Kitabı oku: «Преступление отца Амаро», sayfa 18
– Да, сеньор, она требует ребенка непременно сегодня-же.
– Поговорите с нею, развлеките ее. Может быть, она уснет.
Дионизия ушла.
– Скажите, доктор, волнение может повредить ей? – спросил аббат заботливо.
– Может вполне. – ответил доктор, роясь в своем мешке. – Но я постараюсь усыпить ее… Так вот, аббат, какова церковь, теперь. Она – противница всякой науки.
Аббат схватился руками за голову.
– Не стоит спорить, аббат. Поглядите, каково её положение в Португалии. Приятно видеть, в каком она упадке.
И он стал сравнивать её теперешнее положение с прежним. Раньше Церковь была нераздельна с народом, теперь это было меньшинство под покровительством государства. Она царила прежде в судах, в советах короля, в армии, от неё зависели война и мир; теперь один депутат партии большинства имел больше власти, чем все духовенство в стране. В прежния времена церковь была представительницею науки, ныне она знала только свою латынь. Раньше она была богата, владела целыми областями и целыми улицами в городах, теперь-же её существование зависело от светского министра, и она просила милостыню на паперти.
– Хорошо, если Церковь так несчастна, то она тем более достойна любви и сострадания! – сказал аббат, весь красный от возбуждения.
Но Дионизия снова появилась у двери.
– Ну что еще?
– Барышня жалуется на тяжесть в голове. Она говорит, что у неё темнеет в глазах.
Доктор вышел немедленно вслед за Дионизией, не говоря ни слова. Аббат зашагал по комнате, обдумывая возражение и перебирая в уме страшные имена ученых богословов, чтобы обрушиться с ними на доктора. Но прошло полчаса, лампа стала гаснуть, а доктор все не возвращался.
Тишина в доме, нарушаемая только шумом его шагов, действовала на старика подавляющим образом. Он приоткрыл дверь и прислушался, но комната Амелии находилась в другом конце дома и оттуда не было слышно ничего. Ему очень хотелось пройти к больной, но профессиональное целомудрие не позволяло ему даже приблизиться к постели роженицы иначе, как со святыми дарами в случае опасности. Прошел час тягостного, мучительного ожидания. Аббат открыл молитвенник и принялся читать.
В корридоре послышались быстрые шаги Гертруды. Вдалеке хлопнула дверь, и в столовую вошел доктор Гувеа.
Аббат побледнел при виде его. Доктор был без галстуха с расстегнутым воротником; рукава были засучены кверху и запачканы кровью.
– Положение серьезно, доктор?
Старик не ответил, ища в комнате свой мешок. Лицо его горело решимостью борьбы. Он собирался уже выйти с мешком, но вспомнил про тревожный вопрос аббата и обернулся.
– У неё конвульсии, – сказал он.
Аббат задержал его у двери.
– Доктор, прошу вас, вспомните обо мне, если будет опасность, – сказал он серьезно, с сознанием собственного достоинства.
– Конечно, конечно…
Аббат снова остался один в столовой. Все спали в Рикосе – дона Жозефа, арендатор с семьей, работники. Огромные стенные часы пробили двенадцать, потом час. Аббат ежеминутно выходил в корридор, но из комнаты Амелии слышался только изредка шум шагов; остальное время все было тихо. Он возвращался к своему молитвеннику и горячо молился за несчастную женщину, стоявшую может-быть на пороге вечности; в голове его невольно мелькала также мысль о том человеке, который был повинен в её грехе, а теперь храпел спокойно на своей постели. И аббат молился за него тоже.
Доктор вошел в столовую, весь красный от упорной борьбы со смертью. Он пришел за какою-то стклянкою, но молча открыл окно и высунулся на минуту, чтобы подышать свежим воздухом.
– Как она чувствует себя? – спросил аббат.
– Плохо, – ответил доктор, выходя.
Аббат снова склонился над молитвенником. Но шаги в комнате заставили его скоро поднять голову. Дионизия пришла обобрать все салфетки из ящиков буфета.
– Ну, что, как? – спросил аббат.
– Ох, сеньор аббат, она умрет, наверно… Сперва были конвульсии, да такие ужасные, что страшно было смотреть, а теперь она лежит без сознания и, видно, уж не очнется.
Но доктор Гувеа позвал ее громким голосом, и она исчезла с охапкою салфеток.
Зловещие стенные часы пробили сперва два часа, потом три. Аббат закрывал иногда глаза от усталости, но боролся со сном, подходил к открытому окну, глядел во мрак ночи, затем снова склонялся над молитвенником.
Гертруда явилась вся в слезах. Доктор послал ее разбудить кучера, чтобы запрягал лошадь.
– Ох, сеньор аббат, бедняжка наша как плоха! Все шло так хорошо, и вдруг эта беда! Наверное потому, что у неё отняли ребенка. Я не знаю, кто отец его, но, видно, здесь кроется какое-то преступление.
Аббат ничего не ответил, шепча молитву за отца Амаро.
Доктор вошел с мешком в руке.
– Можете идти, аббат, если желаете.
Но аббат не торопился, глядя на доктора и не решаясь из робости поставить ему один вопрос. Наконец он решился и спросил со страхом.
– Спасения нет, доктор?
– Нет.
– Видите-ли, мы – священники – имеем право подходить к постели роженицы в незаконном браке только в случае безнадежности…
– Это и есть безнадежный случай, – ответил доктор, одевая пальто.
Аббат вышел, но, дойдя до середины корридора, вернулся обратно.
– Извините, доктор – заговорил он тревожно: – но бывали случаи, когда умирающие приходили в сознание после принятия святых даров. Присутствие врача может быть полезно в таком случае.
– Я еще не еду, – ответил доктор, невольно улыбаясь при виде служителя церкви, требовавшего помощи медицины в подкрепление милости Божией.
Он спустился посмотреть, готов-ли экипаж; когда он вернулся в комнату Амелии, Дионизия и Гертруда молились, стоя на коленях у кровати. Постель и вообще вся комната были в полном беспорядке, точно после борьбы. Свечи догорали. Амелия лежала неподвижно, со сведенными, темно-багровыми руками; лицо её было тоже багрово-красно и застыло без движения.
Аббат стоял над нею с распятием в руке и читал отходную. Когда она умерла, он опустился на колени, шепча Miserere. Доктор, стоявший у двери, медленно спустился на улицу, где его ожидал экипаж.
– Будет дождь, сеньор, – сказал кучер, зевая.
Доктор Гувеа поднял воротник пальто, положил мешок на сиденье, и экипаж глухо покатился по дороге под первыми каплями дождя, пронизывая ночной мрак ярким светом двух фонарей.
XXV
На другой день с семи часов утра отец Амаро поджидал Дионизию у окна, не спуская глаз с угла улицы. Но Дионизия не являлась, и ему пришлось уйти в собор крестить ребенка Гедиша.
Веселая процессия в мрачном соборе произвела на него тяжелое впечатление. Папаша Гедиш был в сюртуке с белым галстухом, крестный отец – с камелией в петлице, все дамы в нарядных платьях, а полная акушерка важно несла сверток из накрахмаленных кружев и голубых лент, из-под которых виднелись две смуглые щечки.
Когда тягостная церемония кончилась, Амаро побежал в ризницу, переоделся, а важная акушерка, папаша Гедиш и растроганные дамы торжественно понесли домой нового христианина Франсиско Гедиша.
Амаро помчался домой в надежде застать Дионизию. Она действительно поджидала уже ею, устав от тяжелой ночи и трудного пути под дождем. Увидя Амаро, она захныкала.
– Что случилось, Дионизия?
Она разрыдалась, не говоря ни слова.
– Умерла! – воскликнул Амаро.
– Ох, голубчик, все сделали для её спасения, все, родимый! – сказала она, сквозь слезы.
Амаро упал около кровати без чувств.
Дионизия позвала прислугу. Ему обрызгали лицо водой и уксусом; он пришел в себя понемногу, но оттолкнул их, не говоря ни слова, бросился на кровать и разрыдался, уткнувшись в подушку. Обе женщины удалились на кухню.
– Падре, по-видимому, относился к барышне очень хорошо, – сказала прислуга отца Амаро, понижая голос, точно в доме был покойник.
– Дело привычки… Он жил у них на квартире довольно долго… Они любили друг друга, как брат с сестрой, – ответила Дионизия плаксивым голосом.
Они заговорили о сердечных болезнях, так как Дионизия сказала товарке, что бедная Амелия умерла от аневризмы. Пробило одиннадцать часов, прислуга только-что собралась нести священнику бульон, как он появился в кухне в пальто и шляпе, с красными от слез глазами.
– Ступай на постоялый двор и скажи, чтобы мне прислали немедленно верховую лошадь. Да поживее, слышишь…
Отправив прислугу, он позвал Дионизию к себе в комнату, сел рядом с нею и выслушал молча, бледный, как смерть, всю ночную историю: про неожиданные конвульсия, такие сильные, что они втроем – доктор, Гертруда и она – с трудом могли удержать ее, потом потоки крови, бессознательное состояние, смерть…
Но с постоялого двора привели лошадь.
Амаро вынул из комода маленькое распятие и дал его Дионизии, которая должна была вернуться в Рикосу помогать при похоронах.
– Положите ей это распятие на грудь. Она дала мне его сама как-то раз.
Он спустился вниз, сел на лошадь и поскакал по дороге в Баррозу. Дождь перестал, и слабые тучи декабрьского солнца, играли на мокрой траве и камнях.
Дом Карлоты был заперт, когда он подъехал. Амаро постучался, позвал несколько раз, но никто не отвечал. Он направился тогда в сторону деревни, ведя лошадь под уздцы, и остановился у трактира, где какая то полная женщина вязала чулок, сидя на пороге двери. Оказалось, что Карлота только-что заходила к ней купить масла и прошла к соседке Мишаэле. Женщина послала за нею девочку.
Амаро вернулся к дому Карлоты и стал ждать её возвращения, сидя на камне. Тишина в доме пугала его. Он приложил ухо к замочной скважине в надежде услышать детский плач, но в доме царила зловещая тишина, точно в пустой пещере. Его успокаивала только мысль, что Карлота унесла ребенка с собою к соседке. Действительно, надо было опросить у трактирщицы, приносила ли Карлота ребенка…
Он поглядел тем временем на выбеленный домик с кисейными занавесками у окон и вспомнил порядок и блестящую посуду внутри его… Для малыша была, вероятно, приготовлена чистая люлька… О, он, наверно, был не в своем уме накануне, когда положил на стол четыре золотых и сказал карлику с такою жестокостью: – Я полагаюсь на вас! – Бедный малютка! Но Карлота должна была понять накануне вечером в Рикосе, что он желал теперь сохранить сына и выростить его заботливо. Конечно, нельзя было оставлять ребенка здесь, на попечении отвратительного карлика… Надо было немедленно унести его к Жоанне Каррера в Пояиш.
Но Карлота явилась и с изумлением увидела перед собою Амаро с понуренною головою и печальным лицом.
– Где ребенок? – крикнул он ей.
Она ответила без малейшего смущения:
– Ох, уж не говорите, мне так неприятно… Еще вчера, через два часа после прихода сюда, бедный ангельчик стал краснеть вдруг и помер на моих глазах.
– Вы лжете! – закричал Амаро. – Я желаю видеть.
– Войдите, сеньор, если желаете видеть.
– А что я сказал вам вчера, негодная?
– Что поделать, сеньор? Он умер. Вот поглядите…
Она открыла дверь без малейшего страха или гнева. Глазам Амаро представилась покрытая красною тряпкою люлька около очага.
Он повернулся, не говоря ни слова, и вскочил на лошадь. Но женщина быстро затараторила, вдруг рассказывая, что ходила как раз в деревню заказать приличный гробик… Она поняла, что это ребенок состоятельного человека, и не желала хоронить его завернутым в тряпку. Поэтому, раз уж сеньор приехал, следовало дать немного деньжонок на расходы… Двух тысяч рейс было бы достаточно.
Амаро устремил на нее взор, с трудом удерживаясь от безумного желания задушить ее; но потом он положил ей деньги в руки и поехал.
В городе он не зашел домой, а оставил лошадь на постоялом дворе и отправился прямо в епископский дворец. У него было теперь только одно горячее желание: покинуть этот проклятый город, не видеть больше отвратительного собора и физиономий старых богомолок.
Поднимаясь уже во дворец по широкой каменной лестнице, он вспомнил вдруг о том, что Либаниньо говорил накануне о возмущении главного викария и о темном доносе… Но любезность отца Салданьа – доверенного лица викария, введшего его прямо в дворцовую библиотеку, сразу успокоила его. Сеньор викарий принял Амаро тоже очень любезно и высказал изумление по поводу его бледного и взволнованного лица.
– У меня большое горе, сеньор главный викарий. Моя сестра находится при смерти в Лиссабоне. Я пришел просить разрешения поехать туда на несколько дней.
Сеньор главный викарий выказал большое участие к священнику.
– Конечно, разрешаю. Ох, все мы смертны! Я очень сочувствую вашему горю… и не забуду помянуть вашу сестру в молитвах…
И он сделал пометку в записной книжке с обычною аккуратностью.
По выходе от викария Амаро прямо прошел в собор, заперся один в ризнице и написал канонику Диасу письмо:
«Дорогой отец-наставник! Я весь дрожу, садясь за это письмо. Несчастная умерла. Я не могу вынести этого горя и уезжаю. Ваша уважаемая сестра взяла на себя хлопоты о похоронах… Вы понимаете, что я не в состоянии заняться этим. Благодарю Вас за все. Может быть увидимся когда-нибудь, если Богу будет угодно. Что касается меня лично, то я надеюсь перевестись в какой-нибудь бедный деревенский приход и кончить там жизнь в слезах и покаянии. Утешьте, как можете, несчастную мать. Я не забуду до последнего издыхания все, нем обязан ей. Прощайте, все путается в моей голове.
Ваш искренний друг
Амаро Виера.
P. S. Ребенок тоже умер и уже похоронен».
Он заклеил письмо первою облаткою, привел в порядок на столе и быстро отправился домой, делая над собою усилия, чтобы не разрыдаться на улице. Дома он немедленно предупредил прислугу, что уезжает в этот же вечер в Лиссабон.
– Денег у меня мало – хватит только на поездку, – кказаль он: – но можете взять себе все мое постельное белье и полотенца…
Девушка бросилась целовать ему руки за великодушный подарок и предложила свои услуги для укладки вещей в дорогу.
– Не беспокойтесь, я сам сделаю все.
Он заперся в спальне, и до пяти часов оттуда не было слышно никакого шуму. Когда с постоялого двора привели лошадь, прислуга тихонько постучалась в дверь священника, всхлипывая при мысли о скором прощании. Амаро открыл дверь немедленно; он был в плаще; посреди комнаты стоял готовый, перевязанный чемодан. Священник отдал девушке пачку писем для передачи доне Марии, отцу Сильверио и отцу Натарио; чемодан привязали к седлу, и Амаро уехал, оставив у двери плачущую прислугу.
* * *
На следующий день в одиннадцать часов похоронная процессия вышла из Рикосы. Утро стояло туманное, небо и поля были подернуты серою дымкою; моросил мелкий, холодный дождик. Маленький певчий шел впереди с поднятым крестом, шлепая по жидкой грязи. Аббат Феррао, в черном облачении, укрывался от дождя под зонтиком, который держал над ним прислужник, с кадилом в руке. Четыре работника несли гроб, склонив голову под косым дождем. Гертруда, укутанная с головою в плащ, шептала молитвы.
Работники, несшие гроб, остановились в изнеможении у первых домов деревни. К похоронной процессии присоединился тогда человек, поджидавший ее, стоя под деревом. Это был Жоан Эдуардо в черных перчатках и в трауре, весь в слезах. Позади него немедленно появилось два ливрейных лакея с факелами в руках, присланные помещиком в знак внимания к обитательницам Рикосы.
При виде этих двух ливрей, сразу придавших процессии аристократический оттенок, маленький певчий поднял крест выше, четыре работника зашагали бодрее, прислужник громко заголосил Requiem, и процессия стала быстро подниматься на гору по отвратительной деревенской дороге.
Церковь находилась на самом верху; все вошли в нее, кроме ливрейных лакеев, которым помещик запретил переступать её порог. Им скоро надоело ждать во дворе, и они спустились в трактир дяди Серафима. Трактирщик налил им две рюмки водки и спросил, не была-ли покойница невестою сеньора Жоана. Ему говорили, что она умерла от разрыва сердца.
Один из лакеев расхохотался:
– Какой там разрыв сердца! Ничего у неё не разорвалось, разве только живот, когда рожала мальчишку…
– Кто-же виновник? Сеньор Жоан? – спросил дядя Серафим, шутовски щуря глаза.
– Непохоже, – сказал другой лакей рассудительно. – Сеньор Жоан был в Лиссабоне. Тут запутан какой-то местный кавалер… Знаете, кого я подозреваю, дядя Серафим?
Но Гертруда прибежала, запыхавшись и крича, что процессия направилась уже к кладбищу, и «не достает только вас, сеньоры». Лакеи поспешно вышли и настигли процессию уже у решетки кладбища. Жоан Эдуардо шел со свечей в руке вплотную за гробом Амелии; глаза его были затуманены слезами и не отрывались от черного бархатного покрова. Похоронный звон не прекращался ни на минуту. Дождь усилился. Люди шли по рыхлой земле, направляясь к углу кладбища, где зияла среди сырой травы черная, глубокая могила Амелии. Аббат Феррао подошел к краю дыры, бормоча последние молитвы… Жоан Эдуардо, мертвенно-бледный, пошатнулся вдруг; один из лакеев подхватил его и попробовал увести, но он не пожелал уходить и остался стоять у могилы, стиснув зубы и глядя, как могильщик и два работника обвязывают гроб и медленно спускают его в осыпающуюся землю.
Гроб глухо ударился о дно, аббат бросил на него несколько горстей земли в форме креста и медленно взмахнул кадилом над могилою, землею и окружающею травою.
– Requiescat in pase.
– Аминь, – ответили басом прислужник и тоненьким голосом маленький певчий.
– Амин, – повторили чуть слышно остальные, и шопот их потерялся среди кипарисов, травы гробниц и холодного тумана декабрьского дня.
XXVI
В конце мая 1871 года на площади Шиадо в Лиссабоне царило большое возбуждение. Люди приходили озабоченно и торопливо, расталкивали толпу и, приподнимаясь на цыпочках, вытягивали шею, чтобы прочитать в окне редакции последние телеграммы агентства Гавас. Некоторые отходили сейчас же по прочтении их, испуганные и подавленные, сообщая друзьям и знакомым, ожидавшим их в стороне от толпы:
– Все погибло! Все горит!
Телеграммы приходили ежечасно, принося вести о восстании и уличных сражениях в Париже: дворцы горели, во дворах казарм и на кладбищах происходили массовые расстрелы, безумие овладело всеми умами, разрушая старое общество керосином и динамитом. Одним словом телеграммы рисовали полное крушение, настоящий конец мира при ярком свете пылающих костров.
Публика на площади Шиадо высказывала глубокое негодование по поводу парижских событий. Многие вспоминали с восторгом и сожалением о сожженных зданиях, об «очаровательном» Муниципалитете, о «прелестных» улицах. Некоторые так возмущались пожаром Тюльерийского дворца, точно он был их собственностью. Те, которые пробыли в Париже один или два месяца, давали волю своему возмущению, присваивая себе право парижан на богатства города.
Какой-то человек во воем черном, прокладывавший себе дорогу в густой толпе, остановился вдруг, услышав изумленный голос, назвавший его по имени:
– Ой, отец Амаро! Остановитесь, плутяга.
Он обернулся. Позади его стоял каноник Диас. Священники горячо обнялись и вышли из толпы на площадь Камоэнса, чтобы поговорить спокойно.
– Когда вы приехали, отец-наставник? – спросил Амаро, останавливаясь с ним у статуи великого поэта.
Каноник приехал накануне по делу касающемуся его имения.
– А вы, Амаро? Вы писали мне в последнем письме, что хотите перевестись куда-то из Санто-Тирсо.
– Да. Этот приход не из плохих, но я узнал, что освобождается место в Вилла-Франса. Это ближе к столице, и я приехал поговорить с графом де-Рибамар. Он хлопочет теперь о моем переводе. О, я обязан ему всем и еще больше графине! А скажите, что делается в Лерии? поправляется ли сеньора Жоаннера?
– Нет, все больна, бедная. Вначале мы чертовски перепугались, думая, что с ней случится то же, что с Амелией. Но нет, оказалось, что у неё водянка.
– Бедняжка, святая женщина! А как поживает Натарио?
– Постарел. У него было много неприятностей. Очень уж у него злой язык.
– А у доны Марии что нового?
– Про нее, знаете, ходят сплетни… Новый лакей… Прежде он был столяром и жил против неё, а теперь у него часы и все прочее… ходит в перчатках, курит сигары. Повезло человеку!
– Божественно повезло!
– У Гансозо все по-прежнему, – продолжал каноник. – Они взяли теперь вашу прежнюю прислугу.
– А это животное Жоан Эдуардо?
– Он живет все в Пояише. Помещик страдает печенью. Мне говорил об этом аббат Феррао.
– А он как поживает?
– Хорошо. Знаете, кого я видел недавно? Дионизию. – И он добавил несколько слов на ухо отцу Амаро.
– Неужели правда, отец-наставник?
– Да, да, на улице Созас, в двух шагах от вашей прежней квартиры. Дон Луис да Барроза дал ей деньги на устройство этого учреждения. Вот и все новости. А вы поправились, голубчик! Перемена места пошла вам на пользу. А вы еще писали мне, что хотите уйти в монастырь и провести остаток жизни в покаянии!
Отец Амаро пожал плечами.
– Что поделать, отец-наставник! Это было под первым впечатлением… Тяжело было тогда! Но все проходит…
– Да, все проходит, – сказал каноник и добавил после некоторого молчания: – Но теперешняя Лерия непохожа на прежнюю.
Они сделали, молча, несколько шагов, вспоминая приятные времена. Мимо них прошли две дамы: одна седая с аристократическою наружностью, другая бледная и стройная, с томными глазами.
– Чорт возьми! – прошептал каноник, подталкивая коллегу под локоть. – Вы, наверно, не прочь принять такую особу в число своих исповедниц, старый плут?
– О, это время прошло, отец-наставник, – ответил священник, смеясь. – Теперь я исповедую только замужних женщин.
Каноник закатился веселым смехом, но подавил в себе порыв веселости, увидя, что Амаро низко кланяется какому-то седоватому господину в золотых очках и с сигарой в зубах.
Это был граф де-Рибамар. Он подошел добродушно к обоим священникам, и Амаро подобострастно представил ему «своего друга каноника Диаса из Лерии». Они поговорили сперва о погоде, затем Амаро перевел разговор на последние телеграммы.
– Что вы скажете о событиях во Франции, граф?
Государственный деятель замахал руками, и лицо его омрачилось отчаянием.
– Ох, уж не говорите об этом, отец Амаро. Небольшая горсточка бандитов разрушает Париж… мой Париж! Поверьте, господа, я даже заболел от этих известий.
Священники присоединили свои голоса к негодованию великого человека.
– А какие могут быть последствия всего этого, граф? Как вы думаете? – спросил каноник.
Граф де-Рибамар заговорил с расстановкою и с весом, сознавая всю важность высказываемых мнений.
– Какие последствия? Это нетрудно предсказать. Когда имеешь некоторый опыт в истории и политике, последствия видны совершенно ясно. Не позже трех месяцев после подавления восстания, Франция снова станет империей. Если бы даже Наполеон III отказался снова принять корону, императрица примет регентство от имени своего несовершеннолетнего сына. Неизбежным последствием этого явится восстановление светской власти папы в Риме. Я, правду сказать, не сторонник восстановления папы на римском престоле, но тут дело не в моих взглядах. К счастью, я не хозяин в Европе. Такие обязанности были бы мне не по силам при теперешнем состоянии здоровья и возраста. Я высказываю только мнение, продиктованное мне опытом в делах политических и знанием истории. Так вот, императрица на французском престоле, Пий IX на римском, и демократия будет раздавлена этими двумя божественными силами. И поверьте, господа, что после этого сто лет не будет разговоров ни о республике, ни о социальных вопросах, ни о народе.
– Да услышит вас Господь, граф! – сказал каноник елейным голосом.
Но Амаро был так счастлив, разговаривая на Лиссабонской площади со знаменитым государственным деятелем, что спросил еще тревожным тоном напуганного консерватора:
– А как вы думаете, ваше сиятельство, эти республиканские и материалистические идеи могут распространиться у нас в Португалии?
Граф засмеялся.
– О, не беспокойтесь об этом, господа. Может быть некоторые дураки и говорят здесь всякую ерунду про упадок Португалии, уверяя, что дело не может идти, так дольше десяти лет, но это все пустые разговоры!
Он прислонился к решетке, окружавшей статую Камоэнса, и продолжал интимным тоном:
– Право, господа, иностранцы завидуют нам. И поверьте, я вовсе не желаю польстить вам, но пока в Португалии есть такие почтенные священнослужители, как вы двое, наша родина будет с честью занимать свое место в Европе. Потому что вера, господа, это основа порядка!
– Несомненно, ваше сиятельство, несомненно, – убежденно согласились с ним оба священника.
– И стоит только оглядеться вокруг, господа. Посмотрите, какой мир, какое оживление, какой расцвета!
Он указал им широким жестом на улицу Лорето, где сосредоточивалась вся жизнь города. Дамы проходили с огромными шиньонами и на высоких каблуках, бледные, типичные представительницы вырождения. На тощих клячах скакали молодые люди с историческими именами и изможденными от кутежей лицами. На скамейках лениво сидела скучающая публика. Люди с недовольным, надутым видом читали афиши с объявлениями о грязных оперетках; рабочие с осунувшимися лицами были как бы воплощением умирающей промышленности. И весь этот расслабленный мир медленно двигался под роскошным южным небом, по улице Лорето, где высились два мрачных фасада церкви, и по площади Камоэнса, вдоль длинного ряда домов с вывесками ломбардов и трактиров, куда выходили грязные переулки целого квартала проституции и преступления.
– Поглядите, – продолжал граф: – на это спокойствие, процветание страны, довольные лица! Согласитесь, господа, что мы несомненно возбуждаем зависть всей Европы.
И все трое – государственный деятель и оба священнослужителя! – стояли у решетки памятника и наслаждались уверенностью в величии своей родины, под холодным взором бронзовой статуи старого, благородного поэта, окруженного знаменитыми писателями славной древней родины – родины, навеки умершей и почти не оставившей по себе воспоминания в памяти современного народа!
