Kitabı oku: «Преступление отца Амаро», sayfa 16
Славный Феррао заерзал на стуле. Дона Жозефа глядела на него тревожно, ожидая спасительного совета.
– Вас давно уже мучат такие сомнения, сеньора?
– Всю жизнь, сеньор аббат.
– И вам приходилось встречаться с людьми, подверженными подобным страхам и мыслям?
– Все мои знакомые, весь свет подвержен этому… Враг рода человеческого не избрал меня одну… Он искушает всех.
– А чем вы спасались всегда от этого состояния?
– Ох, сеньор аббат, наши святые люди в городе – отцы Амаро, Сильверио и Гедиш – всегда находили выход из затруднительного положения… о, что это за искусные и добродетельные люди!
Аббат Феррао молчал некоторое время, печально думая о том, что целые сотни священников держат свою паству во мраке и в страхе перед небом, изображая Бога и Его святых не менее испорченными существами, чем Калигула и его придворные.
Он решил тогда просветить узкий мозг старой ханжи и сказал, что все её сомнения вызваны нелепым страхом оскорбить Бога… Господь вовсе не злой и мстительный повелитель, а любящий отец и добрый друг… Ему надо служить из любви, а не из страха, и все эти сомнения на счет Божией Матери, колющей ноги булавками, и имени Божия, спускающагося в желудок, вызываются лишь расстроенным воображением. В конце концов аббат посоветовал ей не утомлять себя чрезмерно молитвою и позаботиться о своем здоровье, чтобы набраться сил.
– А следующий раз, как я приду, – сказал он на прощанье: – мы поговорим об этом еще, и, я надеюсь, душа ваша обретет спокойствие.
– Благодарю вас, – возразила старуха сухо.
И когда Гертруда пришла через несколько минут и принесла бутылку с горячею водою, дона Жозефа воскликнула возмущенным тоном:
– Ох, он никуда не годится, никуда не годится! Он не понял меня. Это очень ограниченный человек и при том франкмасон. Гертруда! Какой позор для служителя Господня!
Следующий раз, когда аббат попробовал, по чувству долга, заняться воспитанием её души, старуха объявила ему без обиняков, что исповедуется всегда у отца Гусмао и считает неделикатным пользоваться для спасения души советами другого лица.
Аббат покраснел.
– Конечно, конечно, сеньора, вы правы: надо быть очень щепетильным в подобных вопросах.
Он ушел. И впредь, когда он являлся, то заходил к старухе только на несколько минут справиться о здоровье и поговорить о погоде и о местных интересах, а затем шел на террасу болтать с Амелией.
Её грустный вид возбудил в нем сочувствие; Амелия со гвоей стороны находила удовольствие и развлечение в разговорах с аббатом. Они скоро так подружились, что Амелия ходила всегда поджидать его на дороге, у дома кузнеца, в те дни, когда он должен был придти. Разговоры с аббатом совсем не походили на сплетни старух на улице Милосердия и производила на нее освежающее впечатление, словно широкий, зеленый пейзаж после четырех стен тесной каморки в городе. Аббат разговаривал обо всем – о морали, о путешествиях, о великих людях, о земледелии, о житиях святых и даже о хозяйственных вопросах.
Болтая с ним однажды во фруктовом саду, Амелия заговорила о мучивших ее страхах и о шуме, слышавшемся ей по ночам.
– Какой срам! – сказал аббат, смеясь. – Разве можно бояться такой ерунды в вашем возрасте?
Она подробно рассказала ему тогда о голосах, говоривших ночью из-за спинки кровати.
Лицо аббата стало очень серьезно.
– Сеньора, – сказал он: – вы должны непременно побороть в себе расстроенное воображение. Конечно, на свете случаются чудеса, но Господь никогда не говорит ни с кем из-за спинки кровати и не позволяет диаволу делать это. Если вас терзают тяжкие грехи, то это в вас говорит голос совести, и никакая Гертруда не поможет вам, несмотря на то, что она теперь спит в вашей комнате… Вы будете слышать их, хотя бы оглохли внезапно. Единственное, что может облегчить вас, это успокоение совести, требующей покаяния и очищения…
Они поднялись на террасу; Амелия устало спустилась на каменную скамейку, глядя на расстилавшуюся перед него равнину, крыши сараев, гумно и мокрые от утреннего дождя поля. Слова аббата навели ее на мысль о душевном покое, который могло дать ей покаяние, и ей страстно захотелось мира и отдыха.
Какая-то птичка запела, потом замолчала и слова запела, через минуту, заливаясь такого веселою, громкою трелью, что Амелия попеволе улыбнулась.
– Это соловей.
– Соловьи не поют в это время дня, – сказал аббат. – Это черный дрозд. Вот он не слышит никаких голосов и не боится привидений. Ишь, как заливается, плутяга!
Амелия расплакалась вдруг от звонкого пения веселой птички. как бывает иногда с истеричными женщинами, плачущими безо всякой причины.
– Ну, ну, в чем-же дело? – спросил аббат с изумлением, беря ее за руку с фамильярностью старого друга.
– О, как я несчастна! – пробормотала Амелия, надрываясь рыданиями.
Он заговорил добродушным, отеческим тоном:
– Вы не имеете никакого основания к тому, чтобы быть несчастною. Каковы бы ни были ваши огорчения, христианская душа всегда может найти утешение… Нет греха, которого Господь не простил-бы… Вы не должны только таить горе в себе; оно душит вас и заставляет плакать. Если я могу помочь вам чем-нибудь, облегчить ваше горе, то приходите ко мне…
– Когда? – опросила она, желая воспользоваться как можно скорее помощью этого святого человека.
– Когда хотите, – ответил он, смеясь. – У меня нет определенных часов для утешения. Церковь открыта всегда, и Господь никогда не покидает её.
На следующее утро, на заре, прежде чем дона Жозефа проснулась, Амелия отправилась в церковь и простояла два часа на коленях в маленькой исповедальне.
XXIII
Отец Амаро кончил обедать и курил, глядя в потолок, чтобы не видеть изможденного лица прислужника, сидевшего перед ним неподвижно уже полчаса и ставившего по вопросу через каждые десять минут.
– Вы не подписаны больше на Нацию, падре?
– Нет, сеньор, я читаю теперь Популярную Газету.
Прислужник замолчал и скоро начал напряженно готовить губы к новому вопросу.
– А что, ничего неизвестно про негодяя, написавшего пасквиль в газете?
– Нет, сеньор, он уехал в Бразилию.
Прислуга вошла в это время со словами: «к падре пришли и желают поговорить с ним». Это была её манера докладывать священнику о приходе Дионизии.
Дионизия не заглядывала уже несколько недель, и Амаро с любопытством вышел из столовой, запер за собою дверь и вызвал ее на площадку лестницы.
– Я к вам с новостью, падре. Жоан Эдуардо вернулся.
– Вот тебе и на! – воскликнул священник. – А я только что говорил о нем. Подумайте, какое совпадение!
– Ах, как я удивилась при виде его! И знаете, он поступил гувернером к детям помещика в Пояише. Только я не знаю, живет ли он там или проводить у них весь день с утра до вечера… Платье на нем новое, вид самый франтоватый… Я прибежала сказать вам, потому что он легко может натолкнуться на Амелию там в Рикосе. Это, ведь, на пути в имение в Пояише. Как по-вашему?
– Грязное животное! – проворчал Амаро со злобою. – Является, когда уже больше не нужен. Что же, он и не был б Бразилии?
– По-видимому, нет. Я видела, как он выходил сегодня из лавки Фернандиша таким франтом и молодцом. Все-таки лучше бы предупредить барышню, падре, чтобы она меньше подходила к окну.
Амаро дал ей две серебряных монеты и, избавившись от прислужника, через четыре часа был уже на пути в Рикосу.
Сердце его сильно билось, когда он увидал большой, заново выкрашенный дом с широкою боковою террасою. Наконец-то мог он увидеть свою Амелию! И он уже предвкушал удовольствие заключить ее в свои объятия и услышать её радостные возгласы.
Войдя в дом, он хлопнул в ладоши. Одна из дверей открылась, и Амелия выглянула оттуда непричесанная и в нижней юбке; она вскрикнула, захлопнула дверь, и священник услышал, как она убежала внутрь дома. Он остался стоять посреди комнаты с зонтиком под мышкой, чувствуя себя несколько обиженным, и уже собирался вторично ударить в ладоши, как в комнату явилась Гертруда.
– Ах, это вы, падре! Войдите, пожалуйста. Наконец-то! Барыня, барыня, это отец Амаро! – закричала она, обрадовавшись нежданному гостю в одиночестве Рикосы, и повела его в комнату доны Жозефы. Старуха лежала на диване, закутанная в шаль и с покрытыми пледом ногами.
– Ну, как поживаете, дона Жозефа? Как ваше здоровье?
Она не смогла ничего ответить, закашлявшись от возбуждения.
– Как видите, падре, – прошептала она очень слабым голосом. – Плохо мое здорвье; старость пришла. А вы как поживаете? Куда это вы пропали?
Амаро объяснил свое долгое отсутствие делами службы. Ему стало ясно, теперь, при виде этого желтого, впалого лица под противною, черною наколкою, как печально жилось тут бедной Амелии. Он спросил, где она, добавив, что видел ее издали, но она убежала.
– Она не одета, – ответила старуха. – У нас сегодня уборка.
Амаро поинтересовался узнать, как они проводят время в одиночестве.
– Я лежу здесь одна. Амелия живет совсем особо.
Каждое слово, по-видимому, утомляло ее и усиливало хрипоту.
– Так перемена не принесла вам, значит, никакой пользы?
Она отрицательно покачала головою. Но дверь открылась, и Амелия вошла б своем старом, красном капоте, с наскоро причесанными волосами.
– Извините, падре, сегодня у нас уборка.
Он пожал ей руку с серьезным видом, и оба замолчала. Амелия не поднимала глаз с полу, крутя дрожащею рукою кончик шали, наброшенной на плечи. Амаро нашел в ней некоторую перемену: лицо её опухло слегка, у углов рта появились морщины. Надо было сказать что-нибудь, и он спросил, как она поживает.
– Ничего, спасибо. Здесь немного скучно. Аббат Феррао правильно говорит, что это великое дело чувствовать себя дома в своей семье.
– Никто не приезжал сюда для развлечения, – перебила старуха резким голосом, в котором не осталось и следа прежнего утомления.
Амелия побледнела и опустила голову.
Амаро понимал, что подобное отношение мучительно для Амелии, и сказал очень строгим тоном:
– Это верно, вы приехали сюда не для развлечения, но также и не для того, чтобы изводить друг друга. Нельзя отравлять жизнь окружающим своим скверным настроением. Это самый тяжелый грех в глазах Господа Бога. Подобные люди недостойны милосердия Божия.
Старуха захныкала.
– Ох, какое испытание послал мне Господь на старости лет!
Священник стал объяснять, что дона Жозефа переносят болезнь не как истинная христианка. Ничто так не гневить Бога, как возмущение против посылаемых Им испытаний… Это значит восставать против Его справедливых требований.
– Вы правы, падре, – пробормотала старуха сконфуженно. – Я сама не знаю иной раз, что говорю. Это все от болезни.
– Хорошо, сеньора, надо смириться и постараться видеть все в розовом свете. Господу Богу больше всего угодно такое чувство. Я понимаю, что тяжело жить здесь взаперти…
– То же самое говорит и аббат Феррао, – вставила Амелия. – Крестная мамаша не может привыкнуть к здешней обстаровке.
Имя аббата Феррао побудило Амаро спросить, часто ли он навещает их.
– О, почти ежедневно, спасибо ему, – ответила Амелия.
– Это святой человек, – добавила Гертруда.
– Конечно, конечно, – пробормотал Амаро, неприятно пораженный таким восторженным отношением к аббату. – Он – очень добродетельный человек.
– Ох, это верно, но… – и старуха замялась, не решаясь высказать свои сомнения. – Вот, падре, если бы, вы могли навещать меня и помочь мне нести тяжелый крест…
– Я буду непременно заходить, сеньора. Вам полезно развлекаться иногда и поболтать… Кстати, я получил сегодня письмо от сеньора каноника.
Он вынул письмо из кармана и прочитал несколько мест из него. Отец-наставник выкупался уже пятнадцать раз, публики было очень много, погода стояла превосходная, по вечерам все знакомые ходили вместе гулять и смотреть, как рыбаки тянут сети. Сеньора Жоаннера здорова, но постоянно говорит о дочери.
– Бедная мама, – захныкала Амелия.
Но стало быстро темнеть; Гертруда пошла за лампою. Амаро встал.
– Я должен проститься теперь, сеньора. Будьте уверены, я зайду непременно на днях же. И не падайте духом… Берегите себя, и Бог не оставить вас своею милостью.
– Ох, падре, не забывайте нас, пожалуйста.
Амелия протянула ему руку, прощаясь тут-же в комнате, но Амаро сказал шутливо:
– Если вам не трудно, покажите мне, пожалуйста, дорогу. Я боюсь заблудиться в этом огромном доме.
Они вышли вдвоем, и как только за ними закрылась дверь залы. Амаро остановился.
– Она изводит тебя, голубушка, неправда-ли? – спросил он.
– Я не заслуживаю ничего лучшего, – ответила она, опуская глаза.
– Бесстыжая! Подожди, я отпою ей это. Ненаглядная моя, если бы ты знала, как я истосковался по тебе!
Он потянулся, чтобы обнять ее, но Амелия испуганно попятилась назад.
– Это что такое? – спросил Амаро с изумлением.
– Как что?
– Что это за манера? Ты не хочешь поцеловать меня, Амелия? Ты с ума сошла?
Она подняла руки в тревожной мольбе и заговорила дрожащим голосом:
– Нет, падре, оставьте меня. Это кончено. Довольно того, что мы так нагрешили. Это большое несчастье. Теперь я желаю только душевного спокойствия.
– Ты глупа. Кто внушил тебе эту ерунду?
И он снова направился к ней с распростертыми объятиями.
– Не трогайте меня, ради Христа, – закричала она, быстро отступая к двери.
Он пристально поглядел на нее в немом гневе.
– Хорошо, как угодно, – сказал он резко. – Во всяком случае я должен предупредить вас о том, что Жоан Эдуардо вернулся и проезжает ежедневно мимо дома, а поэтому вам лучше не показываться у окна.
– Что мне за дело до Жоана Эдуардо и до всего, что произошло?
– Конечно, – возразил он с едким сарказмом: – теперь аббат Феррао стал великим человеком.
– Я обязана ему очень многим, это верно…
Гертруда вошла в это время с зажженною лампою, и Амаро удалился, не попрощавшись с Амелией и заскрежетав зубами от бешенства.
Однако, длинный путь до города пешком успокоил его. Амелия просто была одинока в огромном доме, терпела колкости от старухи, подпала влиянию моралиста Феррао и стала склонна к целомудрию. Глупости! Если он начнет бывать в Рикосе, то вернет себе прежний авторитет и власть через неделю… Стоило только приняться за нее, и все устроится.
Он провел беспокойную ночь, мучась желанием Амелии больше, чем когда-либо. На следующий день он отправился в Рикосу, взяв с собою букет роз.
Старуха очень обрадовалась его приходу. Если бы не расстояние, она попросила бы его навещать ее ежедневно… После его прихода накануне она даже молилась с большим благоговением.
Амаро рассеянно улыбался, не спуская глаз с двери.
– А где-же Амелия? – спросил он, наконец.
– Её нет дома. Она уходит теперь каждый день к аббату, – ответила старуха раздраженно.
– Ах, вот как! – сказал Амаро с искусственною улыбкою. – Что-же! Аббат очень почтенный человек.
– Ох, нет, ох, нет! – воскликнула дона Жозефа. – Он не понимает меня. У него очень странный образ мыслей. Он не может внушить добродетели.
– Он – человек науки, – сказал Амаро.
Старуха приподнялась на локте, понизила голос, и её худое, безобразное лицо зажглось ненавистью.
– Говоря между нами, Амелия поступила очень скверно, я я никогда не прощу ей этого. Она исповедалась у аббата. Это крайне неделикатно, раз она исповедуется всегда у вас и видела с вашей стороны только хорошее. Она – неблагодарная, изменница!
Амаро побледнел.
– Так она ходит каждый день к аббату?
– Почти каждый день. Она уходит сейчас после чаю и возвращается всегда в это время. Ох, как мне неприятно это!
Амаро сделал несколько шагов по комнате в сильном возбуждении и протянул старухе руку.
– Мне пора итти, сеньора. Я зашел только на минутку. До скорого свиданья.
И, не слушая старухи, просившей его остаться к обеду, он спустился по лестнице, как стрела, и пошел быстро не направлению к дому аббата, неся с собою букет роз.
Амелия стояла около дома кузнеца и собирала полевые цвети у края дороги.
– Что ты тут делаешь? – закричал он, подходя к ней.
Она обернулась, вскрикнув от неожиданности.
– Что ты тут делаешь? – повторил он.
Услышав сердитый голос и обращение на ты, Амелия быстро приложила палец к губам. Аббат был рядом, у кузнеца в доме.
– Послушай, – сказал Амаро с горящими глазами, хватая ее за руку: – Ты исповедалась аббату?
– Зачем вам это знать? Да, исповедалась… Это не позор.
– И ты призналась во всем, во всем решительно? – спросил он, стиснув зубы от бешенства.
Она смутилась и тоже перешла на ты.
– Ты-же сам говорил мне много раз, что нет тяжелее греха, как скрывать что-нибудь от исповедника!
– Негодная! – заревел Амаро, пожирая ее глазами. Несмотря на гнев, туманивший его рассудок, он находил ее похорошевшею; тело её округлилось, губы порозовели на деревенском воздухе и вызывали в нем желание укусить их.
– Послушай, – сказал он, в порыве животного желания. – Дело сделано. Мне безразлично теперь. Исповедуйся самому диаволу, если желаешь. Но ко мне ты должна оставаться такою, как была.
– Нет, нет, – возразила она энергично и сделала несколько шагов по направлению к дому кузнеца.
– Подожди, поплатишься ты за это, проклятая, – процедил священник сквозь зубы, повернувшись и уходя по дороге в глубоком отчаянии.
Он почти бежал до города в порыве негодования, обдумывая планы мести, и пришел домой измученный, с букетом роз в руках. Дома, в одиночестве, ему стало ясно, что он бессилен. Что делать? Рассказать в городе, что Амелия беременна? Это значило выдать себя самого. Распустить слух о том, что она в связи с аббатом Феррао? Но семидесятилетний старик был так безобразен и славился такою безупречною жизнью, что никто не поверил-бы этой нелепости… А потерять Амелию, отказаться от надежды сжимать в объятиях её белоснежное тело, это было выше его сил. Нет, надо было упорно преследовать ее и возбудить в ней то желание, которое мучило его теперь больше, чем когда-либо.
Он провел всю ночь за письменным столом и написал Амелии нелепое письмо в шесть страниц, полное страстной мольбы, восклицательных знаков и угроз самоубийства.
Дионизия отнесла это письмо на следующее утро. Ответ пришел только вечером Через мальчика, служившего в Рикосе. С какою жадностью разорвал Амаро конверт! Но на бумаге были написаны только слова: «прошу вас оставить меня в покое с моими грехами».
Но Амаро не успокоился и отправился на другой же день навестить дону Жозефу. Амелия сидела у неё в комнате, когда он вошел; она очень побледнела, но не подняла глаз над шитьем все время, пока он был в комнате.
Амаро написал ей второе письмо; она не ответила на него. Он поклялся, что не вернется больше в Рикосу, но, проведя бессонную ночь и измучившись видением обнаженного тела Амелии, отправился к ней на следующий же день, покраснев при встрече с рабочим, чинившим дорогу и видевшим его теперь каждый день.
Шел мелкий дождик. На пороге дома Амаро встретился с аббатом Феррао, открывавшим зонтик.
– Вот так встреча, сеньор аббат! – сказал он.
Аббат ответил безо всякой задней мысли.
– Это, кажется, не должно бы удивлять вас, падре. Вы бываете здесь ежедневно.
Амаро вспылил.
– А вам что за дело, бываю я здесь или нет? Разве это ваш дом?
Его несправедливая грубость оскорбила аббата.
– Положим, для всех было бы лучше, если бы вы не приходили.
– А почему, сеньор аббат, почему? – закричал Амаро, совсем забывшись.
Добрый старик сообразил только теперь, что совершил самый тяжелый грех для католического священника. Он узнал про любовь Амаро на исповеди и нарушил тайну её, высказав священнику неодобрение по поводу его упорства в грехе. Поэтому он низко поклонился и сказал со смирением:
– Вы нравы, сеньор. Прошу вас извинить меня за необдуманные слова. Всего хорошего, падре.
– Всего хорошего, сеньор аббат.
Амаро не вошел в дом, а вернулся в город под дождем и написал Амелии длиннейшее письмо, изложив в нем всю сцену с аббатом и ругая его на чем свет стоит. Но на это письмо тоже не последовало ответа.
Он решил тогда, что такое упорство не может быть вызвано одним раскаянием и страхом перед муками ада. – Тут пахнет мужчиною, – решил он и стал бродить по ночам вокруг дома, в Рикосе. Но ему ни разу не встретилось ничего подозрительного; все было тихо в доме. Однажды только, бродя вдоль ограды фруктового сада, он услышал на дороге из Пояиш мужской голос, напевавший сантиментальный вальс. В темноте мелькнул блестящий кончик сигары, и Амаро поспешил спрятаться в сарае на краю дороги.
По голосу и походке ему нетрудно было узнать Жоана Эдуардо; но, несмотря на это, он вынес твердое убеждение, что, если даже к Амелии ходил ночью мужчина, то это не был Жоан Эдуардо. Однако, боязнь быть застигнутым на месте побудила его отказаться от ночных прогулок в Рикосу.
Встретившийся ему ночью человек был, действительно, Жоан Эдуардо. Он останавливался всегда на минутку, проходя мимо дома в Рикосе, и печально глядел на стены, где жила Амелия; несмотря на все разочарования, девушка оставалась для него по-прежнему самым драгоценным существом на свете. Эта страстная любовь служила для него как бы объяснением всех его невзгод и огорчений и возбуждала в нем жалость к самому себе. Он приписывал все – потертое пальто, голодание, нужду – своей роковой любви к Амелии и преследованию сильного класса общества. И когда, наконец, он получил случайно деньги на проезд в Бразилию, то идеализировал свое простое и вполне обыденное приключение, твердя себе, что его гонит из родины тирания священников и властей за любовь к женщине.
Кто бы сказал в то время, что через несколько недель он снова будет на расстоянии полумили от этих священников и властей, глядя нежными глазами на окна Амелии! Так вышло благодаря помещику в Пояише. Он встретился с Жоаном Эдуардо совершенно случайно в Лиссабоне, в конторе, где тот работал перед отъездом в Бразилию. Помещик знал историю с газетной статьей и скандал, к которому она повела, и питал глубокую симпатию к молодому человеку.
Помещик так ненавидел духовенство, что не мог прочитать в газете известия о каком-нибудь преступлении без того, чтобы не увидеть в нем «рясы». В округе говорили, что эта ненависть вызвана в нем глупою набожностью первой жены. Когда он увидал Жоана Эдуардо в Лиссабоне и узнал о его предполагаемом отъезде в Бразилию, ему сейчас же пришла в голову мысль пригласить молодого человека к себе в имение, поручить ему воспитание двух сыновей и бросить тем вызов всему духовенству в округе. Он считал, кстати, Жоана Эдуардо безбожником, и это отвечало его намерению воспитать детей «отчаянными атеистами». Жоан Эдуардо принял предложение со слезами на глазах: он приобретал сразу прекрасное положение, семью, чудное жалованье, и даже честь его восстановлялась благодаря этой перемене.
– О, сеньор, я никогда не забуду того, что вы делаете для меня.
– Это я для своего собственного удовольствия. Надо проучить негодяев. Завтра мы выезжаем.
На следующий-же день по приезде в Пояиш, Жоан Эдуардо узнал о том, что Амелия и дона Жозефа живут в Рикосе. Ему принес эту новость аббат Феррао, единственный священник, которого помещик принимал у себя в доме, и то, не как духовное лицо, а как порядочного человека.
– Я уважаю вас, как хорошего человека, сеньор Феррао, но ненавижу, как священника, – говорил он обыкновенно. Славный Феррао улыбался, зная, что под грубою наружностью упрямого безбожника скрывается святое сердце.
– По существу это ангел, – говорил аббат Жоану Эдуардо. – Он способен даже снять с себя рубашку и отдать ее священнику, если узнает, что тот нуждается. Вы попали в хорошую семью, Жоан Эдуардо… Не обращайте внимания на его причуды.
Аббат Феррао искренно полюбил молодого человека; узнав от Амелии об истории с газетною статьею, он пожелал познакомиться с ним поближе и, после продолжительных разговоров на совместных прогулках, увидел в «истребителе попов», как выражался помещик, только работящего славного малого с сантиментальною верою, мечтающего о домашнем очаге. Тогда у аббата явилась мысль: женить его на Амелии. Нежное и мягкое сердце, очевидно, побудило бы Жоана Эдуардо простить девушке её грех; а бедная Амелия нашла бы в нем, после всех перенесенных страданий, тихую пристань. Аббат не сказал о своем плане ни одному из них; теперь, когда Амелия носила под сердцем ребенка от другого, надо было молчать временно. Но он с любовью подготовлял почву для своего плана, особенно с Амелией, передавая ей разговоры с Жиоаном Эдуардо, его разумные взгляды или принципы воспитания по отношению к сыновьям помещика.
– Это прекрасный молодой человек и превосходный семьянин. Такому, как он, каждая женщина может доверить свое счастье и жизнь. Если-бы у меня была дочь, я с радостью отдал-бы ее ему.
Амелия ничего не отвечала и краснела. Она не могла даже противопоставить этим похвалам прежнего возражения насчет статьи в газете, потому что аббат Феррао уничтожил его несколькими краткими словами:
– Я читал эту статью, сеньора. Она направлена не против духовенства, а против фарисеев.
И, желая смягчить это строгое суждение, он добавил:
– Конечно, это был очень нехороший поступок. Но он раскаялся и поплатился за него слезами и голоданием.
Эти слова глубоко тронули Амелию.
Около этого времени доктор Гувеа тоже стал бывать в Рикосе, потому что здоровье доны Жозефы ухудшилось с наступлением холодных осенних дней. Амелия запиралась сперва у себя в комнате, перед приездом доктора, дрожа при мысли, что этот строгий старик увидит её состояние. Но ей пришлось однажды поневоле явиться в комнату старухи, чтобы выслушать от доктора указания относительно ухода за больною. Когда она провожала его в прихожую, старик остановился, поглядел на нее, поглаживая длинную седую бороду, и сказал, улыбаясь:
– Прав я был, говоря матери, чтобы выдала тебя замуж.
На глазах Амелии показались слезы.
– Полно, полно, голубушка, – сказал он отеческим толом, беря ее за подбородок. – Я даже очень рад, как натуралист, что ты оказалась полезною для общего порядка вещей. Поговорим лучше о том, что теперь важнее для тебя.
Он дал ей несколько советов относительно гигиены её теперешнего положения и направился вниз. Но Амелия удержала его, – говоря испуганным тоном горячей мольбы:
– Вы, ведь, не расскажете обо мне никому, сеньор?
Доктор Гувеа остановился.
– Ну, не глупа ли ты? Впрочем, все равно, я прощаю тебе. Нет, я никому ничего не скажу, милая. Но скажи, пожалуйста, какой чорт дернул тебя отказать Жоану Эдуардо? Он мог дать тебе счастье, как и этот человек, с тою только разницею, что не пришлось бы скрывать ничего. Впрочем, для меня это лишь второстепенная подробность. Главное, пошли за мною, когда настанет время. Не полагайся чрезмерно на своих святых. Я понимаю в таких делах больше, чем все они. Ты здорова и дашь родине славного гражданина.
Эти слова, произнесенные тоном любящего, снисходительного деда – особенно обещание здоровья и уверенность в своих познаниях – придали Амелии бодрость и усилили чувство надежды и спокойствия, которые пробудились в её душе со времени исповеди у аббата Феррао.
Славный аббат не был представителем жестокого и строгого Бога, как другие священники; в его манерах и отношении было что-то женственное и материнское, ласкавшее душу. Вместо того, чтобы развертывать перед глазами Амелии картины адских мук, он указал ей на милосердное небо с широко раскрытыми дверьми. Притом умный старик не требовал невозможного. Он понимал, что Амелия не может сразу вырвать из сердца греховную любовь, пустившую в нем глубокие корни, и помогал ей сам очищать душу, с заботливостью сестры милосердия. Он указал ей, словно режиссер в театре, как она должна держаться при первой встрече с Амаро, и объяснил ей с ловкостью богослова, что в любви священника не было ничего, кроме животного чувства. Когда посыпались письма от Амаро, он стал разбирать в них фразу за фразою и ясно растолковал Амелии все заключавшееся в них лицемерие, эгоизм и грубое желание…
Благодаря аббату, любовь Амелии к священнику таяла понемногу. Но старик не пробовал отвращать ее от законной любви, очищенной святым таинством, прекрасно понимая её страстный темперамент; направить ее к мистицизму значило извратить временно естественный инстинкт, не обеспечивая ей постоянного мира и спокойствия. Аббат и не пытался отрывать девушку от действительности, отнюдь не мечтая сделать из неё монахиню, а только старался направить заложенный в её душе запас любви на радость супругу и на полезную гармонию семейного очага.
Велика была его радость, когда ему показалось, что любовь к Амаро стала угасать в душе Амелии. Она говорила теперь о прошлом совершенно спокойно, не краснея, как прежде, от одного имени Амаро. И мысль о нем не вызывала в ней прежнего возбуждения. Если она и вспоминала еще иногда о нем, то только потому, что не могла забыть о доме звонаря; ее влекло к наслаждению, а не к человеку.
Благодаря своей хорошей натуре, она чувствовала искреннюю благодарность к аббату и недаром сказала Амаро, что «обязана многим» старику. То-же чувство возбудил в ней теперь доктор Гувеа, навещавший дону Жозефу последнее время через день. Это были её добрые друзья – один обещал ей здоровье, другой – милосердие Божие.
Покровительство этих двух стариков позволило ей наслаждаться полным душевным покоем во второй половине октября. Погода стояла очень ясная и теплая. Амелия охотно сидела по вечерам на террасе, любуясь ясными осенними нолями. Доктор Гувеа встречался иногда с аббатом Феррао, и, навестив старуху, оба шли на террасу и начинали нескончаемые разговоры о Религии и Нравственности.
Дона Жозефа стала беспокоиться тем временем, не понимая, почему отец Амаро перестал бывать в Рикосе, и послала к нему в Лерию арендатора, прося удостоить ее посещения. Арендатор вернулся с удивительною вестью: отец Амаро уехал в Ниеру и должен был вернуться не ранее двух недель. Старуха захныкала от огорчения, а Амелия не сомкнула глаз всю ночь, думая о том, как отец Амаро развлекается на морских купаньях, не вспоминая о ней и ухаживая за дамами на берегу.
С первой недели ноября начались дожди. Ракоса производила теперь еще более подавляющее впечатление под серым, пасмурным небом. Аббат Феррао не появлялся, лежа в постели с ревматизмом. Доктор Гувеа приезжал только на полчаса. Единственное развлечение, оставшееся Амелии, состояло теперь в том, чтобы сидеть у окна и глядеть на дорогу; три раза проезжал мимо дома Жоан Эдуардо, но, при виде её, он опускал глаза или закрывался зонтиком.
Дионизия приходила теперь довольно часто. Она должна была помогать при родах, несмотря на то, что доктор Гувеа рекомендовал другую акушерку с тридцатилетним опытом. Но Амелия не желала «открывать тайну еще одному человеку»; кроме того, Дионизия приносила ей вести от Амаро, зная их через его кухарку. Священник чувствовал себя в Виере так хорошо, что не собирался домой до декабря. Эта «подлость» глубоко возмущала Амелию; она не сомневалась в том, что ему хочется быть подальше, когда настанет опасный момент. Приданое для ребенка тоже не было начато, и накануне родов у неё не было ни тряпки, чтобы завернуть младенца, ни денег на покупку необходимого. Дионизия предложила ей кое-какие детские вещи, оставленные у нею одною матерью в закладе, но Амелия отказалась принять для своего ребенка чужия вещи. Писать же Амаро ей мешало чувство гордости.
