Kitabı oku: «Преступление отца Амаро», sayfa 17

И вот, в один прекрасный день, отец Амаро неожиданно появился в Рикосе!

Он выглядел великолепно в новой рясе и лакированных ботинках, загорев на солнце и вольном воздухе. Его подробные рассказы о Виере, о знакомых, о рыбной ловле, внесли в печальную атмосферу дома свежую струю веселой жизни на морских купаньях. У доны Жозефы появились на глазах слезы от удовольствия видеть и слышать милого падре.

– А что вы тут поделываете? – опросил он.

Старуха стала горько жаловаться на одиночество. Ох, она губила свою душу в этом мрачном доме!

– А мне было так хорошо в Виере, что я думаю опят поехать туда, – сказал отец Амаро, покачивая ногою.

Амелия не сдержала своего негодования.

– Как! Опять поедете!

– Да, – ответил он. – если, сеньор настоятель даст мне отпуск на месяц, я воспользуюсь им для поездки в Виеру. Мне делают постель на диване у отца-наставника… Я купаюсь в море… Лерия наскучила мне… Я больше не могу оставаться там.

Старуха была в отчаянии. Неужели он уедет? Они умрут здесь от тоски.

Амаро засмеялся с иронией.

– Ведь, вы обе можете обойтись без моего общества. У вас есть здесь хорошие друзья.

– Не знаю, – возразила старуха язвительно: – может быть, другие могут обойтись без вас, падре, но я нет… моя душа погибает здесь… От здешних друзей нет никакого толку.

Но Амелия перебила старуху, чтобы позлить ее:

– Притом еще аббат Феррао болен ревматизмом последнее время. Без него чувствуешь себя здесь, словно в тюрьме.

Допа Жозефа злобно усмехнулась. Отец Амаро встал, чтобы уходить, и высказал сожаление по поводу болезни аббата.

– Бедный! Это святой человек. Я навещу его в свободную минуту. Так, завтра я буду у вас, дона Жозефа, и мы сделаем все возможное, чтобы успокоить вашу душу. Не беспокойтесь, пожалуйста, дона Амелия, я знаю теперь дорогу.

Но Амелия все-таки пошла проводить его… Они молча прошли залу. Амаро натягивал черные лайковые перчатки. На площадке лестницы он церемонно снял шляпу и поклонился.

– До свиданья, сеньора.

Амелия стояла, словно окаменелая, глядя, как он невозмутимо опускается по лестнице, точно совершенно равнодушный человек.

На следующий день священник вернулся пораньше и долго просидел наедине с доною Жозефою.

Амелия в нетерпении ходила взад и вперед по залу с торящими от возбуждения глазами. священник вышел, наконец, от доны Жозефа, снова натягивая перчатки с невозмутимым видом.

– Вы уже уходите? – спросила она дрожащим голосом.

– Да, ухожу, сеньора. Я поболтал немного с доною Жозефою.

Он снял шляпу и низко поклонился.

– До-свиданья, сеньора.

– Подлец! – прошептала Амелия, бледная.

Он поглядел на нее, как бы изумляясь, и повторил:

– До-свиданья, сеньора.

Затем он медленно спустился, как накануне, по широкой, каменной лестнице. Первою мыслью Амелии было донести на него главному викарию. Потом она просидела всю ночь за столом и написала Амаро письмо, полное упреков и жалоб. Но Амаро передал в ответ только на словах через посланного мальчика, что может быть «зайдет ненадолго в пятницу».

Амелия снова провела всю ночь в слезах, а отец Амаро потирал тем временем руки от удовольствия, у себя дома.

Он не сам придумал эту «тактику»; она была случайно внушена ему в Виере, куда он поехал отвести душу с отцом-наставником. Однажды, в гостях, он услыхал, как приезжий адвокат рассуждал о любви:

– Я, господа, держусь мнения Ламартина. Женщина подобно тени. Если вы бежите за нею, она убегает от вас; если вы убегаете от неё, она бежит за вами.

Но священник не слушал. Эта блестящая идея произвела на него сильное впечатление. По возвращении в Лерию надо было поступить с Амелией, как с тенью, и бегать от неё. И, действительно, результат был налицо – три страницы страстных излияний со следами слез на бумаге.

В пятницу он явился в Рикосу. Амелия ждала его на террасе с утра, глядя в бинокль на дорогу из города. Когда он подошел к дому, она выбежала открыть ему калитку фруктового сада.

– Что это вы здесь? – спросил священник, поднимаясь за нею на террасу.

– Я одна дома…

– Как одна?

– Крестная спит, а Гертруда ушла в город… Я сижу здесь все утро на солнце.

Амаро молча прошел в дом и остановился у открытой двери, из-за которой виднелась огромная кровать с балдахином и около неё монастырские, обитые кожей кресла.

– Это ваша комната, кажется?

– Да.

Он вошел развязно, не снимая шляпы.

Амелия закрыла дверь и направилась к нему с пылающими глазами.

– Почему ты не ответил на мое письмо?

Амаро засмеялся.

– Это мило! А почему ты не ответила на мое? Кто начал? Ты. Ведь, ты сказала, что не желаешь больше грешить. Отлично, я тоже не желаю. Все кончено между нами.

– Я не о том говорю, – воскликнула она, бледная от негодования. – Надо подумать о ребенке, о кормилице, о детском приданом. Ты бросаешь меня здесь без помощи.

Амаро принял серьезный вид.

– Извини, пожалуйста, – возразил он обиженно: – я – порядочный человек. Все это будет устроено прежде, чем я вернусь в Виеру.

– Ты не вернешься в Виеру.

– Ого! кто мне помешает?

– Я! Я не желаю, чтобы ты уезжал.

Она крепко схватила его за плечи, притягивая к себе, и отдалась ему тут же, как в прежния времена, не обратив даже внимания на открытую дверь.

Через два дня в Рикосу явился аббат Феррао, оправившийся от болезни. Он рассказал подробно о внимании к нему помещика и особенно Жоана Эдуардо, который проводил у его постели все свободное время, читая вслух, помогая ему поворачиваться и просиживая у него до часу ночи. О, какой чудный молодой человек!

И, схватив вдруг Амелию за руки, он воскликнул:

– Разрешите мне рассказать ему все… Я устрою так, чтобы он простил и забыл… Свадьба состоится, и все будут частливы.

Амелия покраснела, не злая, что ответить.

– Так сразу… Право, не знаю… Надо подумать.

– Хорошо, подумайте. И да осенит вас Господь! – сказал старик горячо.

В эту самую ночь Амаро должен был войти в дом через калитку фруктового сада, от которой Амелия дала ему ключ. К несчастью, они забыли о собаках арендатора, и, как только Амаро переступил порог калитки, ночная тишина огласилась таким отчаянным лаем, что священник убежал, стуча зубами от страха.

XXIV

Утром Амаро спешно послал за Дионизией. Она была на рынке и пришла поздно, когда он кончал уже завтракать.

Амаро попросил сказать ему точно, когда ожидается событие.

– Роды у Амелии? Через пятнадцать-двадцать дней.

Священник заложил ногу на ногу.

– Скажите пожалуйста, Дионизия, что нам делать с малышом?

Женщина вытаращила глаза от изумления.

– Я думала, что вы уже устроили все, падре… и что решено отдать ребенка кормилице в деревню.

– Конечно, конечно, – нетерпеливо перебил ее священник. – Если ребенок родится живым, надо будет отдать его в деревню. Но теперь дело в кормилице. Вот для чего я вызвал вас. Пора уже.

Дионизия была в большом затруднении; она неохотно занималась такими делами. Одна её знакомая здоровая женщина с хорошим молоком, – заболела неожиданно и слегла в больницу… Правда, она знала еще одну – ее звали Жоанна Каррера; но эта не подходила, потому что жила как раз в Пояиш, около Рикосы.

– Отчего же не подходит? Экая беда, что она живет в Рикосе? – сказал священник. – Когда Амелия поправится, она вернется с доной Жозефой в город, и о Рикосе не будет больше и помину.

Но Дионизия вспомнила еще об одной. Эта жила в стороне, около Баррозы. Она тоже брала грудных детей на дом… Но об этой нечего и разговаривать…

Дионизия наклонилась к священнику и прошептала ему на ухо:

– Знаете, голубчик, я не люблю говорить дурное про людей, но тут уж все знают, что это фабрикантша ангелов.

– Что это значит?

Дионизия объяснила. Так называли женщин, которые принимали на воспитание грудных детей, причем эти дети неизвестно умирали, т. е. отправлялись на небо. Отсюда и выражение: фабрикантша ангелов.

– Так значит дети всегда умирают у таких кормилиц?

– Без исключения.

Священник медленно зашагал по комнате, свертывая папиросу.

– Скажите откровенно, Дионизия: эти женщины убивают детей?

Но та не пожелала никого обвинять. Она не совала носа в чужия дела и знала только, что дети умирают все до единого.

– А кто-же носит детей таким женщинам?

Дионизия улыбнулась его наивности.

– О, сеньор, носят, и дюжинами!

Наступило молчание. Священник продолжал ходить по комнате с опущенною головою.

– Но какую-же выгоду извлекают кормилицы из этого, если дети умирают? – спросил он вдруг. – Они лишаются, ведь, платы за воспитание…

– Они берут плату вперед за целый год, сеньор.

Священник остановился у окна, барабаня по стеклу.

– А что-же делают власти, Дионизия?

Женщина молча пожала плечами в ответ. Священник сел, зевнул и вытянул ноги.

– Хорошо, Дионизия, я вижу, что для нас единственный исход это поговорить с кормилицей, живущей около Рикосы – Жоанной Каррера… Я устрою это.

На прощанье он остановил ее еще и спросил, посмеиваясь:

– А признайтесь, тетушка, это, наверно, выдумки насчет фабрикантши ангелов?

Дионизия возмутилась. Она знала эту женщину уже восемь лет и видалась с нею еще на прошлой неделе.

– Вы, кажется, знаете Баррозу, падре? Это в самом начале деревни, у обвалившейся ограды. Дорога спускается мимо оврага… В глубине его вы увидите старый колодезь, а сзади маленький домик с крыльцом. Там она и живет. Ее зовут Карлота. Я хочу только доказать вам, что действительно знаю ее.

Священник пробыл дома несколько часов, шагая взад и вперед по комнате и осыпая пол окурками. Ему предстояло решить трудную задачу – устроить судьбу ребенка. Он сознавал, что отдача младенца в деревню на воспитание была связана с большими неудобствами. Мать, конечно, захотела-бы навещать его постоянно, кормилица разболтала-бы всю историю соседям, и вся деревня узнала-бы, что отец ребенка – священник. Какой-нибудь завистник мог донести на него по начальству. Вышел бы скандал, и его либо лишили-бы сана, либо сослали-бы в глухую деревню, как отца Брито. Самое лучшее для всех, если-бы ребенок родился мертвым.

Но раздумывать было некогда, и отец Амаро отправился в Пояиш переговорить с кормилицею Жоанною Каррера.

Когда он доехал до моста, ему пришла вдруг мысль заглянуть к фабрикантше просто так из любопытства… Он мог даже не разговаривать с нею, а только посмотреть, как выглядит женщина, где она живет и т. д. Кроме того, как священнику – представителю духовной власти – ему следовало знать поближе этот вид организованного греха, дерзко свившего себе гнездо в нескольких шагах от большой дороги. Можно было даже донести о нем главному викарию или правителю канцелярии губернатора.

Доехав верхом до оврага, о котором говорила ему Дионизия, он соскочил с лошади и повел ее за узду. Вечер стоял превосходный; высоко в ясной лазури кружилась плавно какая-то большая птица.

Он нашел среди каштановых деревьев старый колодец и за ним, в сторонке, домик с крыльцом; из трубы поднималась к ясному небу тонкая струя дыму.

Амаро представил себе мысленно фигуру фабрикантши; он воображал, сам не зная почему, что она очень высокого роста, со смуглым лицом и глазами старой колдуньи.

Он привязал лошадь к забору у дома и заглянул в открытую дверь; комната представляла кухню с большою плитою. На полках стояла чистая посуда, на стене висели медные кастрюли, блестели, точно в богатом доме. В старом, полуоткрытом шкафу виднелось аккуратно сложенное чистое белье. Всюду был такой порядок, что дом, казалось, озарялся сиянием чистоты и уютности.

Амаро ударил в ладоши и позвал громко:

– Сеньора Карлота!

Из-за дома немедленно показалась женщина с решетом в руке. К изумлению Амаро, у неё была очень приятная внешность: высокий бюст, красивая фигура, очень белая шея и черные глаза, напоминавшие ему глаза Амелии. На вид ей можно было дать лет сорок.

– Я, кажется, ошибся, – пробормотал Амаро. – Здесь живет сеньора Карлота?

Нет, он не ошибся; это она и есть… Но Амаро все-таки решил, что ужасное создание прячется должно быть где-нибудь в углу, и спросил еще:

– Вы живете здесь одна?

Женщина поглядела на него недоверчиво.

– Нет, сеньор, – сказала она после краткого молчания: – я живу здесь с мужем…

Муж тоже вышел из-за дома в этот момент. Это было настоящее страшилище: – крошечного роста, почти карлик, с короткой шеей и восковым лицом; на подбородке его торчали редкие, черные волосы, а из глубоких впадин, без бровей, глядели налитые кровью глаза, говорившие о пьянстве и бессонных ночах.

– Чем можем служить вам, падре? – спросил он, держась у самой юбки жены.

Амаро вошел в кухню и рассказал, заикаясь, целую историю. Его родственнице предстояло родить. Муж был болен и не мог сам искать кормилицу… Им надо было хорошую мамку в дом.

– Нет, в дом не годится. Сюда на воспитание, пожалуйста, – сказал карлик, не отходя от юбки жены и глядя на священника своими отвратительными глазами.

– Ах, значит, мне неверно сказали… Очень жаль. Моим родственникам нужно непременно кормилицу в дом.

Он медленно направился к лошади и остановился на пути, застегивая пальто.

– А на дом вы берете детей на воспитание? – спросил он.

– Смотря по условиям, – ответил карлик, шедший за ним.

Амаро поправил стремя и обошел вокруг лошади, чтобы протянуть время.

– Вам, ведь, надо принести ребенка сюда, я слыхал?

Карлик обернулся и обменялся многозначительным взглядом с женою, стоявшею у двери дома.

– Можно также сходить за ним.

Амаро похлопал ладонью по шее лошади.

– Но если это случится ночью, можно погубить ребенка по теперешнему холоду…

И муж, и жена, заговорили тогда одновременно, уверяя, что ребенок ничуть не пострадает, если укутать его заботливо.

Амаро быстро вскочил на лошадь, попрощался и поскакал вдоль оврага.

* * *

Амелия жила последнее время в постоянной тревоге; её мысли были заняты только ожиданием страшного события. Она переносила теперь беременность хуже, чем в первые месяцы, страдая то от головокружения, то от отвращения к еде. Доктор Гувеа неодобрительно качал головою. По ночам ее мучили кошмары: одну ночь ей снилось, что у неё родилось странное существо – получеловек, полукоза, другую – что из её живота выползает бесконечно-длинная змея. Но, несмотря на это, она жаждала иметь ребенка; в ней пробудилось горячее материнское чувство, и она представляла себе его взрослым – кавалерийским офицером. Она придумала ему имя – Карлос – и мечтала о том, как он будет ползать на четвереньках…

– Ах, с каким удовольствием я кормила-бы его сама, если-бы не было позорно! – говорила она.

– Оставь пожалуйста, ему будет отлично и без тебя, – отвечал Амаро. Он успокоил ее насчет кормилицы, сказав, что уговорился с Жоанной Каррера, крепкой, как дуб, женщиной, с белоснежными зубами и очень молочною грудью.

Одно только терзало Амелию при мысли о ребенке: это то, что он будет незаконный.

Однажды она явилась к аббату Феррао с планом, «внушенным ей Божией Матерью»: она готова была выйти замуж за Жоана Эдуардо, но под условием, чтобы тот усыновил малютку Карлоса по закону. И она крепко сжимала аббату руки, умоляя его дать её малышу законного отца.

– Успокойтесь, сеньора, успокойтесь, – отвечал аббат, пораженный таким возбуждением. – Я уже говорил вам, что и сам желаю того-же. Все устроится, только попозже.

Через несколько дней она отказалась от этого плана, решив, что не должна изменять отцу Амаро – «папаше Карлиньоса». Аббат покраснел, несмотря на свои семьдесят лет, слыша, каким убежденным тоном она говорит о своих супружеских обязанностях по отношению к священнику; он не знал о том, что Амаро бывает у неё каждое утро.

Амелия изводила Амаро ребяческою нежностью целую неделю, постоянно напоминая ему о том, что он – «папаша её Карлиньоса».

– Знаю, знаю, голубушка, – отвечал он нетерпеливо. – Большое спасибо. Не велика честь.

Однажды утром Амелия чувствовала себя особенно плохо и попросила Амаро поводить ее по комнате под руку. Она с трудом тащилась, будучи очень грузна теперь, как на дороге послышался вдруг лошадиный топот. Оба подошли к окну, но Амаро быстро отступил назад, оставив Амелию одну у окна. По дороге ехал на гнедой лошади Жоан Эдуардо в белом пальто и франтовской шляпе; рядом с ним ехали верхом его воспитанники – один на нони, другой на ослике, а сзади, на почтительном расстоянии – ливрейный лакей. Амелия молча проводила их глазами, пока они не скрылись из виду, затем опустилась на диван, не говоря ни слова. Амаро злобно усмехнулся:

– Хм… такой идиот и с ливрейным лакеем!

Амелия покраснела и ничего не ответила. Теперь она не огорчалась, если Амаро не приходил по утрам, а с нетерпением поджидала аббата Феррао. Как только он являлся, она усаживала его на диване рядом с собою и расспрашивала подробно, видел-ли он Жоана Эдуардо, что тот говорил, заметил-ли ее у окна, как ему живется в доме помещика, какая там обстановка, сколько человек прислуги и т. д.

Добрый аббат рассказывал ей обо всем подробно, радуясь, что она забыла, по-видимому, о священнике и интересуется теперь только Жоаном Эдуардо. Амелия старалась даже не упоминать имени Амаро в разговоре и ответила на вопрос аббата, бывает-ли он у них:

– Как-же, он навещает крестную по утрам. Но я не выхожу к нему, неприлично.

Она проводила теперь все свободное время у окна, нарядно одетая выше талии и скрывая нижнюю часть тела разными тряпками. Ей доставляло большое удовольствие видеть, как Жоан Эдуардо проезжает мимо верхом со своими воспитанниками и с лакеем. Молодой человек и сам любил эти прогулки, не упуская никогда случая заехать в город, гарцуя мимо аптеки, конторы Нуниша и полицейского управления.

Возвращаясь однажды с прогулки через Баррозу, Жоан Эдуардо увидел перед собою отца Амаро верхом на осле. Молодой человек пустил лошадь галопом. Дорога была так узка в этом месте, что они без малого коснулись коленями друг о друга, и это дало Жоану Эдуардо возможность смерить надменным взглядом, с высоты своего великолепного коня, отца Амаро, бледного и злобно скорчившагося на старом осле. Жоан Эдуардо остановился в конце дороги, повернулся в седле и увидел, что священник спрыгнул с осла у одинокого домика, где сыновья помещика еще недавно посмеялись над безобразным карликом.

– Кто там живет? – спросил он у лакея.

– Некая Карлота… очень скверные люди, сеньор Жоан.

Проезжая мимо Рикосы, Жоан Эдуардо пустил лошадь, по обыкновению, медленною рысью. Но из окна не выглядывало этот раз хорошенькое, бледное личико Амелии. Ставни были полузакрыты, а у крыльца стоял распряженный шарабан доктора Гувеа.

Страшный день настал наконец. Амаро получил в это утро через молодого работника записку от Амелии с еле разборчивыми словами: «Присылай скорее Дионизию, время пришло». Работник получил также приказание сходить за доктором Гувеа. Амаро отправился сам за Дионизией.

Несколько дней тому назад он сказал ей, что Дона Жозефа сама достала ему кормилицу, крепкую, здоровую женщину. Он наскоро условился поэтому теперь с Дионизией, что будет ждать с кормилицею вечером у калитки фруктового сада, пока она не вынесет ему из дома ребенка.

– Ровно в девять часов, Дионизия. И пожалуйста не заставь нас ждать, – сказал ей Амаро на прощанье.

Он вернулся от неё прямо домой и заперся в комнате, обдумывая мучивший его вопрос: что делать с ребенком? Время позволяло еще съездить в Пояиш и переговорить с хорошею кормилицей, знакомою Дионизии, или отправиться к Карлоте в Баррозу… Амаро ходил по комнате, терзаясь колебаниями, как вдруг с лестницы послышался голос Либаниньо:

– Открывай, открывай, батюшка, я знаю, что ты дома.

Пришлось впустить его и усадить в кресло. Но к счастью, Либаниньо не мог засиживаться и зашел только узнать, как поживают «святые женщины в Рикосе».

– Хорошо, хорошо, – сказал Амаро, принуждая себя улыбнуться.

– Я не мог навещать их последнее время. Очень много дела… Я работаю теперь в казармах… Не смейся, голубчик, я учу солдатиков добродетели, рассказываю им о страданиях Христа…

– Ты, значит, обращаешь весь полк на путь истины, – сказал Амаро, шагая по комнате, точно дикий зверь в клетке.

– Ох, это выше моих сил, миленький! Я несу теперь святой образок одному сержанту. Но пора идти. Прощай, голубчик. Ты что-то бледен. Я знаю отчего: прочисти желудок, и все пройдет.

Он уже уходил, но остановился еще у двери:

– Послушай-ка: скажи, ты не слыхал ничего?

– О чем это?

– Мне говорил отец Салданьа… Наш настоятель сказал, будто-бы, что в городе случился скандал с одним священником. Только он не сказал, кто это и что случилось. Салданьа пробовал расспрашивать, но настоятель ответил, что получил только неопределенный донос, даже без имени священника. Я все думаю, кто это может быть.

– Не знаю. Наверно, все выдумки Салданьи.

– Ох, миленький, хорошо, коли так. Только безбожники могут грешить. Ну, кланяйся нашим святым в Рикосе.

И он сбежал вниз по лестнице, отправляясь в полк учить «солдатиков добродетели».

Амаро был глубоко подавлен. Очевидно, на него был сделан анонимный донос главному викарию за любовь к Амелии. А тут еще ребенок, в полумиле от города, мог послужить живым доказательством его вины! Ему казалось чудом, что Либаниньо, заглядывавший к нему не чаще, чем раз в год, явился с ужасною вестью как раз в то время, когда он боролся с совестью. Очевидно, милосердный Бог не желал видеть на свете еще одного незаконнорожденного и требовал своего ангела к себе.

Колебаниям Амаро был положен конец. Он съездил верхом к Карлоте, пробыл у неё до четырех часов и почувствовал большое облегчение по возвращении домой. Все было кончено! Карлота и карлик получили от него деньги за год вперед. Теперь оставалось только ждать вечера.

Но дома, в одиночестве, его стали преследовать ужасные галлюцинации: то Карлота душила красного, новорожденного младенца, то полиция отрывала труп из земли, и его вели вместе с карликом в тюрьму. Его подмывало вскочить на лошадь, вернуться в Баррозу и нарушить договор… Но подавленность духа мешала ему собраться и привести желание в исполнение.

Необходимость отвлечься немного от гнетущих мыслей побудила его пойти навестить Натарио, который вставал уже после болезни. Как только отец Амаро вошел, Натарио крикнул ему, не вставая с кресла:

– Что, видали? Этого-то идиота с ливрейным лакеем!

Жоан Эдуардо проезжал в это время по улице верхом на гнедой лошади, вместе с воспитанниками. Натарио бесился от бессилия, лишенный возможности, из-за болезни, снова начать против него кампанию и выгнать его путем какой-нибудь интриги из дома помещика.

– Оставьте его в покое, – посоветовал Амаро.

– Оставить? О, нет. Знаете, у меня явилась превосходная мысль: доказать помещику документально, что Жоан Эдуардо – ханжа. Что вы на это скажете?

Амаро одобрил этот план. Следовало наказать негодяя, хотя-бы за то, что он дерзко смотрит на порядочных людей со своего гнедого коня. И Амаро покраснел от негодования, вспомнив утреннюю встречу на пути в Баррозу.

– Конечно, следует наказать его, – воскликнул Натарио. – Почему мы считаемся служителями Христа? Потому что внушаем бодрость смиренным людям и сокращаем гордость надменных.

Было уже темно, когда Амаро вернулся домой. Его ждал прислужник, явившийся предупредить, что на следующее утро в девять часов назначены крестины ребенка некоего Гедиша. Амаро скоро спровадил прислужника под предлогом головной боли и ушел пешком в Рикосу. К счастью, ночь была темная и теплая. Сердце Амаро сильно билось от надежды; он мечтал, что ребенок родится мертвым. Это было вполне возможно. Но Амелия могла тоже умереть. Ему стало вдруг очень жаль девушки, мучившейся теперь из-за него. Тем не менее он сознавал, что смерть обоих – и матери и ребенка, могла сразу поставить крест на его грехи. Он остался-бы преспокойно в Лерии, занимаясь делами церкви и ведя безупречный образ жизни.

Добравшись до Рикосы, он остановился у дорога, около полуразвалившагося сарая, где условился встретиться с Карлотой или карликом. Он не знал, кто из них придет, и боялся увидеть перед собою противного карлика с налитыми кровью глазами. Для него было большим облегчением услышать ясный голос Карлоты, крикнувший из темноты:

– Я здесь.

– Хорошо, сеньора Карлота. Надо подождать.

Амаро был очень доволен. Ему казалось, что все его страхи и опасения исчезнут, если эта здоровая и опрятная женщина унесет ребенка, прижав его к своей груди.

Он стал бродить вокруг дома. Всюду была темнота и полнейшая тишина. Ждать пришлось очень долго. Амаро медленно ходил вдоль ограды фруктового сада и увидел вдруг слабый свет у дверей на террасу. Он побежал туда, и Дионизия молча положила ему на руки небольшой сверток.

– Мертвый? – спросил он.

– Нет, живой. Мальчик.

И она тихонько закрыла дверь в тот момент, когда собаки начали лаять, услышав шум.

Ребенок, прижатый к груди Амаро, рассеял, словно вихрь, ею преступные мысли. Не давать-же его этой фабрикантше ангелов, которая бросила-бы его в овраг или дома в отхожее место. О, нет, это его родной ребенок.

Но что-же делать? Бежать в Пояиш за другою кормилицею было уже поздно… В город нельзя было унести ребенка… О, как бешено хотелось ему постучать в дверь, броситься в комнату Амелии, положить ей ребенка в теплую постель и остаться тут-же с ними двумя! Но об этом не могло быть и речи: он был священником! Проклятая религия губила его!

Из свертка послышался слабый писк. Амаро побежал к сараю и чуть не натолкнулся на Карлоту, немедленно завладевшую младенцем.

– Вот он, – сказал священник. – Но послушайте: теперь все изменилось. Я не желаю, чтобы ребенок умер… Вы должны выростить мне его. Забудьте о наших сегодняшних переговорах. Он в ваших руках, выходите его.

– Будьте покойны, будьте покойны, – поспешно возразила женщина.

– Послушайте: ребенок плохо завернут. Закутайте его в мой плащ.

– Не беспокойтесь, все хорошо.

– Вовсе нехорошо, чорта вас побери! Это мой сын. Берите плащ, я не желаю, чтобы он умирал.

Он насильно накинул ей плащ на плечи и запахнул его спереди, укутав ребенка. Женщина недовольно повернулась и быстро пошла по дороге.

Амаро остался стоять посреди дороги, глядя, как теряется во мраке темная фигура. Нервы его не выдержали после напряжения последнего времени, и он разрыдался, как женщина.

Долго бродил он вокруг дома, но здание было по-прежнему погружено во мрак и в ледяное безмолвие. Затем, усталый и измученный, он вернулся в город, когда на соборных часах пробило десять.

Доктор Гувеа спокойно закусывал тем временем в столовой большего дома в Рикосе после тяжелых трудов. Аббата Феррао сидел тут же, явившись со святыми дарами на случай опасности. Но доктор был вполне доволен; роды длились восемь часов, Амелия перенесла их очень бодро и произвела на света здорового мальчугана, делавшего честь своему папаше.

Славный аббат стыдливо опускал глаза, выслушивая эти подробности.

– А теперь, как я помог младенцу явиться на свет, – сказал доктор, жуя кусок жареной куры: – вы, господа (под господами я разумею церковь), завладейте им, не выпускайте до самой смерти. Государство тоже не спустит с него глаз, но оно оберегает свои права на него менее ревниво… И вот несчастный начинает свой жизненный путь между священником и полицейским!

Аббат наклонился и понюхал табаку, готовясь к возражению.

– Церковь начинает свою деятельность, – продолжал доктор: – когда у малыша нет еще сознания жизни. Она прежде всего навязывают ему определенную религию, потом учит его катехизису. Я собственно не понимаю, зачем она учит потом ребенка грамоте. Для неё вся наука заключается в катехизисе, и, как только ребенок одолеет его, он знает столько же, как сам Бог.

Аббат привскочил от негодования.

– Это шутки на манер Вольтера! – воскликнул он. – Надо смотреть на подобные вопросы шире.

– Как шутки? Возьмите, например, происхождение языков. Как они образовались? По воле Бога, недовольного Вавилонскою башнею…

Но дверь открылась, и в комнату заглянула Дионизия. Доктор сделал ей только-что строгий выговор в комнате Амелии, и она обращалась к нему теперь не иначе, как со страхом.

– Господин доктор, – сказала она: – барышня проснулась и требует ребенка.

– Ребенка? Да он-же унесен, кажется?

– Да, унесен, – отвечала Дионизия.

– Так о чем-же тут разговаривать?

Дионизия уже собралась уходить, когда доктор позвал ее обратно.

– Послушайте, скажите, что ей принесут ребенка завтра. Лгите без стыда. Сеньор аббат, наверно, разрешит лгать в таком серьезном случае. Пусть только спит и отдыхает.

Дионизия ушла. Но спор не возобновлялся. Старики забыли о Вавилонской башне при мысли о матери, требовавшей ребенка, которого отняли у неё навсегда. Особенно аббат был растроган. Но доктор не упустил случая безжалостно напомнить ему, что это последствие положения священника в обществе. Аббат молча опустил глаза, нюхая табак и делая вид, будто он не знает, что в этой истории замешан священник.

Доктор продолжал свои рассуждения о воспитании детей и юношества для духовной карьеры.

– Посудите сами: священника приучают с малолетства к отречению от удовлетворения самых естественных потребностей и самых возвышенных требований ума. Готовить человека к священнической деятельности значит создавать урода, который должен вести всю жизнь отчаянную борьбу против двух непреодолимых фактов мироздания – силы Материи и силы Разума.

– Что вы говорите? Полно, сеньор! – воскликнул аббат в изумлении.

– Нет, нет, я говорю правду. В чем состоит воспитание священника? Во-первых, в том, чтобы приготовить его к безбрачию и целомудренной жизни, т. е. подавить в нем самые естественные инстинкты; во-вторых, в том, чтобы отдалить его от всяких познаний, противных католической вере, т. е. насильственно подавить в нем стремление к познанию, ко всякой реальной науке.

Аббат вскочил в порыве негодования.

– Понимаете-ли вы сами, что говорите, сеньор? Извините, не сердитесь на меня, но вы не спорите, а утверждаете с легкомыслием журналиста. Почитайте святого Василия, и вы увидите, что он говорит об изучении светской литературы; по его мнению, она служит лучше всего для подготовления к изучению духовных писателей. Почитайте также Историю монастырей в средние века. Ведь, они были хранилищами науки, философии…

– Но, какая-же это философия, какая наука, сеньор? Вместо философии – мистицизм, вместо науки – одна сушь. Настали другие времена, народились новые науки, между ними и католической доктриной открылась широкая пропасть. Первое время церковь пыталась даже подавить их, искоренить без остатку огнем и тюрьмою… Да, да, не спорьте, аббат… огнем и тюрьмою. А теперь она не может больше делать этого и ограничивается осуждением их.

Дверь снова открылась.

– Барышня плачет и требует ребенка, – сказала Дионизия, входя.

– Это нехорошо, – возразил доктор. – Как она чувствует себя? Волнуется? Беспокоится?