Kitabı oku: «Голубое небо», sayfa 2
Антон Антонович познакомился с Людмилой четыре года тому назад, когда она только что приехала на Кавказ. Три следующих лета Людмила провела в Крыму и с Антоном Антоновичем ни разу не видалась, хотя зимой жила близко, всего в шести часах езды. Но Антон Антонович в большом городе никогда зимой не бывал. Зато он вел аккуратную переписку с Людмилой; она ему отвечала, потому что любила писать письма. Наконец, обстоятельства сложились благоприятнее. Людмила была круглая сирота и жила у тетки, доброй и полной дамы, которая в племяннице души не чаяла. Тетка поправилась, в Крым ехать было больше не нужно, и потому она с радостью исполнила желание Людмилы – наняла ту самую дачу, где они жили четыре года назад.
– Я не верю, что это все прежнее, – говорила Людмила. – Мне кажется, что я видела не это, а другое, похожее… Все так же, все то же, только мелочи не те: вон новая эстрада, два дерева срублены, и мелочи так изменяют, что нельзя вспомнить то время… Неужели и я изменилась?
– Вы мало изменились, – сказал Антон Антонович. – Ну, наконец-то вы здесь. Я рад. О многом нужно поговорить. Но скажите сначала – кто этот симпатичный молодой человек из Петербурга?
– Ах, это так себе. Ничего, довольно мил. Мы познакомились дорогой. Он знает тетиных родных. Занимательный.
– И что же он? Интересуется?
– Чем? – улыбаясь спросила Людмила. – Наукой – весьма, литературой – посредственно, музыкой совсем не интересуется, а мной – не знаю.
– Следовательно, не знаток поэзии, например, не любит новейших писателей?
– Да вы сами лучше спросите его, – прервала Людмила. – Бог с ним пока. Поговорим лучше о вас. Работаете? Счастливы работой?
– О, да. Я счастлив. Я знаю, что я должен делать. И делаю то, что должен.
Между ними завязался странный, легкий, полуоткровенный, полушутливый разговор. Антон Антонович сыпал намеками, но выговаривал слова твердо и ясно. Людмила смотрела на него своими прозрачными глазами и улыбалась. Антону Антоновичу становилось еще веселее.
У Людмилы был голос незвучный и неполный, и слова она выговаривала, точно скользя мимо, небрежно и мягко.
Ламме нарвал каких-то длинных лиловых и желтых цветов и молча, с прежним убитым видом, поднес их Людмиле. Людмила взяла и опять так ласково улыбнулась, что Ламме просиял и кинулся собирать новые цветы.
IV
– Непонятно, что в ней находят, – говорили барышни, когда на балу или в парке мимо проходила Людмила в сопровождении Антона Антоновича, Ламме и студентов. – Она держать себя не умеет. И лицо самое вульгарное, глаза дикие… Неизящная кокетка…
В кружок Людмилы скоро поступила вся «молодежь» Антона Антоновича, и даже студент позабыл своих одесских барышень. Приехал солидный дипломат, полный собственного достоинства, как говорили иные – жених Людмилы. И он стал гулять по утрам в парке, в обществе студентов и гимназистов, и так же самодовольно улыбался, как они.
Только петербургский гость, Елецкий, совершенно отдалился от компании. Случилось это по желанию самой Людмилы. В одно утро она посмотрела на него своим безразличным взглядом и вдруг сказала:
– А вы говорили, что спешите. До свидания, а то опоздаете. Елецкий молча раскланялся и ушел.
Иногда Людмиле приходила фантазия идти гулять поздно вечером.
– Тетя, дорогая, пойдемте, чудно теперь!
– Что же это, Милочка, ведь темно, сыро.
– Нет, нет, тетя, совсем не сыро!
И кончалось тем, что посылали за Антоном Антоновичем и Ламме, которые и сопровождали их.
Дипломат уходил в гостиницу рано, да и Людмила уверяла, что он слишком хорошо знает себе цену и не может гулять, когда для него не светит солнце.
В один из таких вечеров Антон Антонович после прогулки возвращался домой.
В аллее было темно, небо едва освещало поздно взошедший месяц – последняя четверть.
Месяц на ущербе делает все кругом зловеще-печальным и таинственным. Свет его – не легкий, серебряный свет молодой, ранней луны, а тускло-зеленый, тяжелый и неподвижный.
Но Антон Антонович не замечал ничего.
И при этой луне он готов был мечтать. Идя по темной аллее, он даже слегка подпрыгивал, мало заботясь о том, что Ламме плелся в десяти шагах и мог заметить прыжки.
Скоро Антону Антоновичу сделалось невыносимо молчать, и он прямо обратился к Ламме:
– Ламме?
– Что, Антон Антонович? – раздался голос из темноты.
– Ну, приблизьтесь, Ламме. Скажите, вы были счастливы?
– Нет, не был, Антон Антонович, а может, и был. А может, мне только кажется, что был…
– Ну, вы какой-то мягкотелый, основы у вас нет… А я вот счастлив, Ламме. Я счастлив, как полубог…
Антон Антонович произносил это слово с особенно ярким немецким акцентом, потому что твердое «л» у него никогда не выходило.
– Разве она уж слово дала вам? – плаксиво сказал Ламме.
– Ну, ну… Я не понимаю, о чем вы говорите… Ламме, поэзия моей души пробуждается… Чувствую в себе какой-то подъем, слышу какие-то звуки… Посмотрите, «что за ночь, за луна»!
Ламме молчал.
Антон Антонович не лег спать, вернувшись домой. Он простился со своим спутником, зажег лампу в столовой и запер дверь.
Из спальни он принес большую золотообрезную книгу в коричневом переплете и развернул ее. Она была наполовину исписана прямым ровным почерком, таким ровным, что буквы походили на печатные.
Антон Антонович писал и прозой, и стихами. В этой книге, как он говорил, «жила его душа». Все написанное он знал наизусть. Первая встреча с Людмилой четыре года тому назад была описана у него в беллетристической форме под заглавием «Розовое видение». Он очень любил многоточия. Точки он ставил и большие, и маленькие, и средние, ставил их помногу и помалу, иногда всего три и разного вида. Они ему часто заменяли слова; он их понимал и верил в них. У него была фраза: «Чу… появилось виденье…». И если бы после «чу» стояло больше трех точек – он считал бы все погибшим.
Как часто Антон Антонович плакал от умиления, описывая осенние дни или весной первый листок! Он писал только по ночам и только если сердце его «было слишком полно».
Тусклый, опрокинутый месяц злобно глядел на него в окно. Но на этот раз сердце Антона Антоновича было слишком полно, и он не хотел замечать ничего дурного.
– Вот где мое утешение, вот – моя радость! – сказал он про себя, открывая книгу.
И месяц уже отошел от окна, и небо посветлело, а счастливый Антон Антонович все еще сидел с пером в руке и прилежно писал что-то короткими строчками.
