Kitabı oku: «Беседы с дочерью об экономике», sayfa 2
Если бы не этот новый закон, не эта, как мы говорим, господствующая идеология, начальники не смогли бы связать с собой надежду всего населения. Кто бы их стал почитать только за то, что они есть? Другое дело, если рядом с начальником стоит полномочный представитель богов и от имени богов утверждает его власть.
Пока земледельцы просто выращивали урожай, до изобретения аграрной экономики, они и не думали, что общество может быть как-то организовано. Но как только власть утвердила себя как переживающая целые поколения и века, полностью сохраняющая свою форму после смерти правителя, тут же понадобилась идеология: возникло жречество, сообщавшее откровения богов и совершавшее действа, которые утверждали непрерывность бытия этого общества, незыблемость его святынь и несомненность полномочий начальника. Возникновение религии нельзя объяснить только страхом смерти: если бы не существовало больших излишков урожая, тогда бы и не возникло пышного жречества, которое ничего не производит, а живет только на излишки.
Технология
Человеческий ум совершил несколько технологических революций еще до появления земледелия: человек овладел огнем и научился обрабатывать металлы явно до того, как стал обрабатывать землю мотыгой. Но производство сельскохозяйственной продукции дало огромный толчок развитию технологий, иначе и быть не могло. Прежде всего, люди со способностями изобретателей теперь были освобождены от необходимости охотиться на зверей и птиц, чтобы насытиться. Изобретатели смогли создавать орудия сельскохозяйственного труда, оружие для армии, украшения для правителя и выменивать их на излишки урожая. Более того, аграрное общество потребовало прежде неведомых технологических новшеств: так, понадобились плуги и системы оросительных каналов.
Биохимическая война
В собранном урожае заводятся смертельные бактерии. Как только впервые собрали тонны урожая в общие закрома и как только тысячи людей сошлись вместе в большие поселения, первые города, взяв с собой еще и скот, дававший молоко и мясо, перевозивший урожай, эта громадная биомасса невольно сделалась страшной биохимической лабораторией: в ней бактерии быстро эволюционировали, размножались, мутировали и становились страшными – по крайней мере в сравнении с теми, с которыми люди прежде сталкивались, когда трудились порознь.
Так начались эпидемии, мучительные и губительные для множества людей, и число их жертв было огромно. Но постепенно аграрные общества и экономики стали вырабатывать в себе устойчивость к бактериям холеры, тифа и вирусу гриппа. Люди становились носителями миллионов этих смертельных микроорганизмов, не претерпевая от них никакого вреда. Поэтому, когда люди из аграрных обществ приходили к племенам, не знавшим сельскохозяйственного производства, для истребления этих племен им не требовалось ни мечей, ни стрел. Просто гибли все, кто вставал близко к ним. И в Австралии, и в Америке большинство аборигенов вымерло под действием бактерий, которые принесли на себе вторгшиеся европейцы, а вовсе не от пушек, пуль и мечей. В иных случаях европейские захватчики сознательно употребляли это биохимическое оружие. Например, есть сведения, что в Америке одно из индейских племен было полностью истреблено, когда европейское посольство подарило им одеяла, на которых намеренно была оставлена слюна с бактерией тифа.
Итак, почему же все-таки британцы победили аборигенов, а не наоборот?
Пора вернуться к жестокому вопросу, с которого я начал: почему британцы вторглись в Австралию, а не аборигены – в Англию? Почему все империалистические сверхдержавы возникли в Евразии, и с недавнего времени – в Северной Америке, благодаря навыкам, перенесенным из Европы? Почему сверхдержавы не возникли ни в Африке, ни в Австралии? Генетика здесь ни при чем. Правильный ответ мы уже дали.
Любая сильная власть начинается с избытка урожая. Без избытка урожая невозможно ни вооружить армию, ни управлять распределением урожая, ни научиться писать, ни внедрить новые технологии, ни создать порох, ни построить морские суда…
Мы увидели, что аграрные общества создали даже биохимическое оружие, способное уничтожать охотников и собирателей, например австралийских аборигенов.
Мы увидели, что в таких землях, как Австралия, где всегда хватало еды (три или четыре миллиона людей, благодаря щедрости природы, имели исключительный доступ ко всей флоре и фауне материка, по размерам равного Европе), не было никаких причин изобретать сельскохозяйственные технологии для сбора и хранения урожая.
Мы сейчас знаем (и хотя ты мала, ты уже это выучила), что у аборигенов была поэзия, музыка и мифология огромной культурной ценности. Но у них не было средств, чтобы нападать на другие народы или защищать собственный народ. Напротив, англичане, как участники событий в Евразии, самим ходом вещей были принуждены к тому, чтобы образовывать излишки урожая и все сопутствующее им: от морских кораблей до биохимического оружия. Поэтому, когда первый англичанин ступил на берега Австралии, у аборигенов не осталось никакого шанса на выживание.
А как же Африка?
«А африканцы? – ты сразу спросишь меня. – Почему не возникло могущественной африканской державы, которая угрожала бы Европе? Почему рабов везли только в одну сторону? Неужели африканцы не были так умны, как европейцы?»
Опять дело не в качествах людей. Посмотрим на карту и сравним очертания Африки с очертаниями Евразии. Прежде всего Африка оказывается растянутой: начинается со Средиземноморья, тянется на юг до экватора и уходит далее в Южное полушарие. Одним словом, африканская земля проходит через совершенно разные климатические зоны: пустыня Сахара, субтропики вокруг Сахары, чисто тропический климат на экваторе и умеренный климат Юга Африки. Посмотри теперь на Евразию. В отличие от Африки, тянущейся с севера на юг, Евразия идет от Атлантического океана на восток до берегов Китая и Вьетнама на Тихом океане. Евразия – континент-крепыш, если так можно сказать.
Что это означает? Когда мы движемся из одной области Евразии в другую, мы сталкиваемся лишь с небольшими различиями в климате – в отличие от Африки, где если мы проведем черту от Йоханнесбурга до Каира, она пройдет через множество климатических зон.
А почему это значимо? По той простой причине, что африканские общества, создавшие аграрную экономику (как сейчас в Зимбабве), не могли дойти до Европы, потому что их земледельцам пришлось бы сначала завести хозяйство севернее, но на экваторе, а уж тем более в Сахаре это невозможно. Тогда как народы Евразии после создания сельскохозяйственного производства могли легко перемещаться на Запад или на Восток, вторгаться в чужие области, присваивать чужие излишки и культуру завоеванных народов, перенимая их технологические достижения и создавая могущественные державы. В Африке все это было невозможно по географическим причинам.
Итак, как возникло неравенство?
Если говорить о всемирном распределении благ, то порабощение европейцами Африки, Австралии и Америки вполне объяснимо географически. Географические условия закономерно привели к нынешнему положению аборигенов Австралии, туземцев Америки и большинства жителей Африки. Ты видишь, что дело здесь не в цвете кожи и не происхождении. Причина одна – умение хранить излишки сельского хозяйства и сравнительная легкость географического распространения земледелия. Итак, с хранения урожая в общих закромах начинаются огромные державы, готовые распространить свою власть на весь мир – как мы называем их, империалистические.
Но есть и другой уровень неравенства – внутри развитых обществ. Я тебе говорил, как начальники и жрецы в первых государствах распределяли урожай в свою пользу, потому что правильное хранение урожая требовало сосредоточения власти и богатства в руках немногих. Это неравенство, при неравенстве политических возможностей, начинает подпитывать само себя, и постоянно только нарастает.
Доступ к собранному урожаю давал экономическую и политическую (а также культурную) власть, которая позволяла получить еще большую часть будущего урожая. Или, говоря просто, легко заработать миллион, если у тебя уже есть миллион. А если у тебя ничего нет, даже о тысяче ты можешь только мечтать.
Итак, неравенство действует на двух уровнях. Всемирный уровень объясняет, почему некоторые страны вступили в XX и в XXI век нищими, тогда как другие пользуются всеми преимуществами силы и богатства, во многом за счет разграбления бедных стран. А на уровне отдельной страны неравенство может быть сколь угодно большим: мы знаем, что в самых бедных странах немногие их богачи богаче многих богачей богатых стран.
Я тебе рассказал о том, как неравенство коренится в производстве экономического излишка после первой технологической революции в истории человечества – появления земледелия. В следующей главе я расскажу, как неравенство увеличивается после последующих промышленных революций, таких как появление атомной энергетики и компьютеров, и как мы пришли к тому обществу, которое ты видишь каждый день вокруг себя. Только смотри, никогда не поддавайся искушению оправдывать то неравенство, которое ты сама сейчас признала нежелательным.
Неравенство как выращивающая себя идеология
Когда мы говорили о роли жрецов, я заметил, что они вырабатывали идеологию, призванную узаконить неравное распределение урожая: чтобы все, имущие и неимущие, признали такое распределение высшим законом. Они просто создавали некоторый комплекс убеждений, который мы называем мифологией; и мифы способствовали как увеличению производительности, так и росту неравенства. Если подумать, ни одно убеждение не воспроизводится так хорошо, как мысль, что принадлежащее тебе принадлежит тебе по праву. С раннего детства ты убеждаешь сама себя, как и все дети, что твои игрушки, твоя одежда, твой дом по праву тебе принадлежат. Наш мозг автоматически отождествляет наличие собственности и право собственности. Такова психологическая основа, на которой и держится идеологическое убеждение, что властители и имущие (обычно это одни и те же люди) «по праву», «достойно» и «заслуженно» имеют много, а остальные столь же законно имеют мало.
Не надо считать всех нас злонамеренными. Просто мы слишком легкомысленно убеждаем самих себя, что существующее распределение благ, особенно если мы от него не слишком пострадали, «логично», «естественно» и «справедливо». Когда ты чувствуешь, что в тебе бродят такие мысли, вспомни, что мы говорили в начале: все дети рождаются равными, но одним предначертано одеваться в дорогие одежды, а другие осуждены на голод, эксплуатацию и нищету. Ты никогда душой не примешь такого положения дел, никогда не скажешь, что это «логично», «естественно» и «справедливо».
Глава 2
Цена вместо ценности
Два вида достояния
На Эгине вечереет. Середина лета. Ты сидишь на веранде и наблюдаешь, как пламенеющее солнце погружается в море. Если я подойду к тебе и начну излагать, что мне на ум взбрело, ты рассердишься, что я испортил тебе лучшую минуту жизни.
Другим летним вечером, в Марафоне, мы ужинаем компанией. Твой друг Парис привлек всеобщее внимание. Он рассказывает анекдоты, и все мы смеемся, даже ты, хотя тебя рассмешить не так просто. Вдруг капитан Костас, причаливший со своим рыболовецким судном недалеко от таверны, просит о помощи. Якорь ушел на глубину, и цепь порвалась от большого напряжения. «Прошу тебя, – обратился он к тебе, – так как ты умеешь нырять, можешь сейчас нырнуть и продеть эту веревку через скобу якоря? Я бы нырнул, но у меня ревматизм, спина болит». «Да, конечно», – говоришь ты, чтобы не упустить шанса стать героиней дня; и у всех на виду ныряешь в море.
Итак, ты помнишь закат, ты помнишь шутки Париса, ты помнишь свою радость, после того как нырнула, чтобы помочь капитану Костасу. Три вещи были прекрасными, были добром, были благом. Но они не были товаром.
В чем различие между благом и товаром? Товары – это блага (например, твой iPad), но блага – не обязательно товары. Товары – это блага, которые производятся на продажу. Закат на Эгине, анекдоты Париса и ныряние ради капитана Костаса невозможно выставить на продажу.
Не знаю, обращала ли ты на это внимание, но в обществе, в котором мы живем, все чаще смешивают блага с товарами. Чем дороже какой-то товар, тем более желанным он становится. Конечно, с товарами это так, потому что благодаря этому поддерживается производство: чем больше мы готовы заплатить за iPad, тем больше этих устройств готова производить фирма Apple. Но об анекдотах Париса мы так никогда не скажем. Если мы предложим заплатить Парису, чтобы он рассказал побольше анекдотов, это будет выглядеть странно. Скорее всего, как только мы ему заплатим, он начнет рассказывать их совсем не смешно. То же самое, если бы капитан Костас решил заплатить тебе за ныряние: твой подвиг сразу бы обесценился, ты не почувствовала достоинство смелости, азарт приключения, свободу нырнуть просто так, по дружбе.
Если Парис, когда вырастет, станет профессиональным комиком, а ты решишь выучиться на профессиональную ныряльщицу, тогда анекдоты и ныряния станут товарами. Вы будете их продавать за деньги: они приобретут рыночную стоимость. Цена товара соответствует меновой стоимости блага, выставленного на продажу; другими словами, соответствует ценности тех вещей, которые ты могла бы приобрести, предложив какому-то покупателю анекдоты или ныряния.
Но жизненная ценность ныряния, заката и анекдота – совсем другое. Все три вещи могут иметь огромную жизненную ценность и не иметь меновой ценности, меновой стоимости – закат ты не продашь. И напротив, можно рассказывать анекдоты без всякого удовольствия (особенно со сцены) и получать за это большие деньги.
Итак, две ценности, жизненная и меновая, – совсем разные. Но зачастую в современном обществе признаются только меновые ценности. Что не имеет цены, что нельзя выгодно продать, то считается лишенным значения. И наоборот, в наших обществах ошибочно считают, что если какое-то благо стоит дорого, если его меновая стоимость большая, то тогда это благо и полезнее всего для общества. Если мы говорим об iPad, то он очень полезен. Но не всякое благо имеет цену.
Рынок крови
Во многих странах кровь сдают бесплатно: доноры-добровольцы считают своим долгом помочь собратьям, жизнь которых в опасности. В других странах доноры получают плату за сданную кровь. Где, как ты думаешь, больше сдается крови? Где доноры получают плату за то великое благо, которое они жертвуют, или где не получают платы?
Думаю, ты угадала правильный ответ. Давно отмечено, что в тех странах, где доноры получают деньги за сданную кровь, собирают крови гораздо меньше, чем в странах, где кровь сдают добровольно и бесплатно. Плата отвращает многих из тех, кто хотел бы сдавать кровь добровольно, по порыву души, а не ради собственной пользы; а привлекает плата не многих.
Те, кто смешивает понятие блага с понятием выгоды, не могут понять, что сдача крови уменьшается, когда донорам начинают платить. Они спрашивают, почему же это доноры отказываются сдавать кровь, когда им собираются заплатить. Они не понимают, что жизненные ценности перестают что-то значить, если их оценивают выгодой!
Сейчас для тебя это уже просто: ты вспоминаешь, как нырнула по просьбе капитана Костаса. Он просто тебя попросил вечером нырнуть, чтобы помочь с якорем, и радость от вклада в общее дело и чувство, что ты поступаешь хорошо и «героически», пересилили страх перед темнеющим морем и неприятное ощущение, когда соль оседает на волосах. Вполне вероятно, что если бы он сказал: «Вот тебе пять евро, чтобы ты нырнула», ты бы не стала это делать. Подсознательно тебе бы не понравилось, что твой вклад, твой героизм и твоя радость стоят всего лишь пять евро. Ты бы даже сочла, что этих денег недостаточно, в сравнении с тем, что ты можешь наглотаться соленой воды, а потом будешь сохнуть. А вот твою безвозмездную радость, что ты нырнула, чтобы с удовольствием помочь капитану Костасу, уже ни на что не променять.
То же самое действительно и для донорства. Многие доноры радуются уже тому, что сдают кровь безвозмездно. Когда им предлагают за это деньги, они уже как бы не вносят свой вклад в общее дело, а получают частное возмещение, что разрушает радость от соучастия в общем деле. А для них радость важнее, чем трата времени и сил при сдаче крови и боль от донорской иглы.
Если мы проанализируем, что произошло в двух случаях, в случае ныряния по просьбе капитана Костоса и в случае сдачи крови, получится, что, когда меновая стоимость блага поднялась с нуля до некоторой положительной отметки, его жизненная ценность стремительно упала. В результате никто не хочет делать за плату то, что с удовольствием делал даром!
Оскар Уайльд определил циника как человека, который всему знает цену, но не знает ценности чего-либо. Наше общество в таком случае становится с каждым годом все более циничным. И нет никого циничнее того экономиста, который скажет, что нет никакой ценности кроме меновой и что мол жизненные ценности не востребованы в современном обществе, которое обо всем судит по рыночной стоимости. Но каким образом меновая ценность взяла верх над жизненной?
Экономия или экономика?
Представь такую сцену: мы празднуем Пасху. Весь день мы едим праздничные блюда. Мы, старшие, два дня трудились, чтобы приготовить еду, привести дом в порядок и накрыть на стол. Вечером я прошу тебя немного прибрать в доме. А ты уставшая, говоришь: «Сколько тебе заплатить, папа, чтобы мне не мучиться? Хочешь, я разобью копилку и заплачу тебе?» Как, ты думаешь, я это восприму? Вряд ли ты придумаешь, чем заплатить, чтобы смягчить мой гнев.
В семье или в команде каждый делает работу за другого. Это тоже можно назвать обменом, в некотором смысле, но это не торговый обмен. Когда мы помогаем друг другу поддерживать порядок в доме, такой обмен помощью больше всего напоминает обмен дарами, гостеприимство, а не рынок. На рынке обмен товарами и услугами идет безлично, на основании только меновой стоимости.
Но многие блага производятся и сейчас вне оборота торговых сделок, напоминая, скорее, то, как ведет дела семья, напоминая порядок в доме. От греческих слов экос (дом) и номос (закон) и происходят слова экономия и экономика. Семья земледельцев производила сама и хлеб, и сыр, и сласти, и мясо, и одежду. В благополучные времена, когда удавалось произвести больше необходимого, можно было обменять излишки (плоды или зерно, которые самим не съесть) на продукты других производителей, которые самим изготовить не получается, например зерно на топоры, а помидоры на абрикосы. В тощие годы, когда следует затянуть пояса и терпеть лишения, торговый обмен сходил на нет – ведь не оказывалось тех излишков, которые можно было бы обменять на другие продукты.
