Kitabı oku: «Не достигнуть координаты «икс»», sayfa 6
Парень с ухмылкой смотрит на сестру.
Она лишь добавляет в ответ:
– Он ели заканчивает колледж.
– Между прочим, – оправдывается Ник. – Я не кредитор, а спортсмен.
Вид Ника Бэттерса, мягко говоря, мало имел общего с видом спортсмена.
Джин объясняет:
– Он поступил по гранту.
Серьёзно?
Ник подмигивает мне и говорит:
– Лучше бы работу нашёл.
– Вот я, скорее всего, и буду её искать, – девчонка вздыхает. – Стану копирайтером.
– Фриланс – тема, – кивает старший брат. – А отец – козёл.
Джин закатывает глаза.
– Может, он и прав, – она жмёт плечами. – Вдруг я выскочу замуж за какого-нибудь поэта?
– Наглости не хватит, – говорит Ник.
Девчонка лишь неуверенно вскидывает бровь.
– Думаешь?
Настаёт неловкая пауза.
Ник Бэттерс встаёт с кровати, и я вижу его легкомысленный, но при этом унылый вид: его плечи опущены, глаза устали, а следы двухнедельной щетины повествуют, скорее, не о слишком занятом и активном образе жизни, когда ты попросту не успеваешь дышать, а о забитости, безразличии на этот мир и на самого себя в числе том же. Ник Бэттерс был одним из тех людей, которых просто ничего не интересовало. Они пытались найти своё призвание на этой Земле, своё дело жизни, но, ввиду недостатка ресурсов и возможностей, их миссия считалось проваленной.
Возможно, он хотел заняться чем-либо и не думать ни о чём другом.
Но жизнь ему этого не позволяла.
Я смотрел на Ника Бэттерса и думал – его сестра может стать такой же.
А Ник смотрел на свою сестру и объяснял, почему она такой не станет.
Парень говорил:
– Знаешь, в чём отличие тебя от Элиссон? – он сделал краткую паузу. – Она всю жизнь жила в достатке, и отец не мешал её с дерьмом. Она всегда была папиной гордостью, красивой девочкой из Энтер-дистрикт. Её никогда не звали «тупой», но она такой и является. Её отпустили во взрослую жизнь и не объяснили, как там жить.
Джин насмешливо закатывает глаза.
– Ты и её ненавидишь? – спрашивает она.
– Ты что? – Ник удивлённо вскидывает бровь. – Я люблю своих сестёр. Просто одна – с мозгами, а другая без них.
Джин отводит взгляд.
Через некоторое время девчонка печально произносит:
– Мне тоже иногда кажется, что ей до сих пор нужны родители.
– Они к ней и ездят каждые две недели, – прыскает Ник.
Разговор о семейной драме заканчивается так же резко, как и начинался, и я больше не слышу слов ни о сестре, ни об отце этих двоих, да и мне всего остального диалога хватило. Внезапно для всех нас внимание Ника Бэттерса притягивает всё то, что лежит на столе его сестры: окружности, графики, учебник математики и тригонометрические функции.
От ужаса глаза его ползут на лоб.
– Боже ты милостивый! – выпаливает он. – Это что, геометрия?
– Тригонометрия, – уточняет Джин.
– Ну, вот эта вся брехня, – парень машет рукой. – Я в десятом классе любил математику, и всё было у меня чудно, всё прекрасно! Директор меня один раз спросил: «Ник, чем ты заниматься хочешь?». Я говорю – математикой. Он такой – «отлично, отправим тебя к сильному учителю». И отправил к ведьме!
Ник возмущённо сжимает губы.
– Она так любила нас унижать, закидывать контрольными, ставить мне колы в табель, – с недовольством продолжал он. – Она решила нам на уроке показать эту проклятую окружность, нарисовала на доске, расчертила всю эту дрянь, спрашивает – на что похоже? Я говорю – на ваше оч…
Джин тут же выпаливает:
– Чёрт возьми, Ник!
Старший брат лишь жмёт плечами.
Я стараюсь сдержать тупой смех.
– А кто математику вёл? – с трудом спрашиваю я.
Ник расплывается в ухмылке и довольно протягивает:
– Мадам Долан.
Тут я разражаюсь диким хохотом.
Я быстро накидываю на себя кожанку и проверяю содержимое карманов: ключи на месте, телефон в руках, время – шесть вечера. Джин уже открывает замки и, держась за ручку двери, готовится меня выпустить.
Где-то на кухне брякает металл – Ник подмешивает сахар в кофе.
Мы пытаемся попрощаться до того, как он выйдет в коридор.
– Думаю, нам не стоит сегодня обниматься, – заговорщицки шепчу я.
– Думаю, мой старший брат только этого и ждёт, – в той же манере говорит она.
– Думаю, он вообще ждёт, когда мы поцелуемся, – усмехаюсь я.
Джин прыскает.
– Назло ему, мы не будем делать ни того, ни другого, – говорит девчонка.
Я ухмыляюсь:
– А мы могли сделать другое?
Джин недоумённо вскидывает брови.
– Забей, – бросаю я. – Курить, как я понял, тоже не пойдём?
Сразу после этой реплики с кухни раздаётся насмешливый голос Ника:
– Так Питер ещё и курит!
– Беги уже, – шепчет Джин.
Ник появляется в коридоре и испивает свой замечательный напиток – кофе с молоком и примесью чего-то мышиного в аромате.
Господи, он что, добавил туда виски?
Как назло всем добрым людям и Джин в том числе, я вспоминаю кое о чём и быстро роюсь в своём рюкзаке.
– Там цветы, – комментирует Ник.
Джин лишь непонимающе ведёт бровью.
Я достаю наполовину разваленный справочник по тригонометрии с торчащими листочками «А4» и протягиваю его своей подруге.
За её спиной хохочет её старший брат.
– Это у вас романтика такая?
– Тебе вроде к пятнице шестьдесят номеров задали, – я игриво ухмыляюсь.
Моя подруга онемевшими руками берёт справочник и разглядывает вложенные белые листы – всего четыре. Они сплошняком исписаны тригонометрическими функциями, пронумерованными по порядку нечётными значениями со страниц тридцать пятой по сорок восьмую. В самом вверху, в правом углу подписана фамилия моей подруги.
Всё, как и просила мадам Долан.
Правда, моим почерком, но Джин додумается найти этому оправдание.
Моей подруге не хватает слов для ответа.
Я по инерции прижимаю Джин к себе и хитро улыбаюсь:
– Приятно было познакомиться.
На лице Ника расплывается довольная ухмылка и деловитый прищур.
Здесь должна быть Лесли с тем же выражения лица.
Две рыжие бестии, как никак.
– Заходи выпить, Питер, – Ник подмигивает.
Я чуть отстраняюсь от Джин и целую её в скулу.
– Обязательно.
Джин отрывается от меня сама – её лицо побледнело за считанные секунды.
Я улыбаюсь ей и шепчу:
– Пока.
Под эхо вращающихся замков в двери и скользящие лучи заката я представляю, насколько громко будет визжать Виктор в голосовые сообщения в том же «Директе», если узнает, что я целовался с героиней его мифов.
И получил приглашение выпить с её старшим братом.
B4(-05;03)
На часах – полседьмого.
В Прэтти-Вейсте ещё не темнеет, как в разгаре весны, но кое-что в это время осталось точно – я во дворе медицинского колледжа на Валбэри-стрит.
Курсы в эту пятницу заканчивались поздно – учащихся задержали на полчаса. Когда в дверях показались первые юношеские лица, было шесть тридцать три. Мои ровесники выходили из здания центра уставшие, сонные, но всё же сохраняли привычку возвращаться домой в компаниях и парах.
Джин, как всегда, вышла последняя.
– А мне казалось, ты на пьянке, – убитым голосом произносит она, прикуривая.
Я стою рядом с ней, закрывая от ветра дохлый огонёк зажигалки.
Мой телефон уже трещит от мессенджеров – чуть ли не каждый посетитель тусовок Розмари Гейз посчитал своим долгом спросить, какого чёрта я не здесь.
Все, кроме Виктора, конечно же.
Девчонка затягивается.
– Я же занят, – говорю я.
Джин удивлённо ведёт бровью и выпускает клуб дыма.
– Чем же?
Я усмехаюсь.
Курить мне не хотелось.
– Тебя с курсов забираю.
Проходить Нильский проспект стало привычкой: сегодня там были важные гости из соседних городов и местные попрошайки. Бедняги разместились у светофоров и устроили целый концерт – с одного конца играли гитары, с другого завывала старая расстроенная скрипка. Директоров Нильского это бесило, зато гости громко хохотали и подавали артистам на проезд.
Теперь это наша милая западная традиция.
Я не любил это место, но любил людей этих мест.
В силу моего юношеского бунтарства, представители высших слоёв мне казались сгустком лицемерия, подлости и тщеславия. Словно бы деньги являлись демонической силой, крадущей у обычных людей душу и сердце. По крайней мере, так трактовали просмотренные мной фильмы: «Уолл-стрит», «Бойлерная» и прочие.
Кит говорил, что ненависть к богатым – естественная реакция бедных в эволюции капитализма. А потом он любил напоминать, что Хаскис-таун – самый бедный район нашего города, и мы оба в нём живём.
Мне казалось, что дело далеко не в этом.
Я останавливаюсь у панорамных окон одного из дорогущих ресторанов. За стёклами – люстры, репродукции дорогих картин и бордовые ковры. На потолках – разрисованное вручную кружево ночного неба. Важные мужчины и не менее важные женщины сидят за столами, трапезничая и обсуждая что-то меж собой с блистательной улыбкой. На морщинистых шеях блестят изумруды, жёлтые от табака руки жмут кожаные ремешки часов.
А мимо столов быстро мелькают фигуры в чёрных фартуках.
Среди них – женщина лет сорока с собранным пучком чёрных смольных волос. В отблесках хрусталя она тут самая красивая. Женщина забирает бокалы со столов и выслушивает очередной заказ, а затем стремительно скрывается за шторой, в которую прячутся все фартучные фигуры.
Я со скромной улыбкой отхожу от окна и бросаю Джин:
– Пошли.
Девчонка усмехается, и мы идём дальше.
На лестничной клетке шестого этажа никогда не горит свет – лампочка перегорела около трёх лет назад, а сменить её никто, видимо, не решился.
Во всех ближайших квартирах плотно заперты двери, а сами хозяева скрылись в своих крохотных комнатах, прижавшись к экранам телевизоров. Их тела уже отстранены от реальности. Их рецепторы вкуса, обоняния, чувств отключены подавно: до следующих ровно шести утра на будильнике. Их глаза устремлены прямо, слепо созерцают мультики-картинки в ящике, а мысли точь-в-точь схожи с субтитрами этих изображений.
За это я и люблю своих соседей.
Они никогда не понимают, что я курю в подъезде.
– Ты хотя бы раз видела, чтобы они выходили из дома? – спрашиваю я Джин, взглядом указывая на соседние квартиры. – Только на работу и с работы. Жертвы потребительства.
Девчонка усмехается.
– В трансгуманисты записаться решил? – говорит она.
Я загадочно отвожу взгляд.
– В юные максималисты, – исправляю я.
Пальцы жеманно вскрывают пачку «Бонда» и вновь берут две сигареты. С излишней романтикой я подкуриваю обе, одну протягиваю Джин, а вторую оставляю себе и, на считанные секунды приспуская веки, долго затягиваюсь.
Запах у «Бонда» отвратительный.
На улице темнеет.
Жгут фонари.
– Расскажи историю, которую я не знаю.
Ноги свисают в пропасть меж лестниц – где-то внизу, под стопами, загорается лампочка на первом этаже. Пепел падает в бездну. Дым тянется вверх, в прорези меж потолком и стенами.
Джин прижимается к холодным поручням лицом и закрывает глаза.
– Когда мне было пятнадцать, – говорит она. – В нашей школе появилась мода на «телефоны доверия». Всех просили их записать. Десять цифр, которые должны были спасти твою жизнь.
Её окурок догорает в разбитом кафеле, испуская последние вздохи.
Джин продолжает:
– У всех «телефоны доверия» были разные. Подростки предпочитали звонить своим друзьям и близким, нежели незнакомцам, даже профессионалам-незнакомцам. Я исключением не была. Правда, – девчонка выдерживает короткую паузу. – Мы с ним не были знакомы.
Джин достаёт сигарету из своей пачки и долго не решается закурить.
Она болтает ногами по воздуху и пару раз ударяет меня.
Нервная случайность.
– Я часто ему звонила и всегда молчала. Он знал, кто я. Я знала, кто он, – Джин усмехается, глядя вниз. – Но знакомы мы не были. Он пытался со мной заговорить, приглашал на вальс, всегда наблюдал за мной, но по какой-то из глупых причин мне было… страшно?
Мы смотрим вниз.
Лампочка на первом снова загорается и тут же тухнет.
– Позже, в самый последний день учёбы, – говорит девчонка, всё-таки поджигая сигарету. – Я позвонила. На проклятый номер из десяти цифр. И когда я настала моя очередь говорить…
Джин поворачивает ко мне лицо и шепчет:
– Он замолчал.
Девчонка ещё долгое время бездумно всматривается в пыльное окно напротив, болтая ногами. Я смотрю вниз. На ногах Джин – тяжёлые чёрные берцы с разводами от прилипшей грязи, на мне – белые «Найки» с гаражной распродажи.
Забавно.
– Это не очередной миф о Джин Бэттерс, – вдруг произносит Джин. – Это грустная и дебильная история о том, как в свои семнадцать юная безмозглая Джин Бэттерс разучилась доверять людям и боится даже говорить с ними.
Она устало вздыхает.
Ноги в тяжёлых берцах всё быстрее и злостнее болтаются в воздухе.
– 1-XXX-XXX-XX-XX, – диктую я наизусть.
Джин с недопониманием смотрит на меня.
– Что это? – спрашивает она.
– Твой новый телефон доверия, – усмехаюсь я.
Наизусть я знаю лишь три номера телефона: свой, мамин и участкового.
У последнего он явно короче.
– Спасибо, – девчонка удивлённо вскидывает брови.
Я усмехаюсь:
– Обращайся.
И тут я подумал: из этой истории можно было бы снять неплохую короткометражку. Джин бы стала неплохим сценаристом. Если подумать – лучшим. Виктор бы сыграл роль «телефона доверия», а я бы взял крупным планом лица героев.
Я бы заснял, как среди толпы они смотрят друг на друга, держат телефоны у рта и молвить не могут слова спасения, потому что боятся. Боятся риска, смущения, лишних слов и, наконец, благодарности.
На моём лице возникает усмешка.
– Ты писатель? – спрашиваю я у болтающихся девичьих ног.
Белые «Найки» легонько ударяют летящий мимо берц.
– Я его жалкая пародия, – роняет Джин.
Берцы бьют «Найки» в пятки.
– А если бы ты была писателем, как бы ты описала Виктора Полански?
Джин прыскает.
Берцы прекратили своё наступление.
«Найки» тоже идут на перекур.
– Сразу и не скажешь, – говорит девчонка. – Что в его образе ты замечаешь раньше: его дикие мочальные кудри на голове или иностранный акцент. Или всё-таки рост? Кажется, этому ребёнку не хотели строить дом на дереве, и он сам решил стать домом – для всех прохожих, друзей и птиц, ни с того, ни с сего построивших гнездо на месте его роскошной гривы.
У меня появляется ужасный страх свалиться от смеха под лестницу, и я успеваю забыть, что этому страху препятствует решётка перил.
Джин тоже начинает хохотать.
– А своего брата? – спрашиваю я.
– О, этот молодой человек походил на приведение, – воодушевлённо произнесла она. – Появляется только ночью и любит греметь посудой. Будь он действительно привидением, он бы стал самым ярким из них – его рыжим бакенбардам позавидует весь загробный мир, даже Линкольн нервно закурит трубку в углу. Думаю, если бы Ник реально умер, я бы узнала об этом самая первая – через полгода.
– Кошмар, – вырывается у меня.
– Конечно, умереть он не может, – Джин мотает головой. – Папа сказал, что если он не явится к нему с аттестатом из колледжа, то алкоголь Нику ни в одном магазине Прэтти-Вейста не продадут.
– Я боюсь услышать своё описание, – бросаю я с усмешкой.
Джин тупит взгляд вниз.
На её лице неуверенно подрагивают губы.
– Когда я впервые его увидела, – её голос резко затих. – Я подумала, что его кожа бледная только под лунным светом. А оказалось, что она и на солнце такая же – чуть что, и уже начнёт просвечивать насквозь.
Руки слегка подрагивают и крепче хватаются за перила.
– Рядом со своим ярким, солнечным другом он кажется маленькой звездой, – продолжает Джин. – К которой все так хотят прикоснуться, но не могут – обжигаются об холод звезды.
Девчонка вздыхает.
О, действительно, она лишь «пародия»?
– Из горячего у него лишь дым на губах, и все пытаются притянуться к нему хотя бы сквозь этот дурманящий аромат, – она начинает тараторить. – Аромат, который я не чувствую, – девчонка нервно прыскает.
В груди опять начинает что-то больно колоть.
Господи, видимо, у меня аритмия.
– А ещё, – совсем тихо произносит Джин. – Его губы никотиновые. И это единственные губы, которые я хочу поцеловать.
Мы обмениваемся долгими взглядами.
Улыбка не сходит с моего лица уже час.
Я не могу смотреть ни на сообщения в телефоне, ни на экран ворчливого компьютера, ни на самого себя в отражении зеркала.
Уснуть я тоже не могу.
В моей улыбки нет счастья – лишь одно тупое, человеческое сожаление, которое я не могу выразить словами, но слишком остро чувствую его в груди: как будто легкие сейчас разорвутся на части, а сердце перестанет биться.
Ну и какой же там миф о Джин Бэттерс лживый, Виктор: сорок второй или самый первый?
B5(-05;04)
Виктор на ватных ногах тащится вслед за мной по пустому Пятидесятому шоссе и чуть ли не вопит о раскалывающей боли в голове. В такое время все спят – вот и Полански собирался заняться тем же. Вечеринки допоздна, похмелье, бурное веселье и нереальная усталость после слепляли его бренные веки вместе и отправляли на морфеево ложе.
Я прекрасно его понимаю – сам страдал недосыпом этой ночью.
Виктор с распростёртыми объятиями встречал меня на пороге дома и приглашал в общий приторный сон. Нельзя. В моём тоскующем взгляде можно было прочитать единственную причину, почему нельзя – и Виктор, понимающе кивнув, обратился к своему гардеробу и уже через пять минут оказался на улице.
А через пятнадцать мы были в ближайшем книжном.
– Только подростки умеют по-настоящему влюбляться, Коул, – усмехается Виктор, пробежавшись пальцами по корешками книг.
Я молчу.
В этом книжном людей, в принципе-то, не бывает – изредка появлялись какие-то фигуры в дни распродаж. Да и я тут промелькивал лишь в конце лета, когда нуждался в канцелярии к школе. В ранний час в субботу нас оказалось трое: я, Виктор Полански и продавец за кассой. За окном – ни души.
Перед моими глазами простирается стеллаж с кучей кожаных, картонных и бумажных корешков без имени. Это не книги, не чьи-то рукописи, а их черновики. То, что должно стать в будущем чьей-то книгой.
Блокноты.
Со спокойствием по началу я медленно рассматриваю ряды вариантов. Тут собраны все оттенки цветов: от бытового серого до необыкновенного неона, до нежной бирюзы. Автор выбирает свой цвет, с которым его душа столкнётся в гармоничном танце и сотворит некое чудо в финальном движении.
С какой-то стати я бросаюсь на чёрный.
Я судорожно перебираю блокноты один за другим, но не нахожу подходящего.
Они все одинаково простые.
Вот в моих руках один – самый обыкновенный, тонкий и картонный. Слишком дёшево на вид. Следующий выглядит уже лучше: в кожаном переплёте, с ленточной закладкой во внутрь, но слишком толстый. Внутри у него страницы ежедневника. Но ведь роман – это не просто запись списка покупок. Роман – это целое искусство, которому нельзя давать дневные ограничения.
Я бреду дальше.
На другом – какая-то отвратная надпись. На третьем – цветы. Четыре следующих – страниц на шестьдесят и больше походят на школьную тетрадь.
Я не чувствую в предметах ни отвращения, ни симпатии, и ловлю себя на мысли, что пытаюсь дать неживому жизнь – а не схожу ли я с ума, случаем?
Мимо моих рук проходят десятки записных книг, и ни одна из них и рядом не ляжет с нужными мне руками. Я ищу ту самую, идеальную, нужную, в которой словно заковали будущее её творения, её душу, её сердце. Мои ладони начинают судорожно дрожать, а грудь разрываться от нехватки терпения, и я, словно кратный победитель на грани проигрыша, с ужасом попадаю под давление страха.
Не может быть, не может быть, не может быть, – моя новая мантра на губах, смешанная с паническими приступами и чувством предательства. Горло раздирает от печали, на глазах уже чуть ли не прыскают слёзы, а ведь это всего лишь блокнот в книжном – если я не найду его здесь, можно поехать в Джефферсон.
Если я не найду его и там, можно приехать домой.
Меня никто об этом не просил.
Но почему-то я чувствую, что должен выйти с блокнотом в руках.
Именно с тем самым, но я даже не знаю, что из себя тот самый представляет.
Я пытаюсь отдышаться, присев у стеллажей.
– Устал, герой? – громыхает надо мной Виктор.
Я поднимаю свою тленную голову.
Он похож на ангела.
– Они мне не подходят, – с ужасом проговариваю я.
Виктор совсем не удивлённо вскидывает брови.
– Ты видел тот стеллаж? – парень указывает на полки рядом с кассой. – Джин как-то выкладывала «Историю» с такими. Говорила, что ей на такой денег не хватит.
У того стеллажа я оказываюсь в состоянии полного аффекта.
Руки тянутся к чёрному блокноту с приятной обложкой. Он не слишком толстый, но и страниц хватит на несколько повестей. Блокнот не раскроется, когда не нужно – его можно закрыть чёрной резинкой, закреплённой сзади. И лаконичная закладка внутри дополняет образ.
Он идеален.
– Вроде бы четыре доллара стоит, – говорит Виктор, указывая на ценник на стеллаже. – Или шесть. Но за шесть вроде побольше.
Мы тут же идём на кассу.
Продавец пробивает блокнот. Пять девяноста девять. Я шарю в карманах куртки, достаю четыре бакса, в рюкзаке ели накапываю сорок центов.
У меня пропадает голос.
– Ещё доллар и пятьдесят девять центов, – скудно повторяет кассир, пристально глядя на меня.
Я бросаю взгляд на блокнот.
Извини, рюкзак, не найдется ещё два бакса?
– А это сколько стоит? – Виктор берёт чёрную гелевую ручку со стойки на кассе и внимательно её разглядывает.
Продавец вздыхает.
– Тридцать центов, – говорит он.
Полански хмыкает и тут же кладёт два бакса на кассу.
– Сдачи не надо, спасибо, – улыбается Виктор и протягивает мне блокнот.
Когда мы выходим на улицу, начинается дождь. Виктор закуривает. Парень предлагает мне морфеево ложе во второй раз, и дикая усталость, утроившийся стыд и какая-то тоска во мне сразу же соглашаются.
Остановка на Бейкерс прямо под окнами Виктора.
Я спускаюсь вниз по винтовой лестнице с головокружительной быстротой, и оттого кажется, что фигура в синем пальто – лишь слишком рано появившийся мираж.
– И куда вы ходили со старшим братом?
Вечер субботы Джин проводила в компании, но на моё тихое «ладно, наверное, потом» она срывается и садится на первый же автобус в Хаскис-таун. Ник её идею принимает. Мне бы это решение показалось странным, но я знал кое-что, что мы с Джин молча и без лишнего упоминания понимали.
Джин говорит:
– В кино, – затем усмехается. – На Тарковского.
Я смущённо улыбаюсь.
– Неужели? – я уточняю. – Разве он идёт в кино?
– Нет, – девчонка прыскает. – Мы ездили к его другу в Энтер-дистрикт. У него там домашний кинотеатр. Он и включил нам «Жертвоприношение».
Я киваю головой.
Последний фильм Тарковского.
Джин поворачивает ко мне голову и говорит:
– Знаешь, что самое удивительное? – я с интересом щурюсь. – Мой брат не напился. Пол предлагал нам выпить, и я отказалась. А Ник сначала согласился, но потом тоже пить не стал. Фильм он, кстати, не понял.
Я хмыкаю.
– Неудивительно, – говорю я. – В первый раз я тоже не особо разобрался.
Девчонка качает головой.
– Прогуляемся до «Энджой Смок»? – вдруг спрашивает она.
– Это где? – я хмурюсь.
Джин прыскает:
– На Мажор-стрит.
Понимания ситуации у меня не прибавилось.
– А это где? – уточняю я.
– Нильский, Нильский, – говорит Джин. – Нильский на жаргоне моего брата.
Теперь «Мажор-стрит» появляется в моём поле зрения.
Через дорогу.
Да и «Энджой Смок» вроде бы всплывает в моей памяти – что-то о нём я слышал из разговоров тусовки Нильского. Когда мы оказываемся под неоновой вывеской заведения, я читаю график работы на дверях – с десяти до десяти.
«Энджой Смок».
Вейп-шоп.
Джин быстро покупает там пачку «Мальборо» и выходит.
Потом мы идём в сторону Хаскиса.
До него далеко.
– Ник, кстати, всё ещё ждёт приглашения на свадьбу, – роняет девчонка за углом.
В неоновом отсвете мы чувствуем себя будто в клубе. С верхних этажей рядом стоящего дома доносится грохот музыки. В нашей очередной курилке пахнет алкоголем, гнилью и нашими подростковыми преступлениями.
Джин ухмыляется.
Она вальяжно пользуется своим преимуществом и не зажимает нос от вони.
– Ты опять не смогла его убедить в том, что мы не встречаемся? – с едва ли слышной насмешкой спрашиваю я.
Я замечаю, как девчонка вздрагивает.
– Ну, он не особо в это верит, – бросает она.
Джин избегает моего взгляда, а я с азартом пытаюсь его выловить.
– На его месте я бы делал то же самое, – сухо говорю я.
Девчонка тут же поднимает глаза на меня.
Поймал.
– Почему? – тихо спрашивает она.
– Ну, надо же как-то бесить свою младшую сестру, – на моём лице всплывает деловитая улыбка.
Джин ладонью бьёт меня по плечу.
Следующие минут пятнадцать мне кажется, что она обижается.
Джин явно выигрывает нашу молчаливую игру.
Я не нахожу темы для разговора и лишь разглядываю ночной блик светофоров. Джин молчит. Я придерживаюсь её темпа ходьбы и не рвусь вперёд от содрогающего холода. Джин молчит. Я игнорирую звонки, поступающие от только проснувшегося Виктора или до сих пор работающей матери, и умудряюсь незаметно поставить телефон на беззвучный режим.
Джин молчит.
– А почему твой брат ненавидит Нильский? – вдруг спрашиваю я.
Вечно оставаться победителем нельзя.
– У него вечно были какие-то тёрки с Нильским, – равнодушно роняет Джин.
Да и вечно молчать – тоже.
Красные кирпичи показываются за поворотом.
Наш дом – в их глубине.
– Он говорил: «есть деньги – нет мозгов», – девчонка отчаянно пытается сохранить холодный вид, но скрыть желание говорить у неё не получается. – Однажды он сказал какому-то парню в младшей школе, что тот отвратительно играет в футбол, и спросил: «сколько твой отец заплатил за место вратаря?». Они подрались.
Холод с моего же лица не сходит никогда.
Из-за вегетососудистой дистонии, наверное.
– В чём-то он прав, – киваю я.
Джин испепеляет взглядом красный сигнал светофора.
– А в чём причина твоей ненависти? – меж делом бросает она.
Я задумчиво хмурюсь.
Теперь на девчонку смотрит зелёный. Мы идём.
– Сколько бы людей с Нильского я не встречал, все были лицемерами в большей степени, чем остальные, – говорю я и обращаюсь к Джин. – «Уолл-стрит» смотрела?
Курить в подъезде мы не стали.
Я нажимаю на кнопку шестого этажа, а Джин – четвёртого.
Я ей больше не нужен.
Мне начинает жечь спину сегодняшняя покупка в книжном, совсем забытая в полупустом рюкзаке. Я ошарашенно вскидываю брови и нервно смотрю на двери лифта. Мимо летят просветы горящих ламп на втором, на третьем этажах.
Четвёртый этаж. Джин выходит.
– Стой, – я вылетаю вслед за ней и хватаю за плечо.
Девчонка поворачивается.
Снова липый холод на лице.
Джин выжидающе вскидывает брови, пока я нелепо стою с раскрытым рюкзаком.
Я достаю тот самый блокнот с резинкой на обложке и протягиваю его ей.
Теперь на лице Джин мгновенное недоумение.
– У пародии на писателя тоже должен быть черновик для романов, верно? – уточняю я, наблюдая, с каким наигранным равнодушием девчонка разглядывает презент.
Джин отрывает взгляд от блокнота и переводит его на меня.
Она поднимается на носочках и быстро целует меня в уголок губ.
– Спасибо, – быстро бросает она и, развернувшись, бросает и меня.
Я знаю, что её глупая актёрская игра закончится за дверьми квартиры, когда она, сняв резинку на блокноте, откроет его форзац и увидит выведенную чёрной пастой надпись:
«Ты должна стать из пародии настоящим писателем».
