Бродяг из Колорадо слыхал?
– Не случалось.
– Ну вот у местных, брат, история сродная. Только с кровавым исходом. Признаюсь тебе, что у меня с предыдущими компадрес не заладилось. А было их четверо. Отъявленные мерзавцы, душегубы и безбожники, скажу тебе без преувеличения!
– И тебе, конечно, таковое общество претит.
– Само собой! Так вот… Несколько дней я держался с ними, наблюдал, как они местную голытьбу обирают. Хотя те добровольно платили им кто чем, кто серебром, а кто и золотом, а кто и глиняными горшками готов был платить, лишь бы им в доказательство отмщения голову Красного Томагавка принесли.
– Кто этот Красный Томагавк?
– Ты не торопи события, браток, слушай дальше. На первых порах народ вроде бы лелеял надежду на благополучный исход дела, но все закрутилось, что твоя мельница – не остановишь. Поначалу, еще до Красного Томагавка, в окрестностях объявилась шайка дезертиров и самозванцев. Возглавлял их некий сержант по кличке Картечь, при полном параде. Люди его, видать, чтобы проще было сколотить свою личную армию, выдавали себя за солдат сорок девятого кавалерийского полка и рекрутировали в свои ряды разноплеменной сброд. А ведь сперва их было всего-навсего шестеро.
Скаут кашлянул и сплюнул:
– Чертова мошкара! Так вот. На протяжении нескольких месяцев Картечь и его банда из народа душу выматывали, воровством промышляли, да и насилием, браток, не брезговали. И примыкало к ним много обозленного народу. Каждый хотел утолять свои страсти, да и просто пожрать тоже, видать, неплохо бы. Среди них и сироты были, дикие и голодные, и попрошайки, и чернокожие, и краснокожие, и бронзовокожие, альбиносы, мексиканцы и белые, и проститутки, калеки и религиозные фанатики, и обанкротившиеся жертвы махинаторов, целые семьи цветных по дюжине голов в каждой. Все, кто по каким-то причинам остался бездомным, голодным и злым, и теперь хотел давить, безумствовать, мстить, убивать, расчленять, жечь и расплачиваться с миром за свои обиды. Короче говоря, очень скоро местные и глазом моргнуть не успели, а число их перевалило за сотню голов, что твое стадо взбесившихся бизонов.
Горбоносый хмыкнул.
– Вот именно! Они до того расхрабрились, – продолжал скаут, – что перли по захолустным деревушкам, грабили, жгли дома и гостиницы, насиловали и убивали все, что движется, браток. Не жалели ни женщин, ни детей. Уж не знаю, что за безумие руководило поступками этого отродья и, откровенно говоря, знать не хочу, будто это были реконструкции крестовых походов тысячелетней давности. Я сам прибыл в числе добровольцев с федеральными маршалами и полицейскими, всего около ста двадцати человек нас было. Маленькая армия на маленькую армию. И вот всем гуртом гнали мы их три дня по лесам да по полям, но потеряли след и остановились на дилижансовой станции. Я заночевал в коттедже, а на утро оператор телеграфа сообщил нам, мол, горят пастбища по ту сторону реки. Это они так след свой заметали, недоумки. Три обгоревших трупа нашли потом. Все ребятня.
Горбоносый причмокнул:
– Худое дело.
– Не то слово, браток! Но ты потерпи креститься. Когда мы эту сумасшедшую ватагу настигли и загнали в глушь, то стали выжидать. У них быстро кончилось, чем себя кормить. Мы травили их все дальше, пока они не оказались среди голых скал, и мы им предлагали сдаться по-хорошему, подумать о детях, о женщинах. Но в итоге, браток, девятнадцать человек, что на нас поперли с оружием, с холодным, с горячим, мы их перестреляли одного за другим. Как в тире ярмарочные мишени. Остальные сами сдались – кто по доброй воле, кто по злой, кого пришлось уговорами образумить, кто с детьми, кто с младенцами на руках, больными, грязными и плачущими, если повезет. Но большинство мертвые. Мы, не рассуждая долго, прямо на месте казнили их предводителей и сержанта Картечь. Но позже я узнал, что некоторые, пользуясь, по-видимому, всей суматохой, сумели скрыться, а среди них – и Красный Томагавк, тогда еще безымянный и всем безразличный индеец, а с ним и другие подростки. Все как один красные, что твои головешки. Они возвратились туда, где все заварилось, а оттуда принялись ходить по фермам и поселениям, атаковали ночью, по-умному, жгли дома, а в сумятице побивали белых, мужчин и женщин, как каких-нибудь фелистимлян. Били всем, что под руку ляжет. На куски рубили тела мужчин и отправлялись дальше, для устрашения швыряли в окна отрубленные головы, ноги и руки.
